Однако пришлось переключиться на ход вскрытия.
Чистяков по ходу вскрытия сыпал комментариями, объясняющими открывающуюся картину – патоморфоз заболевания. Сергеев почти не слушал его. Он привык проникать в суть вещей самостоятельно, измеряя увиденное мерками своих профессиональных представлений, преломляя анатомические находки через собственные взгляды на этиологию и патогенез огромного числа заболеваний, с которыми многократно приходилось встречаться в процессе многолетней работы. Здесь его верным оружием была только память и богатейший клинический опыт. В мозгу уже складывался протокол вскрытия, и он, как заведенная машина, пустился сам себе диктовать:
Легкие увеличены в размере, плотные, почти однородные (печеночная плотность);
Плевра покрыта пленками фибрина, не соскабливающимися ножом;
На разрезе легочная ткань пестрая, желто-серая с красноватыми участками (кровоизлияния), с обильным гнойно-фиброзным соскобом;
Легочная ткань почти не сжимаемая;
Лимфатические медиастинальные узлы слегка увеличены, мягкие, плотноватые с мутным соскобом;
Почки увеличены, капсула снимается легко, ткань на разрезе выбухает, желтовато-серая, однородная, рисунок ткани полностью стерт; печень с признаками жировой дистрофии интаксикационного характера;
Сердце очень дряблое, миокард на разрезе однородный, глинистого (вареного) вида;
Головной мозг обычного размера с признаками набухания, отека и дислокации.
Осталось взять кусочки различных тканей на гистологию, и весь «базар» можно распускать – «Суду все ясно»! Наговская – сука, а не врач!
Может она впрямую и не угробила ребенка, скорее, он уже был приговорен к смерти силами намного более могущественными, чем простой врачишка – лепила. Но не по разумению, а по глупости и благодаря своей ленивой сущности, она не сделала даже попытки спасти малыша.
Сергеев помнил его глаза, наполненные пронзительной тоской. Больной ребенок, страшно уставший от неравной борьбы, чувствующий тяжесть надвигающейся смерти, все же надеялся, что попал в большой город, почти в столицу, где много умных, сильных людей, желающих ему добра. Они должны попытаться помочь ему – он был уверен в этом. Он, конечно, уже был готов к худшему, потому что умирающего нельзя обмануть, если он этого не желает сам.
Отходящий уже пообщался с предвестниками смерти – с гонцами от той всесильной старухи с безжалостной косой. Они уже нашептали ему сладкую сказку про то, как хорошо ему будет в Эдеме. Но он за свои двенадцать, пусть мало счастливых, лет привык к голубому небу, вкусному утреннему лесному воздуху, прохладной ключевой воде, к любимому муравейнику в тайном уголке его леса. Он полюбил гомон веселых, хотя и непонятных, птиц. Короче, – мальчик уже впитал в себя все земное, оно стало принадлежать и ему тоже. Там, куда его звали и манили гонцы смерти, наверняка, всего этого не было. Его ждала томительная неизвестность, а он уже порядком устал от неожиданностей жизни.
Тут же возникла другая версия и куча безответных вопросов, первый из которых был удивительно прост, как все гениальное. Кто дал тебе, Сергеев, – простому смертному, право судить о таких тонких явлениях, как жизнь и смерть, столь легко и безапелляционно? Кто, наконец, проверял другой вариант исхода лечения? Кто его в принципе способен проверить? Ведь опыты с жизнью и смертью не возможно повторять на одном и том же пациенте. Здесь закон парных случаев не применим. Пациент либо будет жить, либо обязательно умрет, и повторять дважды борьбу таких противоположностей не дано никому.
Сергеев, как и Чистяков, да и любой другой умный профессионал, не может взять на себя функции верховного жреца или вступить в соперничество с Богом. Ничто не может совершиться на Земле без воли Всевышнего. А потому: Ваше время истекло, приступайте к рутинной работе и не судите ближнего своего. Со всех в свое время Господь спросит и отвесит заслуженное наказание. В том числе и с Наговской спросится по высокой мерке.
Муза замыла следы, оставленные вскрытием, уложила гусак в телесное чрево и зашила его наглухо; мозг тоже занял надлежащее место, череп приобрел естественный для трупа вид.
Свет выключен, сумерки надвигающегося вечера не раздражали покойного, тишина глухого помещения словно призывала сосредоточиться и отдохнуть. Благородство отдаленного созерцания уже принялось выглаживать бледное лицо мальчика. Губы, чуть приоткрытые, определили вежливую улыбку – символ прощания с остающимися на земле и прощения всех тех, кто отравлял его былую, короткую жизнь. Теперь он был уже существо неземное, возвышенное и избранное.
Видимо, где-то далеко по нему рыдали родственники. Но, как правило, это связано не с жалостью к умершему, – они еще не осознавали величия утраты и свою роль в этом. Но тихая грусть и начальное осознание вины своей перед мальчиком начинали пробираться в их сердца. Нехотя, но неотвратимо, стали всплывать в памяти мелкие и, тем более, крупные обиды, нанесенные ему за столь короткий век – 12 лет.
Рождаются многие серьезные и неожиданные вопросы. Надо ли было мучить мальчишку посещением безобразных детских яслей, сада, школы и изуверской группы школьного продленного дня? Заслужил ли он, еще не успевший нагрешить в этой жизни, жестокую муштру «организованным детством»? Справедливы ли были нападки сверстников, оскорбления, ругань и побои вечно усталых и раздраженных родителей?
Нужна ли была эта бестолковая борьба за престижные оценки – за ответы на уроках, по контрольным работам, итоговые за четверть, полугодие и год? Так уж необходимы были утомительные пионерские сборы, собрания – может быть ему нравилось одиночество и тихие, спокойные домашние вечера, когда родители отправились на гостевую пьянку по поводу очередной красной даты.
Ему почему-то не разрешали завести собаку – наверняка, способную стать единственным и самым близким другом. Забавных котят, к которым у него просыпалось нежное отцовское чувство и солидарность обездоленной души, бабка отнимала и топила, а мать и отец не хотели встать на защиту этих пушистых комочков.
И он, маленький мальчик, кричал и, обливаясь слезами, сжимая тощие кулачки, пытался вести неравную борьбу с человеческой жестокостью и откровенным садизмом. Потом и его будут пытаться старшие приобщить к подобному изуверству, используя свою вероломную силу.
Как хорошо, что мальчик все же сумел сохранить чистоту души и продолжал, несмотря на подсмеивание и издевки, проливать слезы по загубленным животным. Какой тяжеленный груз было необходимо ему оттолкнуть от себя, чтобы, не имея опыта жизни, руководствуясь только наитием, удержаться в святости и безгрешности. Устами ребенка глаголет истина! – «Ибо от избытка сердца говорят уста» (От Матфея 12: 34).
Кто знает, может быть, Бог обратил свое святое внимание на муки маленького человека и решил прекратить его терзания – забрал на высокие небеса, увел в Райские кущи, превратил в доброго крылатого ангела. Там он встретился с бросившимися к нему с радостными криками любимыми котятами, собачками, птицами. Ведь все они были равны перед Богом – их объединяла чистота и непорочность короткой земной жизни. Грех не успел заклеймить позором их совесть. «Многие же будут первые последними, и последние первыми» (От Матфея 19: 30).
Сергеев никак не мог привыкнуть к неотвратимости несчастий, переплетающихся со светлыми сторонами своей профессии. Он переживал уход из жизни каждого своего пациента, как большое личное горе, хотя отдавал себе отчет в том, что смерть – это всегда награда за тяжелые земные испытания – Бог дал, Бог и взял! Во время войны умер его старший брат, судя по рассказам матери, замечательный, одаренный ребенок. Мать, обливаясь слезами, рассказывала о муках его последних дней.
Тогда еще не было антибиотиков и туберкулезный менингит лечили люмбальными пункциями – манипуляциями мучительными, не дававшими настоящего выздоровления, они лишь снижали внутричерепное давление, уменьшали головные боли. Мальчик тянулся к матери, не плакал, но полными муки глазами просил у родного человека защиты. Он надеялся, что она, его самое любимое существо, вырвет слабое тело из цепких рук смерти.
Матери же оставалось только просить умирающего ребенка потерпеть. Она, как могла, пряча слезы, приободряла ребенка, неимоверно повзрослевшего и помудревшего в дни страшной и мучительной болезни. Ударными при этом были посулы скорого отъезда из эвакуации обратно в Ленинград, домой. Что она могла еще тогда ему сказать, когда на лице у дорогого существа уже ясно проступал землистый могильный след. Такую боль мать не забывает, – она не дает покоя всю оставшуюся жизнь. И уход свой из жизни мать подгоняет ожиданием встречи с милым маленьким существом, так надолго ускользнувшем из ее объятий.
Может быть, тот неосознанный след сопереживания страданий умирающего брата заставил Сергеева, закончившего военно-морское училище, наперекор семейным традициям, вдруг неожиданно для себя и всех родственников, выбрать профессию врача. И самыми его любимыми пациентами всегда оставались дети.
Разум подсказывал ему, что наши терзания по поводу ухода из жизни связаны в большей мере со страхом перед неизвестностью. Но каждый раз, ведя очередную борьбу за жизнь больного ребенка, он выкладывался до конца, готовый отдать своему пациенту и кровь, и мозг, и самою жизнь.
Но надо научиться правильно, с радостью и стоически принимать логику жизни – мы рождаемся лишь для того, чтобы продвигаться и достигать волшебного состояния смерти. Только она – освобождение от бремени бытия, дарит светлую радость перехода к новому витку свершений и испытаний, которые, если ты заслужил того, будут обязательно лучше и счастливее, чем прежние.
Однако Сергеев, как проклятый, как разъяренный зверь, боролся за жизнь своего подопечного больного до самой последней секунды. Он становился страшным в своем гневе, когда видел, что летальный исход больного ребенка – следствие небрежности родителей или медицинского работника. «Кто мудр, тот заметит сие, и уразумеет милость Господа» (Псалом 106: 43).
Тайна не может быть всеобщей – она принадлежит лишь избранным. В том и кроется загадка гениального предвиденья – такую миссию возложил в свое время Бог на плечи Дельфийского Оракула. Даниил Андреев, проведший многие годы в лагерях ГУЛАГа и окончательно освобожденный только 21 апреля 1957 года, сильно изломанный и больной, в конце жизни написал проникновенные, философско-возвышенные стихи: «Судьба, судьба, чья власть тобою правит и почему хранимого тобой нож не убьет, отрава не отравит и пощадит неравноправный бой?».
Сергеев задумался над простой схемой и попытался выявить: кто прав, а кто виноват? Петр Великий и его последователи формировали в Петербургском оракуле новый этнос на основе элитных генофондов. Толпы народов с затуманенным сознанием Предуралья и Сибири они покоряли, делегируя туда адептов своего, нового и прогрессивного, оракула. Правда, тогда доставляли в Санкт-Петербург и представителей ханты-манси и других еще не расправивших национальные крылья пород верноподданных. Им отводились земляные работы, уборка улиц, – большинство, например, дворников были татары.
Пролетарская революция все поставила с ног на голову: жители маленького Яицкого городишки или, к примеру, дохлого Любанского уезда явились в столицу бывшей империи, как хозяева жизни: проще говоря, «с кувшинным рылом да в калачный ряд». Оказалось возможным по окончании вуза, не тянуть лямку участкового врача, а, покувыркавшись в простеньком экстазе в постельке с таким же ловкачом, наматывающим по привычке сопли на кулак, оказаться в административном кресле и сразу потерять голову, конечно, от мнимого величия.
Другой чудак с явными интернациональными акцентами в родословной (попробуем, для примера, медленно и раздельно произнести Бол-ды-рев, то почудится татарин с кривой саблей!) будет терроризировать наследника великого академика. Способный хранитель культурных ценностей – национального достояния России – настолько привык к хомуту науки, что все время, как бы страхуясь от потертостей, кутает шею в красный шарф (cache-nez): досуг ли ему разбираться с азартным конником, которому не спится, хочется еще раз поучить Россию правильно распоряжаться народным достоянием. «Расхищают его все проходящие путем; он сделался посмешищем у соседей своих» (Псалом 88: 42).
Но прямолинейность суждений – не лучший путь к истине. Сергеев вспомнил, что Ромул, разбивая на поле брани противника, заставлял оставшихся в живых переселяться в Рим – в свой новый оракул. Правда, определял он их в «санитарную» касту, а не в элитную. Иисус предупреждал: «И поющие и играющие, – все источники мои в тебе» (Псалом 86; 7).
Значит и великое переселение народов, даже если оно движется вспять и не приносит пользы, имеет право на существование потому, что угодно Богу! Такая интрига объясняется просто:"Но человек раждается на страдание, как искры, чтоб устремляться вверх" (Кн. Иова 5: 7).
Бог всесилен, а потому действует по своим планам, по своей логике: «Умножает народы и истребляет их; разсевает народы и собирает их» (Кн. Иова 12: 23).
Но Всевышний понимает приземленность мирской жизни, убожество нравов толпы: «А вы сплетчики лжи; все вы бесполезные врачи» (Кн. Иова 13: 4).
Сергеев вдруг понял логику Божьей кары: всем дана свобода выбора, отпускается шанс доказать свою святость, способность следовать десяти самым верным заповедям. Но тот, кто забылся в высокомерии, превысил свои полномочия на Земле, скажем, закружил себе голову административными амбициями, забыл о врачебном долге и прочее, тот обязательно понесет кару. Бог подтягивает за уши толпу к совершенству – к навыку самоконтроля, самоограничения, самокритики, самообуздания.
Даже фантастический путанник Петр Алексеевич Кропоткин – патриарх анархизма вещал о необходимости ориентироваться на «наибольшую сумму счастья, а потому и наибольшую сумму жизненности».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56