Но с недавних пор она следовала твердой системе, некоей теории, исключавшей любые уступки, а посему, желая поставить все точки над i, сказала:
– Не сердитесь, но должна признаться, меня только радует возможность не быть у вас на виду. Будь вы рядом, я беспрестанно чувствовала бы, что вы наблюдаете за мной, а я не выношу, когда за мной следят, – я слишком люблю свободу. Если я действительно чем-то дорожу, – продолжала она, впадая в несколько приподнятый тон, – так это своей независимостью.
При всей высокомерности этого заявления Каспару оно понравилось, а ее заносчивый тон нимало его не отпугнул. Он всегда знал, что у нее есть крылья и потребность летать, красиво и вольно, но у него и самого был широкий размах – ив руках, и в шагах, так что он не боялся ее силы. Если она рассчитывала своей тирадой сразить его, то не попала в цель и лишь вызвала у него улыбку: на этой почве они скорее всего могли сойтись.
– Кто-кто, а я не посягаю на вашу свободу. Напротив, для меня не может быть ничего приятнее, чем видеть вас полностью независимой. Для того я и хочу жениться на вас – чтобы вы стали независимы.
– Какой прелестный софизм! – воскликнула Изабелла, даря его не менее прелестной улыбкой.
– Незамужняя женщина, тем более молодая девушка не бывает независимой. Ей слишком многого нельзя. Препятствия стоят перед ней на каждом шагу.
– Ну, все зависит от того, как она сама на это смотрит, – горячо возразила Изабелла. – Я уже не девочка и могу делать то, что считаю нужным, – я из породы независимых. Надо мной нет ни отца, ни матери, я бедна, настроена на серьезный лад и не принадлежу к тем, кого называют «хорошенькими». Мне нет нужды изображать из себя застенчивую примерную девицу – да я просто и не могу себе этого позволить. Я положила за правило судить обо всем самой: лучше уж иметь ложные суждения, чем не иметь их вовсе. Я не желаю быть овечкой в стаде – хочу сама распоряжаться собой и знать о мире и людях много больше, чем это принято сообщать молодым девушкам. – Она перевела дыхание, но Каспар Гудвуд не успел вставить и слова, как она продолжала: – Позвольте еще вот что сказать вам, мистер Гудвуд. Вы упомянули, что боитесь, как бы я не вышла замуж. Так вот, если до вас дойдут слухи, будто я намерена совершить этот шаг – о девушках их часто распространяют, вспомните, что я сказала вам о моей любви к свободе, и рискните в них усомниться.
Она говорила с такой страстной убежденностью, а глаза светились такой искренностью, что он поверил ей. И по тому, как живо он откликнулся на ее слова, можно было заключить, что у него отлегло от сердца.
– Стало быть, вы решили просто попутешествовать год-другой? Ну два года я вполне согласен ждать; можете делать все это время, что вам угодно. Так бы с самого начала и сказали. Я вовсе не жажду видеть вас примерной тихоней – я ведь и сам не из таких. Вам хочется развить свой ум? По мне вы и так достаточно умны, но если вам этого хочется – что ж, поездите по свету, посмотрите на разные страны, я буду только счастлив помочь вам всем, чем смогу.
– Вы очень великодушны, и я всегда это знала. А если вы и в самом деле хотите мне помочь – сделайте так, чтобы нас разделяли сотни миль Атлантического океана.
– Не иначе как вы задумали что-то ужасное, – заметил Каспар Гудвуд.
– Все может быть! Я хочу быть свободной, совсем свободной – пусть даже чтобы совершить что-то ужасное, коль скоро мне взбредет это на ум.
– Хорошо, – сказал он медленно. – Я возвращаюсь домой.
И он протянул ей руку, стараясь сделать вид, что вполне доволен и уверен в ней.
Однако она была уверена в нем больше, чем он в ней. Не то что бы Гудвуд и в самом деле считал ее способной сделать «что-то ужасное», но при всем желании он не мог не видеть: то упорство с каким она отстаивала свое право на выбор не сулило ему ничего хорошего. Изабелла же взяла его руку с чувством глубокого уважения; она знала, как сильно он любит ее, и ценила его благородство. Они стояли, глядя друг на друга, рука в руке, и с ее стороны это было не только привычное рукопожатие.
– И прекрасно, – сказала она ласково, почти нежно. – Вы ничего не потеряете, поступив разумно.
– Но через два года я разыщу вас, где бы вы ни были, – ответил он с присущим ему мрачным упорством.
Наша юная леди, как мы видели, не отличалась последовательностью и, услышав подобную декларацию, тотчас изменила тон.
– Помните: я ничего не обещала – ровным счетом ничего! – И уже более мягко, желая дать ему возможность спокойно уйти, добавила: – И помните: меня не так-то легко прельстить.
– Вам скоро опротивеет ваша независимость.
– Может быть, даже наверное. Вот тогда я буду рада вас видеть.
Положив ладонь на ручку двери, ведущей в спальню, она стояла, дожидаясь, когда гость наконец откланяется. Но Каспар не находил в себе сил уйти: его поза выражала упорное нежелание расстаться с ней, а в глазах затаилась глубокая обида.
– Мне придется оставить вас, – сказала Изабелла и, толкнув дверь, крылась в спальне.
Там было темно, но через окно из двора гостиницы, разрежая темноту, проникал слабый свет, и Изабелла различила очертания мебели, тусклый отсвет зеркала и большую, с пологом на четырех столбиках, кровать. Она стояла недвижно, вслушиваясь: наконец Каспар Гудвуд вышел из гостиной, и дверь за ним закрылась. Изабелла постояла еще немного и вдруг в неудержимом порыве опустилась возле кровати на колени и уронила голову на руки.
17
Она не молилась, она дрожала – дрожала всем телом. Ее вообще легко бросало в трепет – пожалуй, даже слишком легко, а сейчас она вся звенела, как растревоженная ударом пальцев арфа. Правда, в таких случаях достаточно было закрыть крышкой футляр, натянуть снова полотняный чехол, но Изабелле хотелось самой подавить волнение, а коленопреклоненная поза, казалось, помогала унять дрожь. Она ликовала – Гудвуд ушел, она избавилась от него и теперь испытывала такое ощущение, словно уплатила давно тяготевший над нею долг и получила заверенную по всей форме расписку. Облегчение было огромное, а между тем голова ее клонилась все ниже и ниже: сознание торжества не покидало Изабеллу, заставляя сильнее колотиться сердце и наполняя его ликованием, но она знала, что это постыдное чувство – дурное, неуместное. Прошло не меньше десяти минут, прежде чем она встала с колен и вернулась в гостиную, и даже тогда ее еще всю трясло. Состояние это объяснялось двумя причинами – отчасти долгим препирательством с Каспаром Гудвудом, но в основном, боюсь, наслаждением, которое она испытала, проявив свою силу. Она уселась в то же кресло и взяла в руки ту же книгу, но не раскрыла ее даже для виду. Откинувшись на спинку, она напевала про себя что-то тихое, мелодичное, мечтательное – это был ее обычный ответ на события, добрый смысл которых не лежал на поверхности, – и не без удовлетворения думала о том, что за истекшие две недели отказала двум пламенным поклонникам. Любовь к свободе, которую она так ярко расписывала Гудвуду, носила пока для нее только умозрительный характер: до сих пор она не имела возможности проявить ее. Однако кое-что, как ей казалось, она уже совершила – испытала радость если не битвы, то по крайней мере победы и сделала первый шаг на пути к исполнению своих планов. В свете этих радужных мыслей образ мистера Гудвуда, печально бредущего по закопченному Лондону, бередил ей совесть, и, когда дверь в гостиную внезапно отворилась, она вскочила в страхе, что сейчас увидит его вновь. Но это была возвратившаяся из гостей Генриетта Стэкпол.
М исс Стэкпол тотчас заметила, что с нашей юной леди что-то «стряслось» – правда, для такого открытия не требовалось особой проницательности. Она поспешила подойти к подруге, но та встретила ее молчанием. Разумеется, не явись мистер Гудвуд с визитом, ей не представилось бы счастливого случая отослать его в Америку – обстоятельство, которое ее очень радовало, но в то же время она ни на минуту не забывала, что Генриетта не имела права расставлять ей ловушку.
– Он был здесь? – спросила Генриетта, сгорая от нетерпения.
Изабелла отвернулась.
– Ты поступила очень дурно, – сказала она после долгого молчания.
– Я поступила наилучшим образом. Надеюсь, и ты тоже.
– Ты плохой судья. Я не могу доверять тебе, – сказала Изабелла.
Это было нелестное заявление, но Генриетта, слишком бескорыстная, чтобы думать о себе, не придала значения содержавшемуся в нем обвинению: в этих словах ее взволновало лишь то, что они раскрывали в подруге.
– Изабелла Арчер! – изрекла она, торжественно чеканя каждый слог. – Если ты выйдешь замуж за одного из этих господ, я порву с тобой навсегда.
– Прежде чем бросать такие страшные угрозы, подожди хотя бы, чтобы кто-нибудь из них сделал мне предложение, – отвечала Изабелла.
Она и прежде ни словом не обмолвилась мисс Стэкпол о признании лорда Уорбертона, а сейчас и подавно не собиралась поведать о своем отказе английскому лорду, чтобы оправдаться перед ней.
– О, за этим дело не станет, как только ты переправишься через Ла-Манш. Анни Клаймер – на что уж дурнушка – и той в Италии трижды делали предложение.
– Но если Анни Клаймер не соблазнилась, что может соблазнить меня?
– Ее вряд ли так уж добивались. А тебя будут.
– Ты очень мне льстишь, – сказала Изабелла с полной безмятежностью.
– Я не льщу тебе, Изабелла, я говорю, что есть, – возразила ей подруга. – Надеюсь, ты не собираешься сказать мне, что не оставила Каспару Гудвуду никакой надежды?
– Ас какой стати я вообще должна тебе что-то говорить? Я же сказала, что не могу тебе доверять. Но раз ты так интересуешься мистером Гудвудом, не скрою – он немедля возвращается в Америку.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что прогнала его! – почти крикнула Генриетта.
– Я попросила его оставить меня в покое. И о том же прошу тебя, Генриетта.
В глазах мисс Стэкпол отразилось глубокое разочарование, но уже в следующее мгновение она подошла к висевшему над камином зеркалу и сняла шляпку.
– Надеюсь, ты осталась довольна обедом? – спросила Изабелла.
Но пустые любезности не могли сбить Генриетту Стэкпол.
– Да знаешь ли ты, куда ты идешь, Изабелла Арчер?
– В настоящую минуту – спать, – сказала Изабелла, не меняя тона.
– Да знаешь ли ты, куда тебя несет? – не унималась Генриетта, простирая руки, хотя и не без оглядки на шляпку.
– Нет, не знаю и не желаю знать. Экипаж, запряженный четверкой резвых коней, которые мчатся ночью по незримым дорогам, – вот мое представление о счастье.
– Уж, конечно, не мистер Гудвуд научил тебя говорить так, словно ты героиня безнравственного романа, – сказала мисс Стэкпол. – Тебя несет прямо в пропасть!
Хотя Изабеллу коробило от подобной бесцеремонности, все же она на минуту задумалась, нет ли в тираде подруги крупицы правды, но, не найдя ни одной, сказала:
– Ты, наверно, очень привязана ко мне, Генриетта, если позволяешь себе так нападать на меня.
– Да, я по-настоящему люблю тебя, Изабелла! – воскликнула Генриетта с глубоким чувством.
– Ну, если ты по-настоящему любишь меня, дай мне быть по-настоящему свободной. Я уже просила об этом мистера Гудвуда, а теперь прошу тебя.
– Смотри, эта свобода может плохо для тебя кончиться.
– Мистер Гудвуд уже пугал меня. Но я ответила, что готова рискнуть.
– Ты рискуешь стать искательницей приключений! Я просто в ужасе от тебя! – возопила Генриетта. – Когда мистер Гудвуд уезжает в Америку?
– Не знаю – он мне не сказал.
– Вернее, ты не поинтересовалась, – сказала Генриетта не без справедливой иронии.
– Я так мало порадовала его, что, по справедливости, не сочла себя вправе задавать ему вопросы.
Мисс Стэкпол просто подмывало прокомментировать эту реплику, но она сдержалась.
– Ну, Изабелла! – воскликнула она. – Не знай я тебя, я решила бы, что ты бессердечна.
– Смотри, – ответила Изабелла, – ты меня испортишь.
– Боюсь, я уже тебя испортила! Надеюсь, – добавила мисс Стэкпол, – что на обратном пути он хотя бы встретится с Анни Клаймер!
На следующее утро она сообщила Изабелле, что решила не возвращаться в Гарденкорт (двери которого, по словам мистера Тачита, будут по-прежнему перед нею открыты), а дождаться в Лондоне обещанного мистером Бентлингом приглашения от его сестры, леди Пензл. Мисс Стэкпол, не скупясь на подробности, пересказала состоявшийся между нею и общительным другом мистера Тачита разговор и заявила, что уверена – наконец-то заполучила то, из чего можно хоть что-то извлечь. Она немедленно отправится в Бедфордшир, как только получит от леди Пензл письмо – поступление сего документа мистер Бентлинг, можно сказать, гарантировал, – и, если Изабеллу интересуют ее впечатления, она, безусловно, найдет их на страницах «Интервьюера». Уж на этот раз Генриетте удастся познакомиться с частной жизнью англичан.
– Да знаешь ли ты, Генриетта Стэкпол, куда тебя несет? – спросила Изабелла, в точности повторяя интонацию, с которой ее подруга произнесла ту же фразу вчера.
– Еще бы. На высокий пост. На пост Королевы американской прессы. Я не я буду, если все наши газеты не перепечатают мое следующее письмо.
Она договорилась пойти с мисс Клаймер – с той самой молодой особой, которая была взыскана таким вниманием в Европе, а теперь покидала восточное полушарие, где ее по крайней мере оценили по заслугам, – за прощальными покупками и, не мешкая, отбыла на Джермин-стрит. Не успела она уйти, как слуга доложил о Ральфе Тачите, и, едва тот вошел, Изабелла по выражению его лица догадалась, что он чем-то удручен. Ральф почти сразу объяснил кузине, в чем дело: от матери пришла телеграмма, сообщавшая, что с отцом приключился тяжелый приступ его давнишней болезни; она крайне обеспокоена и просит Ральфа немедленно вернуться в Гарденкорт. Во всяком случае, в данных обстоятельствах любовь миссис Тачит к телеграфу не давала повода для возражений.
– Я решил первым делом снестись с сэром Мэтью Хоупом, крупнейшим лондонским врачом, – сказал Ральф. – К счастью, он оказался в городе. Он назначил мне прийти в половине первого, и я буду просить его поехать в Гарденкорт, в чем он, конечно, не откажет, – он уже не раз пользовал отца и в Лондоне, и там.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112