– Если бы я не подчинилась? – сказала Изабелла таким ровным тоном, что его можно было счесть кротким.
– Надеюсь, вам вполне ясно: если вы сейчас уедете из Рима, это будет с вашей стороны не что иное, как в высшей степени обдуманное и рассчитанное стремление внести разлад.
– Как можете вы назвать его обдуманным. Телеграмму от тетушки я получила три минуты назад.
– Вы быстро думаете; это большое ваше достоинство. По-моему, нет смысла продолжать наш спор; вам мое желание известно.
Он стоял перед ней, словно ожидая, что она тут же уйдет.
Но она не двинулась с места, просто не могла, как это ни странно, двинуться; ей все еще хотелось оправдаться в его глазах – он обладал поразительной способностью так поворачивать разговор, что потребность эта становилась неодолимой. Ему неизменно удавалось, вопреки доводам рассудка, затронуть какие-то струны ее воображения.
– У вас нет никаких причин желать этого, а у меня есть все основания на то, чтобы ехать. Сказать вам не могу, как вы, на мой взгляд, несправедливы. Вероятно, вы и сами это знаете. Не я стремлюсь внести разлад, а вы – и весьма обдуманно. Со злым умыслом.
Она никогда еще не высказывала мужу наихудших своих мыслей о нем, и Озмонд был, очевидно, поражен. Но он ничем этого не обнаружил его хладнокровие, скорей всего, говорило о твердой уверенности, что жена рано или поздно не устоит перед его ухищрениями вывести ее из себя.
– Тогда это тем более важно, – сказал он едва ли не с дружеским участием. – Дело обстоит очень серьезно. – Она мысленно согласилась с ним; она вполне сознавала значение происходящего, понимала, что для них наступила критическая минута. Острота положения сделала ее осторожной, заставила промолчать, и он продолжал. – Вы говорите, у меня нет причин. Напротив того, есть, и самые веские. Мне до последней степени претит то, что вы собираетесь предпринять. Это постыдно, это неделикатно, это неприлично. Да, мне ваш кузен никто и ничто, и я не обязан ради него чем бы то ни было поступаться. Я уже и так пошел на изрядные уступки. Пока он был здесь, я из-за ваших с ним отношений места себе не находил, но не вмешивался, поскольку ждал, что он вот-вот уедет. Я его всегда недолюбливал, а он всегда недолюбливал меня. Вы его за то и любите, что он меня ненавидит, – чуть дрогнувшим голосом быстро проговорил Озмонд. – У меня есть вполне определенные представления о том, что должна и чего не должна делать моя жена. Она не должна, вопреки моим настояниям, мчаться в одиночестве из конца в конец Европы, чтобы сидеть у постели посторонних мужчин. Да кто он вам, этот ваш кузен? Он нам никто и ничто. Вы очень выразительно улыбаетесь, когда я говорю «нам», но уверяю вас, миссис Озмонд, для меня существует только мы, мы. Я смотрю на наш брак серьезно; вы, по-видимому, считаете возможным смотреть на него иначе. Насколько мне известно, мы с вами не разведены, не расстались; для меня мы неразрывно связаны. Вы ближе мне, чем любое другое человеческое существо, равно как и я – вам. Возможно, близость эта не из самых приятных, но как бы то ни было она возникла по нашей собственной с вами воле. Знаю, вы не любите, когда я об этом напоминаю, но я это делаю весьма охотно, потому что… потому что… – И он замолк с таким видом, будто намеревался привести неопровержимый довод. – Потому что, на мой взгляд, мы должны отвечать за свои поступки и за все вытекающие из них последствия; для меня это вопрос чести, а честь я ценю превыше всего!
Он говорил сдержанно, почти что мягко; из голоса исчезли все язвительные нотки. Вот эта сдержанность и притушила душевное волнение его жены; решимость, с которой она вошла в комнату, запуталась в паутине тончайших хитросплетений. Последние фразы он произнес уже не повелительным, а скорее просительным тоном, и хотя она понимала, что любой знак уважения к ней всего лишь изощренное себялюбие, однако в словах его заключено было нечто высокое и непреложное, словно в крестном знамении или флаге отечества. Во имя того, что дорого и свято, он призывал ее… сохранять декорум. Всеми своими чувствами они были врозь, так врозь, как это бывает только с окончательно разочаровавшимися друг в друге любовниками, тем не менее фактически еще не расстались. Изабелла не изменилась, по-прежнему превыше всего она ставила справедливость и сейчас, покоряясь властному ее голосу, готова была признать временную победу мужа, хотя прекрасно понимала кощунственность озмондовских софизмов. Она вдруг подумала, что в своем желании соблюдать приличия он в конце концов вполне искренен и, если на то пошло, это уже само по себе достоинство. Десять минут назад она вкусила почти позабытую радость совершенного без раздумий поступка – и вот от пагубного прикосновения Озмонда поступок оборачивался для нее медленным самоотречением. Но, если ей предстоит самоотречение, пусть он по крайней мере знает – она не жертва обмана, а просто жертва.
– Мне ведь известно, какой вы мастер иронизировать, – сказала она. – Как можете вы говорить о неразрывной связи… как можете вы говорить о каком бы то ни было удовлетворении? Где она, наша неразрывная связь, если вы обвиняете меня в лицемерии? Где оно, ваше удовлетворение, если в душе у вас одни только черные подозрения?
– В том, что, несмотря на печальные недостатки нашей общей жизни, в ней есть пристойная совместность.
– Нет в ней пристойной совместности! – воскликнула Изабелла.
– Конечно, если вам вздумается уехать в Англию.
– Это еще что; это пустяки. Я способна на большее.
Он поднял брови и даже слегка – плечи: так долго живя среди итальянцев, он перенял у них этот жест.
– Ну, коль скоро дело дошло до угроз, я предпочитаю заняться рисованием. – Вернувшись к столу и взяв лист с рисунком, над которым трудился до ее прихода, он начал внимательно его разглядывать.
– Если я поеду, вы, полагаю, не будете ждать, что я вернусь, – сказала Изабелла.
Он мгновенно обернулся, и ей стало ясно, это движение было, во всяком случае, непреднамеренным. Несколько секунд он смотрел на нее и наконец спросил:
– В своем ли вы уме?
– Что же это, как не разрыв? – продолжала она. – В особенности если все, что вы сказали, правда. – Изабелла в самом деле не видела, как это может не привести к разрыву; она искренне хотела бы это понять.
Он сел за стол.
– Вы явно не желаете со мной считаться, о чем же тогда нам с вами говорить? – сказал он и снова взял в руку одну из кисточек.
Изабелла еще немного помедлила – ровно столько, чтобы окинуть взглядом его подчеркнуто безразличную, но вместе с тем весьма выразительную фигуру, после чего быстро вышла из комнаты. Ее душевные способности, силы, стремления – все пришло в разброд; казалось, на нее опускается холодная непроглядная мгла. Озмонд, как никто, умел обнаруживать малейшее проявление слабости. Возвращаясь к себе, она увидела в распахнутых дверях маленькой гостиной, где стояло небольшое собрание разношерстных книг, графиню Джемини с раскрытым томиком в руке; она, по-видимому, успела проглядеть страничку, которая не поразила ее воображения. Услыхав шаги– Изабеллы, графиня подняла голову.
– Ах, моя дорогая, вы ведь так у нас начитаны, умоляю, посоветуйте мне, какую взять книжку поувлекательней. Здесь все сплошная скука смертная! Как вы думаете, вот эта может меня развлечь?
Изабелла смотрела на название протянутой ей книги, но не в силах была его прочитать и уж тем более понять.
– Боюсь, я не смогу вам ничего посоветовать. Я получила печальную весть. Мой кузен Ральф при смерти.
Графиня отбросила томик.
– Ах, он был такой simpatico. Мне ужасно вас жаль.
– Вам было бы еще больше жаль меня, если бы вы знали…
– Если бы я знала – что? Да на вас лица нет, – добавила графиня. – Вы не иначе как от Озмонда.
Полчаса назад Изабелла отнеслась бы весьма недоверчиво к утверждению, что будет когда-либо нуждаться в сочувствии золовки, и не найти лучшего доказательства великого ее смятения, чем жадность, с какой она ухватилась за порхающее участие этой дамы.
– Да, я от Озмонда, – сказала она, между тем как устремленные на нее блестящие глазки графини так и сверкали.
– Не сомневаюсь, что он вел себя отвратительно! – вскричала графиня. – Уж не выразил ли он удовольствие по поводу того, что бедный мистер Тачит при смерти?
– Я хотела ехать в Англию, а он сказал, что это невозможно.
Там, где дело касалось ее собственных интересов, графиня была очень сообразительна; она сразу поняла, что праздничный блеск ее римского визита не сегодня завтра померкнет: Ральф Тачит умрет, Изабелла облачится в траур и тогда прощай все званые обеды. Подобная перспектива заставила ее состроить гримаску, но этой мимолетной игрой лица исчерпалась ее дань разочарованию. В общем-то, размышляла графиня, спектакль все равно подходит к концу, она и так уже беспардонно загостилась. К тому же она настолько близко приняла к сердцу горести Изабеллы, что забыла о своих собственных, ибо чувствовала – источник этих горестей куда глубже, чем смерть кузена. Без малейших колебаний связала она выражение глаз невестки со своим невыносимым братом. У нее чуть ли не захватило дух от радостного предвкушения: если ей хотелось, чтобы над Озмондом взяли верх, то сейчас наиболее благоприятное для этого время. Конечно, как только Изабелла уедет в Англию, сама она тут же покинет палаццо Рокканера, ни за какие блага не останется там вдвоем с Озмондом. Тем не менее она жаждала всей душой услышать, что Изабелла в Англию поедет.
– Для вас нет ничего невозможного, дорогая, – сказала она вкрадчиво. – Иначе какой прок от того, что вы так богаты, и умны, и добры?
– В самом деле – какой прок? Я чувствую себя до смешного беспомощной.
– А почему Озмонд считает это невозможным? – спросила графиня, всем своим видом давая понять, что она прямо ума не приложит.
Стоило графине начать расспросы, как Изабелла спохватилась и стала отступать; она высвободила руку, которую графиня сжимала в порыве доброжелательства. На вопрос она, однако, ответила с нескрываемой горечью.
– Потому что нам так хорошо вместе, что мы не в состоянии хотя бы на две недели расстаться.
– Ну и ну! – воскликнула графиня, между тем как Изабелла повернулась уже, чтобы уйти. – Когда я хочу куда-нибудь поехать, мой муж попросту говорит, что не даст мне денег.
Изабелла возвратилась к себе и не меньше часа ходила взад и вперед по комнате. Найдется, вероятно, немало читателей, которые скажут, напрасно она так горевала и, безусловно, для сильной духом женщины Изабелла слишком легко позволила сковать себя по рукам и ногам. Ей казалось, только теперь постигла она до конца, какое это отчаянное предприятье – связать себя браком. Супружество означало, что во всех случаях, когда приходится делать выбор, он, как нечто само собой разумеющееся, делается в пользу мужа. «Я боюсь… да, да, я боюсь», – повторяла она время от времени, замирая при этом на месте. Но не мужа она боялась, не его неудовольствия, ненависти, мести, даже не того строгого приговора, который, возможно, когда-нибудь себе вынесет, – соображение, нередко останавливавшее ее порывы, – нет, Изабелла боялась страстного ожесточения, а оно неминуемо, если наперекор желанию Озмонда она все же уедет. Между ними легла пропасть взаимного непонимания, и тем не менее он хотел, чтобы она осталась; ему невыносима мысль, что она собирается уехать. Она знала, с какой нервической остротой воспринимает он малейшее возражение. Что он о ней думает, она знала, что способен сказать ей, догадывалась, но при всем том они – супруги, а супружество означает, что жена должна прилепиться к мужу, которому дала торжественный обет, стоя с ним под венцом. Она опустилась на диван и уткнулась головой в ворох подушечек.
Когда она снова подняла голову, над ней склонялась графиня Джемини. Та вошла совсем неслышно; на ее тонких губах играла загадочная улыбка, да и все лицо за протекший час исполнилось многозначительной решимости. Как будто этот час она провела, стоя у окна и собираясь с духом, а теперь бесстрашно высунулась наружу.
– Я стучала, – начала она, – но вы не отозвались, и я рискнула войти. Вот уже пять минут, как я смотрю на вас. Вы очень несчастливы.
– Очень, но вряд ли вы можете мне помочь.
– А все-таки попытаюсь, если вы не возражаете. – И графиня уселась рядом с ней на диване. Она продолжала улыбаться, лицо ее выражало восторженную готовность к излияниям. Ей, по-видимому, было что сказать, и Изабелле впервые почудилось, что золовка, возможно, в самом деле способна сказать что-нибудь осмысленное. Графиня несколько секунд сверкала глазами, и было в этой их игре нечто неприятно завораживающее. – В общем, – продолжала она, – прежде всего я должна признаться, мне непонятно, почему вы пришли в такое расстройство. Слишком уж вы щепетильны, слишком рассудительны, слишком связаны по рукам и ногам. Когда я десять лет назад убедилась, что мой муж жаждет отравить мне жизнь – в последнее время он просто оставил меня в покое, – вы и представить себе не можете, как восхитительно это сразу все упростило. Моя бедная Изабелла, вы недостаточно просты.
– Да, я недостаточно проста, – согласилась Изабелла.
– Мне хочется, чтобы вы кое-что узнали, – заявила графиня. – По-моему, вам следует это знать. Возможно, вы уже знаете, возможно, уже догадались сами. Но, если это так, мне остается только сказать, я еще меньше понимаю, почему вы не поступаете, как вам вздумается.
– Что вы хотите, чтобы я узнала? – От дурного предчувствия у Изабеллы сильнее забилось сердце. Графиня вознамерилась каким-то образом доказать свою правоту, уже одно это предвещало недоброе.
Но графиня склонна была, как видно, поиграть в загадки.
– На вашем месте я бы уж давным-давно догадалась. Неужели вы так ничего и не заподозрили?
– Ничего. О чем я должна была догадаться? Я просто не понимаю, о чем идет речь.
– А все оттого, что вы так убийственно чисты душой. В жизни еще не встречала женщины, которая была бы так чиста душой! – вскричала графиня.
Изабелла медленно встала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112