Пришли на обед, завмастерской
спрашивает: «Слушай, а куда лопасти подевались?» Тяхепыльд отвечает: «А чего им там висеть, пропали — и ладно, без них проще!» Дело ясное, гнал так, что отвалились. Грубо нарушил правила агротехники, машину поломал — два нарушения, а сам механизатор со средним специальным образованием. Я доложил директору. Парторг, оптимист этот, говорит: «Мы должны молодые кадры воспитывать. Попробуем еще. Дадим новый испытательный срок!» Я в жизни со многими дело имел, и первое впечатление, как правило, оказывалось самое верное Но и парторг тоже прав, сам еще молодой, доверять должен. Оставили Тяхепыльда на работе. Я его на пару лет только старше был, когда главным агрономом назначили, пришлось в совхозе за всю агротехнику отвечать. И отвечал.
Подъехали к хутору, где еще заметны были признаки жизни: из полуобвалившейся трубы жилого дома поднималась слабая струйка дыма. Хлев и другие постройки обветшали, кое-как еще держался сарай, хотя в крыше зияла огромная, поросшая лебедой дыра. Бывший плодовый сад одичал и зачах, посреди сломанных деревьев и мусора валялась, точно памятник погибшей цивилизации, ржавая конная косилка без одного колеса, оно валялось рядом в траве. Бетонные столбы ограды торчали из пожухлой травы; тут же виднелись останки двух-трех ульев. Старый, усталый жилой дом держался еще молодцом, и было видно: не один уж десяток лет никто не прикладывал к нему руку.
— Хозяйка еще держится, не хочет идти в дом престарелых,— сказал агроном.— А крепкий был хутор, работящая семья. Видите, из каких валунов стены выложены.
Вокруг всего этого запустения тянулись к небу обрамлявшие двор высокие ели, когда-то служившие живой изгородью. Не успел газик подъехать, как оттуда выскочил синий трактор — на такой скорости, что не избежать бы столкновения, если бы в какую-то долю секунды Йоханнес не успел среагировать и затормозить, так что Ра ударился лбом в ветровое стекло.
Из кабины трактора выглянул усатый парень. Происшествие никак не отразилось на его лице.
Йоханнес сердито выпрыгнул из машины. Между выехавшим наперерез трактором и газиком оставалась самая малость.
Агроном быстро обошел вокруг прицепа, вернулся к кабине.
— Вы назад-то глядите?
— А чего я там забыл?
— Да зерно же сыплется!
— Ну и что? Зерна, что ли, не хватает?
У Йоханнеса задергался край глаза. Ра видел, чего ему стоило сдержаться.
— Это же ваше зерно, а вы рассыпаете! Народное добро разбазариваете!
Тракторист молчал, глупо уставившись на Йоханнеса. По крайней мере не осмеливался пока перечить.
— Гоните трактор к мастерской!
— Зачем это? Я только оттуда.
— С этой минуты пешком придется ходить. К шефам пойдете камни убирать.
— Камни убирать не пойду.
— Тогда расчет. Кончился испытательный срок. Так нельзя работать. Лучше уж вовсе не работать.
— А я не трактористом сюда пришел, я шофером хотел.
— А шофером и подавно.
Агроном повернулся, сел в газик, резко захлопнул дверцу. Посидел молча, положив руки с набухшими жилами на руль. Пальцы у него были не длинные, но и не куцые. Он пристально наблюдал, как тракторист включил зажигание, дал газ и синяя машина, выпустив из трубы струю черного дыма, тронулась с места. Трактор вывернул на шоссе, вслед за ним послушно повернулись колеса прицепа. Теперь и Ра увидел, как из прицепа стекает на асфальт непрерывная струйка зерна.
— Ну, теперь вы своими глазами видели этого Тяхепыльда,— тихо сказал Йоханнес.— Все они такие, кто на окладе... Такому ничего не дорого, ничего святого нет. Земля всякий час требует заботы, любви, в буквальном смысле слова. А если земля не своя, не святая, нет и любви, тут простая закономерность. Что тут мудрить, руками разводить, отчего, мол, такое творится... Любви не хватает, как везде почти в жизни... И не только в сельском хозяйстве! О чем угодно говорят, а о главном — ни звука! Я еще не видывал, чтобы кто-то перевоспитался. Парторг говорит: дадим ему поначалу работу полегче. А где и что у нас сегодня полегче? — Йоханнес включил зажигание.— Не бывает такой работы вообще.
— Хоть бы он из кабины вылез, посмотрел, в чем дело...
— Вон вы чего захотели! Как же, вылезет такой!
Когда хутор с живой оградой из елей остался далеко позади, агроном сказал, уже более спокойно:
— Поехали лучше сон-траву посмотрим. Там у дороги
будет... Я остановлюсь другой раз, поброжу по лесу несколько минут, душу отведу. Хорошо, директор не вмешивается. Все, что растениеводства касается, в моих руках. У нашего директора один хороший принцип: доверять специалистам. Вот если бы все такого правила придерживались!
Сон-трава росла на опушке леса, где пожог был сплошь усажен молодым сосняком. Она цвела там, опустив к земле свои покрытые мягким пушком головки. Солнце спряталось за светлую пелену облаков, но в затишке, у высокой стены леса было тепло. Высоко над сосновыми саженцами пели жаворонки. Они остановились перед цветущей сон-травой, будто перед ними расцвел куст папоротника, и долго молча разглядывали нежные, трогательные растения.
— Прострел раскрытый, сон-трава. Между прочим, знаете, что про нее пишется в одной старой врачебной книге?
Ра покачал головой.
— Что она лекарство от печали, — усмехнулся агроном.— Из нее приготовляют настойку, и она будто бы помогает. А ведь жалко ее рвать.
Писатель наклонился, понюхал цветок. Вылетевший шмель ударился ему в нос.
— Не суй нос куда не следует,— засмеялся Ра.
Йоханнес тоже улыбнулся.
В прекрасном расположении духа они поехали дальше.
Но тут агроном сказал задумчиво:
— Прогнал человека. А кто семена будет возить? Хоть сам на трактор садись. Вот и требуй порядка. Нерадивого прогонишь, заменить некем...
У Ра было такое чувство, будто и он в этом виноват.
Излишне чувствителен.
И от этого надо избавиться.
Он ждал, что Йоханнес скажет: «А вы не хотите на машине поработать? Вы же работали когда-то на экскаваторе...»
Но агроном ничего не сказал. Подумав, Ра понял, что Йоханнес не мог так сказать, даже в шутку. Не такой он человек.
Пилле пришла к Ра наверх. Знакомство их простиралось уже до того, что девочка время от времени приносила показать ему свои игрушки. На сей раз у нее в руках был белый заводной зайка. Сперва она тихо посидела, держа
зайку на руках, потом это ей наскучило — и она спросила у сгорбившегося над столом Ра:
— А другого ничего делать не умеешь?
— Другого? А эта работа чем плоха?
— Мог бы и другое что-нибудь делать, — строго сказала девочка.
— Почему?
— Такое, чтобы и поиграть время было.
Юри то же самое говорил, почти теми же словами! Ра нахмурился.
— Разве папа не играет с тобой?
— Он же на работе! — сказала Пилле. Весь вид ее показывал: какие же непонятливые эти взрослые! — А ты дома. Мама говорит, тебе нельзя мешать. У тебя работа, что ли, такая — писать? Плохая работа, с ребенком поиграть не можешь.
Ра повернулся — от Акке к Пилле. Стул угрожающе заскрипел.
— Папа возил тебя поля смотреть?
— Возил.
— А ты заметила, как ветер играет, когда поле поспеет?
Ребенок зажмурился, подумал немного.
— Это «отра» называется, сорт такой, папа сказал. Там ветер играл... Дул в колосья. Как мама в печку дует.
Ра улыбнулся:
— Это у ветра игра такая. Игра воображения. Будто он на поле огонь раздувает. Так?
Пилле напряженно думала.
— Да,— прошептала она наконец. И тут же в ее детской головке возникли сомнения: — А что будет, если поле загорится?
— Будет пожар.
— А если небо загорится, что тогда?
— Тогда плохо,— ответил Ра. И вдруг почувствовал, что в точности повторяет те слова, которые сказал старик на той улице, когда Ра попросил у него лопату. Он сокрушенно умолк. Да, сокрушенно, мысленно сказал он, привыкший следить за собой и все анализировать.
Девочка долго глядела на него, задумавшись, теребя в руках своего зайку, но дядя не проявлял, кажется, к нему ни малейшего интереса, он вроде и не заметил ее любимую игрушку. Ничего так и не сказав, девочка ушла по лестнице вниз.
Круг условностей.
Снизу донеслось, как Пилле спрашивала у матери:
— Почему в природе так устроено, что человек болеет?
— Так уж устроено.
— Почему?
— Природа понапрасну зла не делает. Природа не думает о том, что делает. Если бы специально зло делала, то и человека бы не было.
— И дяди Ра?
— И тебя бы не было.
— И Айна, и Ээрика, и Алара, никого?
— Да.
— Почему?
— Просто не было бы.
— Почему просто?
Мать не ответила.
— Почему? Почему? Почему? Мама, почему ты не говоришь, почему бы не было?
Молчание. Потом крик матери:
— Куда опять пошла? Не мешай дяде!
И ответ Пилле:
— Кто детей держит, тот и играть с ними должен.
Она опять появилась наверху, положила зайку перед Ра,
вытащила из кармана железный ключик и протянула писателю:
— Заведи зайку, я не умею. Давай играть.
Похолодало, зарядили дожди. Ненастье затягивалось надолго. Проглянувшая было листва из-за холодов захирела; на ветвях торчали поникшие листки и не могли никак распуститься.
Жизнь перепахала события, сделав их воспоминаниями: ее нержавеющему лемеху любой грунт нипочем, и никаких запасных частей ей не требуется.
Соловей, пеночка, ласточка.
Все они в один прекрасный день оказались на месте, словно и не улетали никогда. Воздух наполнился радостными трелями, будто наступил нескончаемый праздник.
Все дело — в общении. С человеком ли, с животным, с деревом — но в общении. По ночам Ра поднимался слушать, как поет соловей. То ли потому, что он вырос в местах, где этих птиц было мало, то ли слух его не был подготовлен,
но он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь раньше слышал такую страстную, неистовую песню.
Соловей оголтело славил весну, первобытную радость жизни.
А черная птица, где она теперь?
Растворилась птичьем пенье, в весеннем воздухе?
Это была единственная птица, о которой он ничего не желал знать.
Мы разные аппараты, волны не совпадают, сказал он кому-то, кто с одинаковым успехом мог быть и черной птицей, и Уме. Или никем. Или молодым ливом Акке. Все они терпят одну беду, сидят в одной лодке, и это мог быть их собирательный голос.
Он печалился об Уме, об Акке, о себе.
О людях, о хуторах, о городах.
О тех, кого уже не было, и о тех, кто был рядом.
Он печалился о том, что скрыто внутри человека, и о том, что прячется за облаками.
Там, где одному чудится голос беды, другой услышит лишь грубую шутку.
Но грубость и равнодушие не признаки жизненной силы и никогда не были ничем иным, как грубостью и равнодушием.
В доме было тихо. Семья агронома спала. Они были здоровы и веселы. По крайней мере казались такими.
Пока что, мелькнуло у него в голове.
«Но придет погибель»,— зазвучали в ушах слова лива.
Эти зловещие слова так его напугали, что он вскочил с постели и подошел к окну.
В детстве он боялся северного сияния и зимними вечерами не осмеливался выйти на двор, когда в небе над мызой пробегали цветные сполохи, предвещавшие, как говорили старые люди, либо перемену погоды, либо несчастье, либо то и другое вместе. Время тогда было военное, опасность была повсюду, А теперь-то откуда взялась эта боязнь пространства? Сердце тревожно сжималось в груди, как только разгорался закат, появлялись первые звезды. Возникало жуткое ощущение, будто атомная бомба уже летит к цели, еще миг, и она взорвется, и все исчезнет — и этот беззащитный хутор, и сверкание звезд, и весь мир, и тогда наступит вечный, нескончаемый вечер.
Он яростно .замотал головой, чтобы прогнать наваждение. Он был в ярости.
День приходит за днем, рот полон золота. Лето отращивает свой желтоватый клюв. Стерлись коровьи копыта, подушечки лап у собак. Лапы в землю зарыв, в золоте утра культиватор стоит, всеми забытый, внимая кукушкам. Со вздохом росток пробивает сохлую почву: там жатвы черный ждет человек с податной книгой в руках.
Агроном слушал, подперев голову руками. Они опять говорили с Ра. В последнее время Йоханнес уже в который раз поднимался вечером наверх — поговорить с постояльцем о дневных делах.
Ра отложил стихи в сторону.
Агроном посмотрел на него долгим взглядом.
— Майре Мартин умерла в больнице,— глухо сказал он наконец.— А стала вроде бы поправляться... В тот раз, в суде, никому и в голову не пришло, не пускать бы больше Хельге Тыниссаар в коровник... Не догадались, что от гордыни своей она уже облик человеческий потеряла. А суд-то и оказался той последней песчинкой, что верблюду хребет переломила. Коротка жизнь человеческая, нам бы постараться, чтоб несчастья в ней было поменьше... Любым словом кого-то задеть можно... А не вмешаешься, так он сам другого заденет... И ты обязательно должен вмешаться.
— Вы не пробовали сон-траву заваривать?
— Нет, а надо бы. Горько что-то на душе. И чем дальше тем больше.
— И у вас тоже? — неожиданно вырвалось у Ра.
— И у меня,— кивнул Йоханнес.— Может, это от усталости.
Он пожелал Ра спокойной ночи и ушел вниз.
Заскрипела дверь. На дворе собака в конуре загремела цепью, что-то зашуршало на крыше. Спускались редкие, теплые сумерки. В открытое окно тянуло запахом молодой травы.
Боязнь вечера — это боязнь пути.
Пилле разглядывала оставленное на подоконнике бритвенное лезвие, которым утром брился отец.
— А что, если стол будет весь из бритвочек? И плита, и кофейник из бритвочек, что тогда? — фантазировала девочка.
— Порезали бы всё.
— И колосья? И дикий виноград? И плиту?
— Брось болтать, Пилле! — сердито сказал Алар; за столом он обычно молчал.
— Всё! Всё бы порезали на мелкие кусочки,— ответил девочке Ра. И мысленно добавил: все, что соединяет жизнь со смертью. Ему вспомнились ночные картины. Сидя здесь, в теплой и светлой кухне, можно было подумать, что их и не было вовсе.
— Папа пришел,— сказал Алар, глядя в окно.
Айя наложила в тарелку тушеные овощи и поставила на стол для мужа.
— Приятного аппетита! — сказал агроном, входя в кухню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20