Миссис Льюс жила в Париже со времени Луи Филиппа и, посмеиваясь, любила говорить, что принадлежит к людям 1830-х годов – шутка, смысл которой улавливался далеко не всеми. В таких случаях миссис Льюс поясняла: «О да, я из когорты романтиков»; ей так и не удалось в совершенстве овладеть французским языком. Воскресные дни она всегда проводила дома в кругу любезных своих соотечественников, неизменно одних и тех же. Впрочем, будние дни она тоже проводила дома, в этом заполненном подушечками уголке блестящей столицы, где сумела с удивительной точностью воспроизвести атмосферу своей родной Балтиморы. И мистеру Льюсу, ее достойному супругу, высокому сухопарому джентльмену с седоватой прилизанной головой, который носил очки в золотой оправе и сдвигал шляпу на самый затылок, оставалось только ограничиваться чисто платоническими похвалами парижским «рассеяниям», говоря его высоким стилем; впрочем, от каких именно забот они его отвлекали, понять было нелегко. В число занятий мистера Льюса входило ежедневное посещение конторы американского банка, где его интересовала почтовая экспедиция – учреждение столь же общительное и болтливое, как любая почта в любом американском захолустье. Около часа в день (в хорошую погоду) он коротал, посиживая на Елисейских полях, а обедал, и притом отменно, у себя дома, любуясь навощенным полом, которому, как полагала к полному своему удовольствию миссис Льюс, не было равных по блеску во всей французской столице. Иногда он отправлялся обедать с одним-двумя приятелями в Cafe Anglais, предоставляя им приятную возможность насладиться его талантом составлять меню и вызывать восхищение самого метрдотеля. Других занятий за ним не значилось, но и этих вполне хватало, чтобы услаждать его дни на протяжении полувека и позволять ему без конца и с полным основанием повторять, что в мире нет места лучше, чем Париж. И действительно, в каком другом месте – при тех же условиях – мог бы мистер Льюс считать, что он наслаждается жизнью? Нет, в мире не было места лучше, чем Париж! Однако надобно сознаться, в последнее время мистер Льюс стал менее похвально отзываться об этой арене своих рассеяний. То ли было в прежние дни! Обозревая времяпрепровождение мистера Льюса, нельзя упускать из виду его раздумья на политические темы – источник, несомненно питавший многие его часы, которые поверхностному взгляду могли бы показаться праздными. Подобно многим своим соотечественникам, осевшим в Париже, мистер Льюс был крайним – вернее, безграничным – консерватором и не сочувствовал установившемуся во Франции режиму. Он не верил в его долговечность и уже который год предрекал ему скорый конец. «Французов надо держать в узде, сэр, держать сильной дланью – под железной пятой», – то и дело повторял он, превознося свергнутую империю как образец подлинной – блистательной и мудрой – власти. «Париж сейчас совсем не тот, что при императоре; вот он умел придать городу блеск», – часто сетовал он, беседуя с миссис Тачит, которая, полностью разделяя его мнение, неизменно присовокупляла, что не знает, зачем им было пересекать эту мерзкую Атлантику, если они все равно не избавились от республики.
– Ах, мадам, прежде, когда я сидел на Елисейских полях против Дворца промышленности, я видел вереницы дворцовых карет, которые мчались то в Тюильри, то из Тюильри, не меньше семи раз в день. А однажды даже все девять. А сейчас что я вижу? Да о чем тут говорить – ни широты, ни величия. Наполеон знал, что нужно французам, и пока они опять не установят империю, над Парижем, над нашим Парижем, будет висеть темная туча.
Среди тех, кто по воскресеньям посещал миссис Льюс, Изабелла встретила молодого человека и часто удостаивала его беседы, находя в нем кладезь весьма полезных сведений. Эдвард Розьер – Нед Розьер, как все его звали, – родился в Нью-Йорке, но вырос в Париже под неусыпным оком отца, который, как оказалось, был давнишним и близким другом покойного мистера Арчера. Эдвард Розьер помнил Изабеллу девочкой: не кто иной, как его отец пришел на помощь трем маленьким мисс Арчер в Невшательской гостинице (он случайно остановился там со своим сынишкой, оказавшись проездом в этом городе), когда их бонна исчезла с русским князем, а отец уже несколько дней находился неведомо где. Изабелла хорошо помнила изящного мальчика, чьи волосы сладко пахли помадой и чьей бонне, приставленной к нему, было строго-настрого приказано ни под каким видом не оставлять его одного. Изабелла пошла с ними на озеро и, глядя на Эдварда, решила, что он красив, словно ангел, – сравнение, как ей тогда казалось, не банальное, ибо, точно представляя себе, какими должны быть ангельские черты, она воочию увидела их в своем новом приятеле. И еще много лет спустя розовое личико, увенчанное синим бархатным беретом, над крахмальным расшитым воротничком оставалось для нее предметом ее детских мечтаний, и она твердо верила, что и небожители объясняются друг с другом на таком же странном диалекте – смеси французского с английским – и изрекают такие же похвальные истины, как маленький Эдвард, сообщивший ей, что бонна ограждает его подходить к краю озера» и что бонну всегда надо слушаться. С тех пор Нед Розьер научился лучше говорить по-английски; во всяком случае, в его речи поубавилось французских выражений. Отец его умер, бонну рассчитали, но он остался верен духу их поучений и никогда не подходил к краю озера. В окружавшей его атмосфере что-то по-прежнему ласкало ноздри, не уязвляя, однако, и другие более важные органы чувств. Он был милый изящный юноша с изысканными, по общему мнению, вкусами: понимал толк в старинном фарфоре, хороших винах, книжных переплетах, листал «Almanach de Gotha», а также знал лучшие магазины, лучшие отели и расписание поездов. По части умения заказать обед молодой Розьер не уступал, пожалуй, самому мистеру Льюсу и подавал надежды, что с годами и опытом станет достойным преемником этого джентльмена, чьи суровые политические прогнозы он охотно повторял своим нежным невинным голосом. В Париже он занимал прелестные апартаменты, украшенные старинным испанским кружевом, которое некогда плели для алтарей, – предмет зависти его приятельниц, уверявших, что каминная полка в его гостиной убрана богаче, чем плечи иных герцогинь. Тем не менее часть зимы он обычно проводил в По, и однажды даже отправился на несколько месяцев в Соединенные Штаты.
К Изабелле он отнесся с живым интересом и в мельчайших подробностях вспомнил прогулку в Невшатале, когда она во что бы то ни стало хотела подойти к самому краю озера. В ее язвительном вопросе, процитированном выше, ему послышались отголоски все той же направленности ума, и он взял на себя труд ответить нашей героине с учтивостью, которую та вряд ли заслуживала:
– Куда это ведет, мисс Арчер? Все пути начинаются в Париже. Вы никуда не попадете, если вздумаете миновать Париж. Все, приезжающие в Европу, должны сначала посетить Париж. Ах, вы не это имели в виду? Вы хотите знать, какая польза человеку от такой жизни? Но кому же дано заглядывать в будущее? Кто может предсказать, что ждет впереди? Была бы дорога приятна, а куда она ведет – не все ли равно. Мне эта дорога нравится, мисс Арчер, я люблю милый старый асфальт. И наскучить он не может при всем вашем желании. Это только сейчас вам так кажется, а на самом деле вас всегда ждет здесь что-то новое и свежее. Возьмите хотя бы отель Друо – там по три, а то и по четыре распродажи на неделе. Где еще вы купите такие славные вещицы? И дешевые – что бы там ни говорили. Да-да, дешевые, я это утверждаю, надо только знать, где покупать. Я знаю несколько превосходнейших лавок, но приберегаю их для себя. Впрочем, для вас, если хотите, я готов сделать исключение – я вам их покажу, только с условием – не говорить никому другому. И, пожалуйста, не ходите никуда, не посоветовавшись прежде со мной. Старайтесь избегать Бульваров – право, там нечего делать. По чести говоря – sans blague, – вы вряд ли найдете человека, который знал бы Париж, как я. Вам с миссис Тачит непременно надо как-нибудь позавтракать у меня – я покажу вам, какие у меня есть вещицы; je ne vous dis que ?a! Тут последнее время все кричат – Лондон, Лондон! Нынче модно превозносить Лондон. А что Лондон? Что в нем есть? Ничего в стиле Людовика XV – нет даже ампира, всюду эти скучные вещи времен королевы Анны. Ну, они еще годятся для спальни или, может быть, для ванной комнаты, но уж никак не для вашего salon. Провожу ли я все свое время на распродажах? Вовсе нет, – продолжал мистер Розьер, отвечая на очередной вопрос Изабеллы, – у меня нет таких средств. К сожалению, нет. Вы определили меня в вертопрахи – вижу, вижу по выражению вашего лица, у вас на редкость выразительное лицо. Надеюсь, вы не станете досадовать на меня за мою откровенность – надо же вас предостеречь. Вы полагаете, я должен что-то делать, и я совершенно с вами согласен: что-то делать нужно. Непонятно только, что именно. Я не могу вернуться домой и стать лавочником. Вы считаете, у меня это получится? Ах, мисс Арчер, вы меня переоцениваете. Покупать я умею превосходно, но продавать – это не по моей части. Посмотрели бы вы на меня, когда я иногда пытаюсь избавиться от лишних вещей. Не так-то просто с толком покупать, но во много раз труднее заставить покупать других. Сколько ума и ловкости требуется продавцу, чтобы заставить меня у него что-нибудь купить! Ах нет, я не гожусь в лавочники, и в доктора тоже – преотвратительное занятие. И в священники не гожусь; во мне нет истовой веры. К тому же мне в жизни не выговорить всех этих библейских имен. Они невероятно трудны, особенно имена из Ветхого завета. В адвокаты я не гожусь – я не способен разобраться в этом – как его там – американском procedure. Какие там еще есть занятия? Нет, в Америке нет занятий для джентльмена. Я охотно бы стал дипломатом, но американская дипломатия – это тоже не для джентльмена. Уверен, если бы вы видели их предыдущего послан…
На этом месте его обычно прерывала Генриетта Стэкпол, которую мистер Розьер нередко заставал у Изабеллы по вечерам, когда являлся засвидетельствовать ей почтение и изложить свои мысли в манере, представленной выше, – прерывала и угощала краткой лекцией о долге американского гражданина. Она считала его чем-то противоестественным – хуже Ральфа Тачита. Правда, в эту зиму Генриетта, очень обеспокоенная судьбой подруги, была особенно критически настроена. Она не поздравила Изабеллу с новообретенным богатством, заявив, что поздравлять ее не с чем.
– Если бы мистер Тачит посоветовался со мной, – откровенно заявила она, – я бы сказала ему: «Ни в коем случае».
– Вот как! – отвечала Изабелла. – Ты считаешь, деньги таят в себе проклятье. Что ж, очень может быть.
– Оставьте их тому, кто менее вам дорог – вот что я сказала бы.
– Например, тебе? – шутливо заметила Изабелла и тут же спросила: – Ты всерьез полагаешь, что эти деньги погубят меня? – задав этот вопрос совсем иным тоном.
– Надеюсь, не погубят, но, несомненно, помогут развиться твоим опасным наклонностям.
– Любви к роскоши, ты хочешь сказать, – к расточительству?
– Нет, нет, – возразила Генриетта, – я имею в виду нравственную сторону. Любовь к роскоши – это только хорошо: мы, американки, должны выглядеть как можно элегантнее. Вспомни наши западные города – разве что-нибудь здесь может сравниться с ними по роскоши! Надеюсь, ты никогда не станешь гоняться за пошлыми удовольствиями, да к тому же этого я не страшусь. Твоя погибель в том, что ты слишком отдаешься миру своей мечты и слишком мало соприкасаешься с действительной жизнью – с ее трудом, борьбой, страданиями и, не побоюсь сказать этого, – с грязью, с подлинной жизнью вокруг тебя. Ты слишком привередлива и строишь себе слишком много красивых иллюзий. Эти тысячи, которые вдруг свалились на тебя, только еще больше свяжут тебя с узким кругом эгоистических, бессердечных людей, заинтересованных в росте твоих капиталов.
Изабелла расширившимися глазами мысленно взирала на эту зловещую картину.
– Какие же иллюзии я себе строю? – спросила она. – Я всеми силами стараюсь уберечься от них.
– Изволь, – сказала Генриетта. – Ты воображаешь, что можешь жить романтической жизнью, доставляя удовольствие себе и другим. Ты увидишь, что ошибаешься. Какую бы жизнь ты ни вела, чтобы прожить ее не зря, надо вложить в нее душу – а как только ты встанешь на этот путь, она утратит всю свою романтичность и станет, поверь мне, жестокой реальностью. И еще – нельзя всегда доставлять себе удовольствие, иногда приходится доставлять его другим. К этому, я знаю, ты вполне готова, но существует и обратная сторона, более важная, – часто приходится делать то, что вызывает неудовольствие. К этому тоже надо быть готовой и не бояться нанести удар. А вот это тебе как раз претит – ты слишком любишь нравиться, вызывать восхищение. Ты воображаешь, что можно избежать неприятных обязанностей, смотря на жизнь романтическим взглядом, но это иллюзия, это невозможно. Надо быть готовой во многих случаях делать то, что никому не доставляет удовольствия – даже тебе самой.
Изабелла с грустью покачала головой; в глазах ее выразились смятение и тревога.
– И сегодня тебе как раз предоставился такой случай, Генриетта! – сказала она.
Справедливость требует заметить, что мисс Стэкпол, для которой посещение Парижа оказалось, с профессиональной точки зрения, намного удачнее пребывания в Англии, жила вовсе не в мире мечты. Первые четыре недели в столице Франции она провела в обществе мистера Бентлинга, а мистер Бентлинг вовсе не принадлежал к числу мечтателей. Из слов подруги Изабелла узнала, что эти двое почти не разлучались – к вящей пользе Генриетты, поскольку партнер ее, ныне вернувшийся в Англию, превосходно знал Париж. Он все ей разъяснял, все показывал, безотказно исполняя при ней обязанности гида и переводчика. Они вместе завтракали, вместе обедали, вместе ходили в театр, вместе ужинали – словом, можно сказать, жили почти совместной жизнью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112