Не видно было, чтобы они верили или боялись. Но втайне они испытывали непонятный страх перед неведомым им божеством, страх и бессилие заставляли их верить. Они боялись и не знали, что и думать об этом сильном человеке, громким голосом толковавшем о том, что такое христианская вера и сколь велика и непостижима власть всемогущего. На лицах мужчин нельзя было прочесть ничего определенного; женщины же благоговейно внимали, а девицы переставали дурачиться, когда он начинал петь своим глубоким, как из бочки, голосом.
Гнетущая, недоверчивая, презрительная ливская тишина овладевала округой, когда он приступал к проповеди, когда говорил, что все люди братья, что господь завещал любить всех, старых и малых, здоровых и увечных, друзей и врагов,— это было им чуждо. Любовь к ближнему? Но как могут они
любить немцев и русских, латышей и эстонцев? Если тебя ударят по правой щеке, неужто подставлять левую? Что он, этот парень, рехнулся, что ли, в чужой стороне? Его, видно, опоили колдовским зельем, забравшим у него последний рассудок. Как они могут врага возлюбить, будто ближнего? Посвист боевого железа — вот это им понятно. Сурово вытянулось от всех этих разговоров заросшее лицо старого Уссо, беспокойно заерзал он на своем чурбаке, тот покатился, и старик грохнулся затылком об стену. Задрав кверху сухую ногу, а другую поджав под себя, он чертыхался вполголоса. Некоторых это насмешило.
— То-то светлей стало! — загоготал щербатый Хибо, худой рыбак с вечно дергающейся головой.
С трудом, злобно ворча, Уссо поднялся на ноги. Не слова Хибо его рассердили, а призывы Акке к любви. Где сейчас его, Уссо, дети? Один смерть нашел в походе на Ригу; другой осенью утонул во время бури, возвращаясь с Готланда; третий, пронзенный копьями, остался лежать за сараем на хуторе в Сакала, и только ночью его удалось вытащить оттуда, и он был тайком сожжен в священной роще. А ты говоришь, любить? Попробуй полюби серого, когда он овец твоих, того гляди, передушит, с косолапым обнимись, а он тебе овес вытопчет, ульи разорит. Или вот еще, о чем толкует этот Пиннуса старший сын, что теперь воротился к своим. И убивать нельзя! Как же нельзя, если тебя самого вот-вот изведут? А ты, значит, должен им позволить и себя убить, и всю родню твою? Одна шайка уйдет, другая придет, тут ни от кого добра не жди. А эта собака крещеная, хоть и говорит худо-бедно по-ливски, иногда только слово чужое вставит, что же он хочет: и у них меч из рук вывернуть?
Уссо заскрежетал зубами. По Акке продолжал убеждать свою немногочисленную паству, имея в виду всех своих родичей, всех ливов от Вяйны-реки до Метсепооле, против которых объявил папа крестовый поход. Нельзя убивать! Насилие — иго ложь, а ложь — это насилие, ее надо истребить вовсе одобряет насилие, тот еретик, тот боится правды и не я тег искать насилие — вот самая злостная ересь. Конца но будет кровопролитию, если кто-то наконец не откажется от него. Тут Акке запнулся. Его будто озарило: откажется тот, кто умней. Да, откажется — и останется рабом. Чтобы чужеаемцы измывались над ним.
Со всех сторон тупик, как ни крути.
Он обвел всех серьезным, участливым взором, по очереди виделся в их лица. Впереди сидела пожилая женщина с добрым лицом, и Акке вдруг показалось, что это его мать Гудрун сидит там на грубо сколоченной, хранящей следы топора скамеечке, скрестив руки на груди, и увлажненным взором смотрит на него, ее сына, вернувшегося наконец с далекой чужбины на родину, после плена, после учебы, и он жив — это для матери самое главное. Конечно, это была не матушка, там сидела дряхлая старушка из деревни Кянга, и никакой опоры у нее в этом мире не было, кроме веры, всем существом она была уже там, вне земных забот.
И Акке, он же Августин, продолжал: обратитесь к господу. Незримый, он лучшая вам защита, на земле никто вас не защитит. Мир обрести нет никакой надежды, покуда не смягчатся сердца людские, покуда не преклонят люди колена перед всемогущим. Но бог не желает, чтобы вы вечно оставались на коленях, он даст в руки вам обоюдоострый меч, дал бы и о трех и о четырех лезвиях, если бы такие существовали, потому что со всех сторон вы окружены врагами, руки ваши должны быть сильны. Всемогущий — он как старейшина среди старых богов, велики его владения, городище его неприступно. Он возвещает вам громовым голосом: ливы, подымайтесь, я дарую вам жизнь, как птицам в поднебесье, как всякой живности на поле! Я испытал вас и убедился, что жребий ваш выше, чем жребий вола в ярме, и я дам защиту племени ливов повсюду и дарую вам вечную жизнь. Это и есть то чудо, которого вы ждете от меня. Но сами вы должны пройти через войну, прорасти на пепелищах, как сорная трава, как крапива и дикая конопля, тогда будет вас много и род ваш не исчезнет с лица земли.
Силой он был уведен отсюда и сильный духом вернулся назад.
Помешанного на вере из него не получилось, столь сильным оказалось в нем ливское начало, трезвый, скептический дух его народа.
И ничего они с ним не могли поделать. Ни те, в Риге, ни его соплеменники в Турайде. В душе его идет борьба, там свой мир, куда сложней, чем у охотника, рыбака или землепашца, и если губитель неизбежно должен прийти, если так предначертано, то погубить он может лишь бренное тело. Внутри него светилось ливское солнце, а с ним не справиться никакому железу. Он хотел разобраться в мире, как мог, как его понимал, на грани между язычеством и христианством, в своем времени, в пределах своих сил и возможностей.
Так же, как и все мы, мысленно добавил Ра. И это прозвучало как «аминь». И неожиданно укрепило в нем дух.
Часть вторая
СУДНЫЙ ДЕНЬ
— Каждый год около двадцатого апреля похолодание бывает,— сказал Йоханнес.— Переждать придется, делать нечего. А потеплеет — тоже праздновать некогда. Я смотрел, мерзлоты нет, земля сохнет быстро, надо будет скорей на поле выходить... А у меня суд сегодня, я тут председатель товарищеского суда. Пахота нелегкая будет, до нее надо все дела переделать. Тут с одним коровником дело. Директор уже несколько раз приезжал положение выяснять, один раз обсуждали. А теперь заявления поступили, люди уходить собираются. И мой долг не допустить этого.— Он усмехнулся.— Не знаю, с чего и начать, так все запуталось. Вы не хотите послушать? Может, скажете чего?
— Иногда самое лучшее — ничего не предпринимать. Время само решит,— ответил Ра.
— Пока время решит, люди уйдут с коровника.
Сначала лесом. Потом открывается взгорок: кучка блочных и из силикатного кирпича домов у мызного парка.
Редко, с просветами выложенная из красного кирпича садовая ограда — граница, разделяющая два разных времени. Внутри ограды — старое время со старыми строениями и дряхлеющими деревьями. Вне ограды, через дорогу — приметы современности: двухэтажные жилые дома, на каждом несколько телевизионных антенн.
В глаза бросился порядок, забота, молодые деревца вокруг домов, а все-таки как-то неуютно — нет истории, нет своеобразия.
Уж сколько времени прошло, как Ра угнездился у агронома под крышей, а в дирекции совхоза был впервые. В тот раз, сойдя вечером с автобуса, не оглянувшись даже кругом, он поспешил из поселка на дорогу, будто кто гнался за ним.
— Это наша новая контора,— показал Йоханнес на массивное угловатое строение справа от дороги, с глубоко утопленными окнами, напоминающее вавилонскую городскую степу.— Тут еще клуб, библиотека, зубной кабинет.
Они прибыли на место. Не успел Ра вылезти из газика, как его встретил звонкий детский голос:
— Здравствуйте!
Он удивленно оглянулся. Держа куклу под мышкой, у машины стояла смуглая, с длинной черной косой девочка и смеялась. Чужая, явно не здешних кровей. Интересно, кто бы она могла быть.
— Гуцулка,— сказал агроном.— Любит со всеми здороваться. Хорошая девочка.
Ступив на лестницу, Ра увидел, что одна половина дверей из цельного стекла разбита и заменена дверцей из покоробившейся фанеры. По краю были видны следы разметки синим карандашом, сделанной, видимо, плотником. Посередине что- то было тщательно соскоблено, но краска осталась, слишком глубоко въелась в фанеру.
Стол поставили в зале перед сценой. Так суд ближе будет и к обвиняемым, и к слушателям. Народу набралось почти полный зал. Ра выбрал себе место впереди, с краю скамейки, откуда было хорошо видно. В задумчивости он уселся, сцепив руки на коленях, и приготовился слушать.
Вскоре появился плотный широкоплечий мужчина, представился директором совхоза и уселся рядом.
— Это Эльфрида Аганик, экономист,— показал он взглядом на полную, с сумрачным лицом женщину, сидевшую за столом.— Юмора не понимает, как и большинство разведенных женщин. А это Вармо Тайм, строитель, непременный участник всех викторин.
Громкий шепот директора смутил Ра, но он промолчал.
Человек, названный строителем и непременным участником викторин, сидел, сложив перед собой широкие, точно лопаты, руки. Взгляд у него был острый, проницательный.
Оправив сборчатую юбку, заняла свое место за столом с краю девушка-секретарша.
— Прежде всего, сегодня надо будет обсудить психологический климат, сложившийся на ферме Вийги,— порывшись в бумагах, сказал Йоханнес. Оценивающим взглядом он всмотрелся в ряды собравшихся, в замершие в ожидании лица. — Так. Дело очень серьезное. Все вызванные на месте?
— Более или менее, — ответил из первого ряда крупный краснолицый мужчина.
— Зоотехник Руут Амбос, — шепнул директор.
— Тогда начнем. Попытаемся шаг за шагом продвинуться к истине.— Взгляд Йоханнеса остановился на сидящей рядом с зоотехником женщине.— Хёльге Тыниссаар, что у вас?
Та встала с места, во всем ее виде чувствовался вызов. Платье с крупными розовыми цветами на зеленом фоне напоминало яркий детский калейдоскоп, сверху была накинута коричневая кофта.
— У меня много чего! — громко выпалила она.— Что в коровнике творится, одно надувательство, сплошной обман. Про все тут и не расскажешь. Все прямо из рук вон!
— Прошу конкретнее.
— Конкретнее? А конкретнее такие дела, что мне проходу нет, зависть людей заела. Да они ночи не спят, а все потому, что я в районе первая доярка, что недавно пять тысяч надоила. Вот какие у нас дела! Со мной тоже надо считаться, молоко-то не получишь за просто так, это тебе не зад чесать, языком трепать. Тут из газеты были, фотографировали, сказали, передовикам везде должна быть зеленая улица, качественные корма, условия труда, тогда другие учиться будут, иначе какое ученье, если людям работать не дают...
— В чем вы зоотехника обвиняете?
— Я? Зоотехника? Я никого не обвиняю,— на мгновенье смешалась Хельге Тыниссаар.
— Мало кормов выдано? Рацион неправильно составлен? Или еще что? Личные претензии?
— Какие личные, мы люди женатые,— с наигранно скромной усмешкой ответила передовая доярка.
— С женатых с этих всегда и начинается,— мрачно, по своему обыкновению, вставила Эльфрида Аганик.
— Мы уклоняемся в сторону...
— Нисколько,— объявил Йоханнес.— Скажите: в чем вы обвиняете зоотехника?
— Я его не обвиняю. А в коровнике у нас нездоровая атмосфера.
— В чем она состоит?
— Бригадир жульничает, мое молоко то и дело другим приписывает. Какое же у меня настроение после этого работать? — Хельге Тыниссаар бросила уничтожающий взгляд на сидевшую сзади нее во втором ряду долговязую девушку.
Агроном перевел на нее свой серьезный взгляд и спросил:
— Ийви Сярак, что вы на это скажете? Правильно вы учитываете молоко или нет? В чем вас обвиняет Хельге Тыниссаар?
Ордевшись от обиды, девушка-бригадир вскочила на ноги:
Это неправда, что Тыниссаар говорит! Никогда никому и больше не учитывала,чем на самом деле. Нечего меня в этом обвинять. Это выдумка и клевета! Разве другой кто жалуется, что ему меньше записали?.. А на ферме на самом деле нерабочая обстановка, потому я и подала заявление об уходе, работа мне везде найдется.
— Что же такое стряслось, почему у вас положение опять так обострилось?
— Тыниссаар стала Майре Мартин обвинять, будто она больше получает комбинированных кормов, будто ей лишку дают. А я говорю, это не соответствует действительности, все группы одинаково получают, согласно рациону.
— Так. Дальше?
— Тут такое пошло...
— Тыниссаар меня шлюхой обозвала! — крикнула из зала смуглолицая женщина.
— Так. А вы, Майре Мартин? Что вы сделали? — спросил Йоханнес.
— Я за честь свою вступилась.
— Руки распустила! — взвизгнула Хельге Тыниссаар.— Да это же хулиганство форменное! На передовика руку подняла! Стыда совсем нет! Сажать таких надо!
— Тише, пожалуйста! Отвечайте, когда вас спрашивают. А пока помолчите, здесь суд, а не базар... Так. Дальше. Здесь в заявлении Тыниссаар говорится: «Майре Мартин непозволительным образом ударила меня по лицу». Майре Мартин, это действительно так: вы ударили Хельге Тыниссаар?
— Я честь свою защищала!
— Честь! — презрительно засмеялась Тыниссаар.— Это у таких-то честь...
— Я не позволю себя оскорблять! — крикнула смуглолицая доярка.
— После этого вы, Хельге Тыниссаар, и бросились на неприятеля? — обратился председатель к другой.— Так?
— Такую надо... вовсе уничтожить! — взвизгнула Хельге Тыниссаар.— Только гадит все.
— Тихо, тихо! и Сярак, и что дальше было?
— Тыниссаар шланг схватила, облила Мартин с ног до головы. Да и другим досталось. Зоотехнику... Да и мне тоже, халат весь мокрый был.
— На этом дело не кончилось. В заявлении говорится: стали царапать друг друга. Кто это начал? — допытывался агроном.
— Я защищалась всеми средствами,— бойко ответила Майре Мартин.
— Ах, защищалась! Дрянь такая! Да я тебя... — У Тыниссаар слова застряли в горле.
Разъярившись от этого еще больше, она бросилась на противницу. Но могучий зоотехник, точно скала, встал между
Ними, схватил за руки и усадил обеих на место, а сам остался на страже.
— Ийви Сярак, как потом развивались события? Как они сцепились и кто их растащил?
Девушка-бригадир вздохнула:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20