Озмонд оказался в своей стихии – наконец-то он получил материал, из которого мог творить. Он и всегда был большим охотником до эффектов, и они были у него очень точно рассчитаны. Он достигал их не какими-нибудь грубыми средствами: искусство его было столь же велико, сколь побуждения – низменны. Окружить свой домашний очаг вызывающим ореолом неприкосновенности, терзать общество, закрыв перед ним двери, внушать людям мысль, что дом его отличается от всех других, являть свету лицо, исполненное холодного сознания собственной оригинальности, – вот к чему сводились искусные ухищрения сего господина, которому Изабелла приписала высоту души и благородство! «Он творит из благородного материала, – говорил себе Ральф, – это несметное богатство по сравнению с прежней его скудостью средств». Ральф был умен, но никогда еще он – в своих собственных глазах – не был так умен, как заметив, in petto, что, выдавая себя за человека, для которого существуют лишь духовные ценности, Озмонд живет исключительно для общества. Но не в качестве его властелина – это он только воображал, а всего лишь в качестве его покорного слуги: степень внимания общества являлась для Озмонда единственным мерилом успеха. Он просто день и ночь не сводил с него глаз, а общество по глупости своей не догадывалось, что его морочат. Все, что делал Озмонд, всегда было pose, продуманной до такой тонкости, что, если не держать ухо востро, ничего не стоило принять ее за естественное движение души. Ральф не встречал еще человека, у которого каждый жест отличался бы такой продуманностью. Его вкусы, занятия, достоинства, коллекции – все было заранее расчислено. Отшельническая жизнь на холме во Флоренции так же была не более чем многолетней преднамеренной позой. Уединенное существование, скучающий вид, любовь к дочери, учтивость, неучтивость – все это составляло разные грани образа, который как некий идеал заносчивости и загадочности постоянно присутствовал в его мыслях. Однако целью Озмонда было не столько угодить обществу, сколько, возбудив любопытство и отказавшись его удовлетворить, таким образом угодить себе. Он вырастал в собственных глазах оттого, что ему так неизменно удавалось всех морочить. Но раз в жизни он угодил себе и более непосредственно – тем, что женился на мисс Арчер, хотя, пожалуй, и в этом случае бедняжка Изабелла, которую ему удалось заинтриговать сверх всякой меры, воплощала для него все то же легковерное общество. Ральф, конечно, не мог не быть последовательным: он исповедывал определенные убеждения, пострадал за них и почел бы недостойным себя от них отречься, мое же дело, бегло пересказав их по пунктам, отдать на ваш суд. Несомненно одно – Ральф очень умело подгонял к своей теории все факты, в том числе и тот, что в течение месяца, проведенного им тогда в Риме, муж женщины, которую он любил, отнюдь не смотрел на него как на своего врага.
В глазах Гилберта Озмонда Ральф утратил это свое значение, не значился он у него и в друзьях, скорее всего, в глазах Озмонда он теперь ровным счетом ничего не значил. Он был кузен Изабеллы, который к тому же пренеприятно болен, – соответственно Озмонд и обходился с ним. Он задавал ему приличествующие вопросы, справлялся о его здоровье, о миссис Тачит, о том, где в зимнее время наиболее благоприятный климат и удобно ли Ральфу в гостинице. В тех редких случаях, когда они встречались, Озмонд не обращался к нему ни с единым лишним словом, хоть и держался с отменной вежливостью, как, впрочем, и пристало заведомо удачливому человеку держаться с заведомым неудачником Несмотря на все это, Ральф отчетливо понял под конец: Изабелле очень и очень несладко приходится из-за того, что она продолжает принимать мистера Тачита, Озмонд не ревновал, – у него не было этого оправдания, да и кто стал бы ревновать к Ральфу. Но он заставлял Изабеллу расплачиваться за ее былую доброту, которая и теперь далеко еще не иссякла; Ральф не подозревал вначале, что ей приходится так дорого платить, но едва эта мысль у него явилась, он тут же убрался с глаз. И таким образом лишил Изабеллу весьма интересного занятия: она не переставала недоумевать, какая сила удерживает Ральфа в живых. В конце концов она решила, что это – его пристрастие к беседе, ибо в беседах Ральф блистал, как никогда. Он отказался от своего обыкновения ходить и не был уже ходячим насмешником. Весь день он сидел в кресле – чаще всего в первом попавшемся на его пути – и так зависел от окружающих, что если бы каждое его слово не свидетельствовало о глубокой проницательности, ничего не стоило бы принять его за слепого. Читателю, знающему уже больше о нем, чем когда-либо будет знать Изабелла, можно вручить ключ к пониманию и этой тайны. Ральфа удерживало в живых одно: он еще не досыта нагляделся на ту, что так много значила для него в этом мире, он не был удовлетворен. Столько еще было впереди, как же он мог себя этого лишить? Ему хотелось знать, она ли возьмет верх над своим мужем или он над ней. Шел только первый акт драмы, и Ральф решил досидеть на этом представлении до конца. Решение его было так твердо, что помогло ему продержаться почти полтора года, до самого его возвращения с лордом Уорбертоном в Рим. Именно благодаря этому решению вид у Ральфа был такой, будто он намерен жить вечно, поэтому миссис Тачит, которая больше чем когда-либо терялась в догадках по поводу своего ущербного – да и ей в ущерб – сына, не побоялась отправиться за океан. Если Ральфа удерживала в живых неизвестность, то и Изабелла испытывала весьма похожее чувство, – ей не терпелось знать, в каком он состоянии, когда на следующий день после того, как лорд Уорбертон сообщил о приезде ее кузена в Рим, поднималась в апартаменты Ральфа.
Она пробыла у него не меньше часа; за первым визитом последовали и другие. Гилберт Озмонд в свою очередь исправно его навещал, а когда за Ральфом присылали карету, он и сам отправлялся в палаццо Роккане-ра. Так прошло две недели; по истечении этого срока Ральф объявил лорду Уорбертону, что в общем-то он раздумал ехать в Сицилию. Они вместе обедали, лорд Уорбертон, проведя весь день в Кампании, незадолго до того возвратился. Друзья только что поднялись из-за стола, и лорд Уорбертон, стоя перед камином, закуривал сигару, которую тут же вынул изо рта.
– Раздумали ехать в Сицилию? Куда же вы тогда поедете?
– Скорее всего, никуда, – отозвался с дивана, ни мало не смущаясь, Ральф.
– Вы хотите вернуться в Англию?
– Ни за какие блага. Я хочу остаться в Риме.
– Климат Рима вреден для вас. Здесь слишком холодно.
– Придется ему сделаться полезным. Я сделаю его полезным. Видите, как хорошо я себя здесь чувствую.
Лорд Уорбертон несколько секунд молча курил, глядя на Ральфа так, будто старался это увидеть.
– Чувствуете вы себя, безусловно, лучше, чем во время нашего путешествия. До сих пор не понимаю, как вы его выдержали. И все-таки я не уверен в состоянии вашего здоровья. На вашем месте я все же попытал бы счастья в Сицилии.
– Рад бы, да не могу, – сказал бедный Ральф. – Со всеми попытками покончено. Я не могу двинуться дальше. Просто подумать не могу о путешествии. Представьте себе меня между Сциллой и Харибдой. Я не желаю умереть на сицилийских равнинах, чтобы и меня, как Прозерпину, – ведь именно там с ней это и приключилось – Плутон утащил в царство теней.
– Тогда какая нелегкая принесла вас сюда? – спросил его светлость.
– Просто мне показалось это вдруг заманчивым, а теперь я вижу, что из моей затеи ничего не выйдет. Впрочем, там я или тут, дела не меняет. Я испробовал все средства, заглотал все климаты. И раз уж я оказался здесь, здесь я и останусь. Ведь у меня в Сицилии нет кузин, ни одной-одинешенькой, уже не говоря о замужних.
– Ваша кузина, конечно, серьезный довод. А что говорит врач?
– Я его не спрашивал, это все вздор. Если я здесь умру, миссис Тачит меня похоронит. Но я не умру здесь.
– Надеюсь, что нет, – сказал лорд Уорбертон, продолжая задумчиво курить. – Что ж, – добавил он вскоре, – признаться, я рад, что вы не настаиваете на Сицилии. Я с ужасом думал об этом путешествии.
– Но о вас во всех случаях и разговору не было бы. Я не собирался тащить вас с собой в своем кортеже.
– Разумеется, я не отпустил бы вас одного.
– Мой дорогой Уорбертон, я никогда не предполагал, что вы последуете за мной и дальше! – воскликнул Ральф.
– Я поехал бы только затем, чтобы посмотреть, как вы там устроитесь, – сказал лорд Уорбертон.
– Вы истинный христианин. И поистине добрый человек.
– Потом я возвратился бы сюда.
– А потом отправились бы в Англию?
– Нет, нет, я бы задержался здесь.
– Что ж, – сказал Ральф, – коль скоро у нас С вами одно на уме, тогда причем тут Сицилия?
Собеседник Ральфа сидел некоторое время молча и смотрел на огонь. Наконец он поднял глаза.
– Послушайте, – воскликнул он вдруг негодующе, – вы, что же, с самого начала не собирались в Сицилию?
– Ну, vous m'en demandez trop! Позвольте, сперва спрошу у вас я: а вы проделали со мной это путешествие вполне… вполне платонически?
– Не понимаю, что вы имеете в виду. Мне захотелось прокатиться заграницу.
– Подозреваю, мы оба пустились в путь не без задней мысли.
– Ко мне это не относится, я не скрывал своего желания на некоторое время здесь задержаться.
– Да, помнится, вы говорили, что хотите повидать министра иностранных дел.
– Я с ним уже три раза виделся. Чрезвычайно занятный человек.
– Мне кажется, вы забыли, зачем вы приехали, – сказал Ральф.
– Очень возможно, – ответил вполне серьезно его собеседник.
Оба джентльмена принадлежали к той расе, которую, как известно, нельзя упрекнуть в отсутствии сдержанности, и за всю дорогу от Лондона до Рима они старательно умалчивали о том, что больше всего занимало их мысли. Существовала некая тема, которая не была когда-то запретной, но потом утратила свое законное право на их внимание, и даже после того, как они оказались в Риме, где многое их к этой теме возвращало, они продолжали все так же хранить свое застенчиво-беззастенчивое молчание.
– Советую вам во всех случаях получить разрешение врача, – сказал наконец после затянувшейся паузы лорд Уорбертон.
– Разрешение врача все испортит. При малейшей возможности я обхожусь без него.
– А что думает об этом миссис Озмонд? – спросил Ральфа его друг.
– Я еще не говорил ей. Вероятно, она скажет, что в Риме слишком холодно и даже предложит поехать со мной в Катанию. Она на это способна.
–. На вашем месте я был бы доволен.
– Ее муж будет недоволен.
– Могу себе представить, но вы ведь не обязаны заботиться о его удовольствиях. Это его дело.
– Но я не хочу внести между ними еще больший разлад, – сказал Ральф.
– Вы думаете, он и без того велик?
– Во всяком случае почва для него подготовлена. Если Изабелла поедет со мной, последует взрыв. Озмонд не слишком-то жалует кузена своей жены.
– Он, конечно, встанет на дыбы. Но не произойдет ли взрыв и в том случае, если вы застрянете здесь?
– Вот это я и хочу узнать. В прошлый раз, когда я был в Риме, он встал на дыбы, и тогда я счел своим долгом удалиться. Теперь я считаю своим долгом остаться и оборонять ее.
– Мой дорогой Тачит, уж ваши-то оборонительные способности!.. – начал было с улыбкой лорд Уорбертон, но, увидев что-то в лице Ральфа, осекся и вместо этого произнес: – Ну, вопрос о том, в чем состоит ваш долг в сих владениях, представляется мне весьма и весьма сомнительным.
Ральф помолчал.
– Не спорю, мои оборонительные способности ничтожны, – ответил он наконец, – но поскольку мои наступательные еще более ничтожны, быть может, Озмонд все же решил, что на меня не стоит тратить пороху. Как бы то ни было, – добавил он, – мне любопытно знать, что будет дальше.
– Стало быть, вы жертвуете здоровьем, чтобы удовлетворить свое любопытство?
– Меня не очень-то интересует мое здоровье, а миссис Озмонд интересует чрезвычайно.
– Меня тоже. Но иначе, нежели раньше, – быстро добавил лорд Уорбертон, которому впервые к слову пришлось сказать то, о чем они до сих пор умалчивали.
– Как по-вашему, она счастлива? – осмелев после этого признания, спросил Ральф.
– Право, не знаю. Я об этом как-то не думал. На днях она сказала мне, что счастлива.
– Еще бы ей не сказать этого вам! – воскликнул, улыбаясь, Ральф.
– Ну, не знаю. По-моему, как раз мне она могла бы и пожаловаться.
– Пожаловаться? Она ни за что не станет жаловаться. Она сделала шаг… который сделала… и она это знает. Вы последний человек, кому она станет жаловаться. Она очень осторожна.
– И напрасно. Я не собираюсь снова за ней ухаживать.
– Счастлив это слышать. Насчет того, в чем состоит ваш долг, во всяком случае, сомнений нет.
– Нет, – сказал лорд Уорбертон. – Ни малейших.
– Позвольте задать вам еще один вопрос, – продолжал Ральф. – Не с целью ли довести до ее сведения, что не собираетесь за ней ухаживать, вы так любезны с этой малюткой?
Лорд Уорбертон чуть заметно вздрогнул. Поднявшись с места, он стоял и не отрываясь смотрел на огонь.
– Вам кажется это смешным?
– Смешным? Нисколько – если она в самом деле вам нравится.
– Она необыкновенно мила. Не помню, чтобы девушка ее возраста была мне когда-нибудь так по душе.
– Она очаровательное создание. И по крайней мере то, за что себя выдает.
– Конечно, разница в возрасте велика… больше двадцати лет.
– Мой дорогой Уорбертон, – сказал Ральф, – вы это серьезно?
– Вполне… насколько я могу быть серьезным.
– Я очень рад. Господи! – воскликнул Ральф. – Как старина-то Озмонд возликует.
Собеседник Ральфа нахмурился.
– Послушайте, не отравляйте мне всего. Я собираюсь сделать предложение дочери не для того, чтобы обрадовать сего господина.
– А он на зло вам все равно обрадуется.
– Я не настолько ему по вкусу, – сказал лорд Уорбертон.
– Не настолько? Вся невыгода вашего положения, мой дорогой Уорбертон, заключается в том, что вы можете и вовсе быть не по вкусу, но это не помешает людям жаждать с вами породниться. Вот мне в подобном случае можно было бы пребывать в блаженной уверенности, что любят меня самого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112