Но давай, Пилле, не будем больше об этих вещах говорить.
По лестнице подымались. Ра сразу узнал шаги Айи.
— Опять ты, Пилле, здесь,— строго сказала она дочери.— Ни минутки не дашь дяде одному побыть, крутишься вокруг, как пчела.
— У нас разговор интересный,— оправдывалась дочь.
— Смотри, надоешь дяде, он возьмет да и уйдет,— пригрозила Айя.
— Не уйдет, он нас любит.
Айя покраснела.
— Ты откуда знаешь?.. Пойдем, у нас дел полно.
Ра слушал, как они не спеша спускались по крутой лестнице. Хлопнула одна дверь, потом, гораздо тише, другая — на кухню.
Какое-то время было тихо.
Затем снова хлопнули обе двери. Послышался голос Пилле:
— Мама, я на дворе лягушку видела! Большая такая, бурая. Почему в книжках лягушки зеленые? Я еще ни одной зеленой не видела. Ты видела зеленых лягушек?
— Видывала. Даже ела зеленых.
— Ой, ужас! Где ты их ела?
— В Сангасте. Там около замка в пруду лягушки зеленые. Их граф там разводил. Попала я раз к биологам, видела, как они лягушек жарили. Ну, дали и мне.
— Ой! Ужас какой!
— Ничего ужасного. Мясо очень вкусное.
Небольшая пауза. И снова:
— Мама! А ты счастливая? Тебе с папой хорошо жить?
— Хорошо.
— Мама, а как ты думаешь, я буду счастливая?
— Будешь, наверно.
— Я хочу все время с тобой жить.
— Вырастешь большая, захочешь свой дом иметь.
— А где я для своих деток папу возьму?
Было слышно, как Айя засмеялась.
— Найдется, не беспокойся.
— А Аллар говорит... — Пилле запнулась, подыскивая нужное слово.— А Аллар говорит, что Наан говорит, что образованному человеку жениться незачем. Мама, а Мари хочет на Ээрике жениться?
— Вот ты у нее и спроси.
— Боюсь.— Пилле запнулась.— Вдруг хочет, а потом не захочет. Ээрик расстроится.
— С чего ты взяла?
— Если не будет счастлив, расстроится. Вон дядя Ра как расстраивается.
— Не из-за того же, что жена жить с ним не хочет.
— Из-за чего же тогда? У него жена есть? Дети есть? Я не видела.
— У него в городе жена.
— А почему она проведать его не приезжает? Мы ведь ездим к папе, когда он болеет.
— Дядя Ра ведь не болеет.
— Почему дома не живет, если не болеет?
— Хочет один пожить, подумать.
— Мама, а он зеленых лягушек не ел?
— Вот этого не знаю. Ты куда пошла?
— Пойду спрошу: ел он лягушек?
— Стой!.. Иди сюда, ложки будем протирать.
— Хочу, чтобы папа жил!
Хочу, чтобы...
Потом Айя сказала Ра:
— Вот и лето прошло... Может, и Уме приедет?.. У нас, правда, в этом году ягод нет и деревья голые, а вот цветы зацвели. Погода хорошая стоит, Р1 места наверху хватит.
Места?
Весной там сидел на стуле его далекий предок, и черная птица летала кругами.
А теперь единственная новость: что плохих новостей из города нет.
И из больницы нет плохих новостей, и это поддерживало Айю в ее тревожном ожидании.
А Уме? Ее должно было поддерживать то, что нет плохих новостей из деревни.
Голые отравленные деревья в саду выпустили новые светло-зеленые ростки. Непривычно было видеть такое в разгаре лета.
Одинокая брошенная печь на холме среди ржи, набравшей восковую спелость.
Ветер колыхал колосья на поле, в небе в серовато-синей дымке проплывали облака, вдали на дороге пылил грузовик. Печь давно уже не топили, окружавшие ее стены обвалились, вольный ветер подошел к ней вплотную. Заслонка закрыта, в трубе гудит ветер, она отдыхает, пытается что-то уяснить в себе. Большое поле ей не согреть, весь жар тут же бы унесло ветром — в ночь, в беспредельность, и что из того, что она знает, что хлеб нуждается в тепле больше, чем в размышлениях о том, как бесполезно было бы топить ее.
Но у нее была другая задача — держать вокруг себя дом, жилье. Если б не было дома, какой смысл что-то согревать.
В старой печи жило воспоминание о том, как выпекается хлеб. И это воспоминание не давало ей разрушиться окончательно.
Задумчивым августовским днем, когда Акке добрался до родного селенья, вышел из больницы агроном.
Лоб с залысинами, пристальный взгляд — Йоханнес выглядел так же, как и прежде. Только был бледнее, весенний загар ушел с лица, ведь большую часть лета он провел в стенах больницы.
Он лежал в комнате на диване, когда Ра зашел к нему поговорить. Осторожно присел на край дивана, молча взглянул на агронома, не зная, с чего начать.
— Насос немного бастует,— улыбнулся Йоханнес.— Велели жить тихо, побольше лежать. А лежать — приятно. Слушаю, как муха бьется в стекло, жена на дворе собаку честит. Неизбежное надо принимать как есть. Не останавливают же забег, если кто-то сходит с дистанции. Хорошее хозяйство — как поезд на рельсах, само вперед движется... Двадцать пять лет, хватит! Как офицер на службе. Другие и по тридцать пять на этой должности оттрубили, а мне и этого хватит.
Заметив нерешительный вид Ра, он добавил:
— Раздумываете, о чем бы со мной поговорить? Больной все-таки человек, опасаетесь?..
— Нет... А в общем-то, да.
— Не бойтесь. Врач, правда, сказал, нельзя беспокоиться, говорить много. А сколько в жизни делается чего нельзя! В точности выполнять все предписания — тут и рехнуться недолго. У нас как? Делай то, делай это, из одной крайности в другую. Хорошо еще, папоротники сажать не заставили... Да, слишком большую нагрузку взял, это мне надо было бы раньше заметить. Воз по силам должен быть, иначе сердце не выдержит, как рессора на грузовике. А лежать — хорошо. Между диваном и газиком — большая разница. Там все с движения видишь, все мимо проносится, а здесь начинаешь думать, прикидывать, что к чему.
— Многие большие мыслители были лежачие больные.
— Утром прислушиваюсь, бьется ли сердце. Бьется! Других забот нет, главное — чтоб сердце работало. Будет, значит,
и дальше работать, куда оно денется. Инфаркта можно было и избежать, а теперь что ж поделаешь, надо о сердце думать.
— О сердце, не о болях в сердце...— задумчиво сказал писатель.
— Сердцу радость нужна... В жизни агронома тоже есть своя прелесть, не без этого. Хлеб поспевает, глядишь— тут поле зеленое, там золотится нежно, как пятна у импрессиониста на картине. Сердце радуется. Лето, потом осень, постоянная смена красок. А зимой — новые оттенки, если видеть умеешь. У снега ведь десятки оттенков, в зависимости от погоды, от настроения. В последнее время все меньше было радости, все спешка, все нервотрепка. Трудные были годы. Один семьдесят восьмой чего стоил. За месяц свыше метра осадков, поля в озера превратились, хоть на лодках коси. И зерновые не поспели, их бы зелеными на корм скосить, а не выбирать из воды по колоску... Весь урожай в трубу. Доктор прав, надо менять образ жизни. Злым становлюсь. Но условия-то не изменишь, да и характер тоже, в этом я отдаю себе отчет. Знаю, как одно на другое влияет.
За обедом в отсутствие Йоханнеса Пилле сказала:
— Я хочу папу поцеловать.
— Не ходи сейчас,— запретила Айя.— Папа только прилег.
— Ладно, отложу про запас.
Алар только усмехнулся.
Этой ночью родился новый месяц, а Ра так и не сомкнул глаз, ворочался с боку на бок, все думал, как там Уме одна в городе. Теперь ему казалось, что он бросил жену на произвол судьбы.
Рано утром он выглянул в сад, увидел там агронома в халате. Ра махнул ему и сошел вниз.
— Вот о правосудии думаю,— начал агроном.— Судил вроде по справедливости, а что вышло: одна доярка другую сожгла...
— Вы все сделали, что от вас зависело,— поспешил Ра успокоить агронома.
— Сделать-то сделал, а какой результат? Одна в могиле, другая в тюрьме. Хочешь не хочешь, а тень на меня ложится. Случилось-то все сразу после разбора дела. Пальцем никто на меня не укажет, а тень ложится.
— Зачем же мучить себя понапрасну, вину на себя взваливать?
— Я не взваливаю, я на дело смотрю как есть, как и всем оно видится. Да пропади он пропадом, этот коровник, не было
бы суда, ничего бы и не случилось, так народ считает. Через несколько дней после всего этого встречается мне Калью Тыниссаар, на взводе, конечно, как всегда. И говорит: «Где только Хельге-бензин откопала? Все я понимаю, а этого — не могу понять...» Как да где —какая теперь разница! Почему его жена такое сотворила — это его ни на грош не волнует. Его интересуют только технические детали преступления. Не мотивы, не душа. Внешнее, а не внутреннее. Что человек сгорел, это его не трогает... Да вот еще, дети... По-ихнему посмотреть, я мать у детей отнял. Вернее — обеих матерей. Что из того, что у Майре Мартин дети в детдоме. И потом, люди думают, я еще и Тыниссааров семыо разрушил! Что она распалась давно, что никогда, собственно, семьей и не была, это теперь не интересует никого, правду никто знать не хочет. Да о какой семье тут говорить, если муж с самого начала по другим таскался. И не с тех.пор это началось, когда Майре здесь появилась. Калыо и раньше гулял на деревне, как племенной жеребец. Одной мужней жене ребенка сделал, когда муж в больнице лежал в нервной горячке. Конечно, дело это личное, да вот нет же! Муж потом ко мне приходит: нельзя ли товарищеский суд устроить? Я хотел было отшутиться, говорю: колос зреет, и дай только бог хорошей погоды, какой с дитя спрос, товарищеский суд за это не наказывает. А хотите, идите в народный суд, пускай анализ крови сделают, что ребенок не ваш, алименты назначат. А тот говорит, как я пойду с таким деломг стыдно. А стыдно, так помиритесь с женой, растите молодого Тыниссаара, ну вроде подкидыша. Так и вышло... А Хельге- то самой каково жилось? Вот и не выдержала, схватила ведро с бензином... Вот вы еще говорите: честолюбие... По нельзя же того оправдывать, кто из-за честолюбия облик человеческий теряет, надувается, как лягушка, аж лопается.
— Нельзя печаль оправдывать, нельзя,— сказал Ра, и эти слова ему самому болезненно сжали сердце.
Йоханнес заерзал в своем кресле.
— Правосудие всегда печально. Но кто-то же должен этим заниматься, иначе жизнь наперекосяк пойдет. Правосудие приводит к печали, печаль — опять к правосудию, иначе ее не одолеть. Печальному терять нечего, только правда может вернуть ему радость.— Он вытянул из-под пледа ноги в белых шерстяных носках.— Вы не задумывались, почему на земле вообще ни разу не восторжествовало царство справедливости?
Этот вопрос застал Ра, пребывавшего в роли отца-исповедника, врасплох.
— Царства справедливости?.. Нет...— пробормотал он.
— А потому что счастливых слишком много. Громко, назойливо радующихся. Такая радость легко уживается с ложью, поиски правды ей только помеха.
— Правду искать никогда не было безопасным делом,— напомнил Ра.
— Верно... А могут ли эти счастливые проникнуться чьей-то печалью? Вряд ли, видимость одна получится. Ведь тогда придется правду искать, а это труд тяжкий, душевные муки, угрызения совести. А кому это надо?..
— Но без этого правду не найдешь...
— Да. Так, кажется...
— А если печаль до того дойдет, что и жить не захочется? Какая тогда от правды польза?
— Может и так быть, это случай особый,— согласился агроном.— Когда ничего уже не надо. Когда все равно.
— Не когда все равно, а когда все станет слишком близко к сердцу,— уточнил Ра.— Так близко, что должен уйти.
Агроном смотрел молча. Потом сказал:
— Давайте погуляем немного, я встану. Надо к ходьбе привыкать, а то ноги затекают от бесконечного лежанья.
Однажды Йоханнес сказал:
— Знаете, я ведь тоже журналистом был. На машинно- тракторной станции была газета. Я только школу окончил, взяли на работу. Со средним образованием там не было никого, ну и поставили корректором. Художеством тоже слегка занимался, карикатуры рисовал. Для сбора материала выезжали на места или с проверкой ездили, если сигнал приходил. В колхозах такое видали, о чем и писать нельзя было, у нас в газете только про ремонт тракторов писали, про передовую агротехнику. Были сами по себе, газета подчинялась политотделу, а он в дела не вмешивался. Однажды в мастерской устроили собрание. Приходит начальник политотдела, спрашивает, почему ремонт плохо идет. Трактористы говорят: «Компрессии нет». А он говорит: «Идите на склад, возьмите!»... Газету печатали в Тарту, в типографии «Коммунист». Потом назначили меня ответственным секретарем. Корректором тоже работал, на двух должностях. Два раза в неделю приходилось в Тарту ездить, на всю ночь, пока к утру газету не выпустим. Ездили на трофейном «виллисе». Была у меня и пишущая машинка, тоже трофейная. В Луунья, пока ждал парома, ставил машинку на колени и отстукивал заметки. Отец мне сказал: иди учиться, сынок, хозяином будешь. Неученый — он всю жизнь батрак. Я и сам подумал: до каких же пор мне по колхозам мотаться, жалобы разбирать. Тогда бабы без конца друг на дружку доносы писали. Потом в Тарту поехал, на агронома учиться...
— Вы и есть хозяин,— сказал Ра.
— Конечно... Но если каждый попскрат — это я сам слово придумал, гибрид от «попе» и «бюрократ» — начнет меня поучать на каждом шагу, какой после этого я буду хозяин? Этих попскратов ничем не проймешь, их даже серебряная пуля не берет.— Он повысил голос.— Только почуют, что не желаю я враньем да приписками заниматься, уже тут как тут, учат, как бумаги заполнять, чтобы все было шито-крыто! А я ведь лучше знаю, какое поле сколько родить может, эти данные у меня по годам расписаны. А тебя за дурака считают, ни думать не дают, ни действовать самостоятельно!..
— Не волнуйтесь, дружище, это вам вредно, — попытался успокоить Ра своего хозяина.— Мы с вами, и писатель и агроном, в глазах попскратов всегда останемся теми, кого надо поучать, подгонять, сзаду подталкивать. Так всегда было. Откуда им понять, что, если подгонять человека, у которого и без того достаточно чувства ответственности, тут и перегнуть недолго...
Агроном встал с дивана, заходил по комнате. Потом остановился перед желтым стенным шкафом, снизу доверху уставленным альбомами по искусству.
— Пойду в лесники, пускай другие, у кого сердце помоложе, с сельским хозяйством возятся. А я буду альбомы рассматривать.— Он снял с полки толстую монографию, пошел с ней к столу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20