Мальчик открыл глаза, стал понемногу узнавать окружающее — сумеречную комнату, вещи, пустой потухший телевизор.
Ра пошел на кухню, разболтал в воде немного сахара. На мгновенье он увидал себя со стороны. Сладкой воды в пятнадцать лет? Тогда и сахару-то не было, его получали в кооперативе в обмен на куриные яйца либо из-под полы. И дело тут не в сахаре, Алар не так уж слаб. Ра в этом возрасте много натерпелся, но не одолел же его страх совсем. Теперь и время и страхи — другие. Тень мира. Да, она все сгущалась. Точно большая черная туча, о которой никак не удается забыть.
Он вернулся с кружкой в комнату, сел на край дивана и молча дал мальчику выпить.
— А теперь спи, утро скоро,— твердо и ласково сказал он.— Пускай тебе приснится хороший сон.
Но мальчик посмотрел на него потемневшим взглядом:
— Теперь не усну... Буду утро ждать вместе с вами... если вы не против.— В его голосе писатель уловил знакомую нотку, совсем как у Йоханнеса, что-то заботливое, свойственное людям, имеющим дело с землей и животными.
— Ох, конечно, нет,— ответил Ра.
Таянье ночных призраков, отступление страха перед явью, освобождение от страха.
Освобождение?
— Опять приснилась чума. Уже который год снится. По телевизору раз показывали, я тогда в четвертом классе учился. «Между тремя поветриями»1, ну, знаете, там еще Георг Отс играет. Фильм для взрослых, я его не смотрел, только в комнату вошел один раз, гляжу, а там мертвецы чумные. С тех пор они мне и снятся.
— Боишься?
— Не боюсь, но они-то снятся. Вижу, как люди умирают, как все вдруг пустеет. Папа сказал, страх в меня просочился, как ядовитые стоки, что, пока он рассеется, время должно пройти. Сначала я плакал, просыпался, теперь только стону. Раньше все ясно снилось, теперь — как в дымке... Я тогда маленький был. Мама сказала, что такой болезни, чумы, теперь и нет вовсе. Но когда я мертвецов этих увидел по телевизору, я сразу понял: есть она, никуда не исчезла, может снова прийти.
Он сладко потянулся и встал — высокого роста, худой, кости еще не окрепли.
— Пойду лучше корову доить, уже светло.
— Одну доить, другую хоронить.
— Да, и это придется,— по-хозяйски рассудительно ответил Алар.
Йоханнес вернулся около семи, от усталости весь серый. Много не говорил, сказал только, что кризис миновал, но Айя на всякий случай осталась с ребенком. Алар протянул отцу кружку парного молока. Ра спросил, как в других местах с этим опрыскиванием, не пострадал ли еще кто.
— Если я сам себя под суд не отдам, обошлось на этот раз. Бак с жидкостью только над нашим домом забыли закрыть, так и идет отравленная полоса.
— А не с намерением ли все это сделано?
Агроном пожал плечами:
— Вряд ли... Но головотяпство форменное, это уж точно.
Он уехал. Уже вовсю шел сенокос.
Еще околели три овцы. Ра с Аларом вырыли у леса яму, там они и упокоились под пенье кукушки — корова и три овцы, жертвы небрежности. Земле добавилось еды, как сказала бы Пилле, если бы была дома.
Главное — это истина, и ее можно найти, считал Акке. Для агронома важнее всего была справедливость. А для Ра важнее всего была радость жизни. Пусть душа радуется, а потом уж правду искать и требовать справедливости — такая, по его мнению, должна быть последовательность. Если человек потерял надежду, ничто не вернет ему воли к жизни — ни правда, ни справедливость. Угнетенному невзгодами не под силу влачить этот груз, он тянет его к земле: так земля требует отравленное ядами животное. И Ра снова и снова заглядывал себе в душу, не просочилась ли в него хоть капелька радости жизни, этого редкого, звенящего чувства, без которого и правда, и справедливость не более чем старая, жухлая трава.
В свое время, когда он возился в экскаваторе, там что-то звенело. Мотор не работал, кругом было тихо, а он явственно слышал этот таинственный, нежный звон. Порой, оставаясь один, он застывал и прислушивался. Да, что-то звенело — не тогда, когда он, звякая ключами, возился в моторе, а когда был наедине с природой, когда птица пела в кустах и дул ветер, когда сверху глядели на него облака.
А может быть, он только ждал, только надеялся, чтобы в машине послышался этот звон? Может, и от людей он терпеливо ожидал такого же звона? Ждал и надеялся, пока не начал понимать, что ему угрожает духовное удушье.
Он опять думал об Уме.
Ни разу не обвинил он жену в гибели сына. Он чувствовал, как боль и страдание все глубже впитываются ей в душу,— когда по ночам она лежала рядом, устремив взгляд в панельный потолок, откуда доносился шум шагов, гуденье кранов, щелканье выключателей, обычный шум будничной жизни. Молчание — отнюдь не лучшее лекарство. Бывает и такое молчание, которое кончается трагически. И они пытались говорить, чтоб отпустила боль, чтобы полегчал груз отчаяния. Но могло ли это помочь, если Ра винил во всем одного себя? Ведь это его вина, что Юри в тот вечер ушел на улицу, где раньше никогда не бывал! Он всегда держался возле дома, был послушный, понятливый ребенок, даже слишком послушный, он приходил спрашивать разрешения перейти в другой конец двора. И не потому, что боялся наказания, просто был такой аккуратный во всем, согласный с родителями и с внешним миром. Несколько раз под вечер, когда сумерничали, не зажигая света, он подходил к Ра и говорил: «Папа, давай поговорим обо всем мире». Под этим он подразумевал вселенную и первобытную жизнь на земле. В конце концов разговор сводился к мамонтам и динозаврам. «Папа, почему они ни одного мамонта не оставили? Я бы хотел на мамонтов
посмотреть и на спине у них покататься». Или еще, когда по радио передавали репортаж с Праздника песни: «А что, если бы хор динозавров по городу прошел? А тиранозавр был бы у них дирижер... Они бы папоротник щипали. А тиранозавр их всех потом бы съел?» — «Дирижер закусил бы хористами?» — засмеялся Ра. «Да»,— неуверенно сказал мальчик.
Он получил от Уме открытку. Она спрашивала, как он себя чувствует, как живет, подбадривала его. В конце коротко упоминалось: занимаюсь обменом.
Может, гипс и глина уже не так давили на нее, как на него — слова и образы? Может, глина более беспристрастна, чем слова? Чувства он изображал словами, чувства были те же слова, они бередили ему душу. Он надеялся, что боль оставит Уме, перейдет через руки в глину, назад в изначальную душу.
Так ли это? — спросил он себя. Так ли Уме сильна и уравновешенна, какой он надеялся ее видеть, особенно отсюда, издалека? А лицо жены — как застывшая маска?..
Зачем он вообще сюда приехал, если здесь так тяжело? Может, рядом с женой было бы легче? Но тот другой мир там в Таллине еще не манил его, во всяком случае пока еще не манил.
Он решил ехать в Таллин.
Но тут Айю с Пилле привезли домой, и он не поехал. Он ясно представил себе, как встретит его Уме в пустой, наполненной воспоминаниями квартире, как эта пустота обрушится на него с новой силой.
Он написал Уме. Но не все доверил бумаге — о том, как сверкает нож, он умолчал.
Все-таки хорошо, что он встретился с семьей агронома, что смог принять участие в их жизни.
Айя сказала ему:
— Что вы к нам попали, в этом и моя вина. Это я вас сюда позвала. Йоханнес этой весной совсем заработался. Ему нужен был человек, с кем хоть словом можно было бы перекинуться. Все какая-то поддержка.
Ни прутик, ни облако, ни дорога в действительности не совпадают с теми, какими мы их себе представляем, вдруг подумал Ра. Ничто и никто. Ни писатель, ни агроном, ни его жена. У Айи были большие, приветливые серые с синевой глаза, раньше он как-то не обращал на это внимания.
Ра перевел взгляд на сад, сожженный химикатами, и сказал, как бы извиняясь:
— Нам особо и говорить-то не пришлось. Ему все время некогда...
— Отчетами всякими душу ему вымотали.
— Тут и я, наверно, не в силах помочь,— сказал Ра. В вечернем сумраке, когда он стоял у окна и, посасывая
пустую трубку, смотрел на двор, снизу послышался звон таза и пение. Пилле мыла ноги и фантазировала:
Ангелочек, приходи, приходи, порадуйся, что спустился до земли, что руками землю трогаешь...
Этот ангелочек отравить тебя хотел, горько подумал Ра. Но на душе было спокойно. Дом снова ожил.
Вечером накануне Иванова дня Ра сидел в саду на скамейке. В небе клубились легкие далекие облака. Весь день сияло солнце, одинаково щедро одаривая теплом счастливых и несчастных, новые силикатные дома в поселке и деревянные хутора. Оно было одинаково щедро ко всем, все были равно его дети и подданные. И теперь оно клонилось к закату.
С благодарным чувством Ра думал о солнце.
Он только что пришел из бани. Йоханнес с двумя старшими сыновьями были еще там, им пар нужен был покрепче.
Ээрик днем приехал на машине из Тарту, привез с собой стройную девушку, сказавшую при знакомстве, что она Ээрика однокурсница и что зовут ее Мари. Было видно, что она здесь не впервые. Айя и дети относились к ней как к старой знакомой, почти как к своей. При виде ее Ра пришла на память сон-трава — что-то робкое, весеннее было в этой девушке. И точно, к лесу движутся, там будут работать, как только сельхозакадемию окончат,— к сон-траве. Отец полевод, сын лесник. Сын принимает землю из рук отца и лесом засаживает.
Прискакала из дома Пилле в красном платьице в горошек.
— Смотри, дядя Ра, какая я грязнуля! — протянула она ему выпачканные землей ладошки.— Вот все вымоемся и пойдем на праздник, и Айна возьмем. А если не пойдет, я его вместе с макаронной коробкой в рюкзак засуну. И тебя возьмем, мама сказала.
Она побежала к бане. Отец с сыновьями как раз вышли из предбанника. Ээрик на ходу причесывал мокрые волосы. Белели высокие залысины агронома, лицо его пылало.
— Папа, поедем! Верхом! — крикнула Пилле.— Становись, я верхом поеду.
— Не могу, дочка,— сказал агроном.— Устал я. В другой раз...
Он прошел в сад и, тяжело дыша, опустился на стул.
— Ээрика или Алара попроси, смотри, какие у тебя братья большие да сильные. Прокатись на них, чтобы пыль столбом.
Студенту удалось удрать от сестрицы и скрыться в доме. Пилле набросилась на Алара.
— От меня не уйдешь! — смеялась девочка.
Алару ничего не осталось, как посадить Пилле на закорки и пуститься вскачь. Девчушка разошлась. Уж теперь-то она покажет и отцу, и дяде, и Мари, на что она способна. С криком принялась она погонять Алара.
— Смотри, голову мне не разбей! — запросил тот пощады.
— Сын, будь добр, принеси из холодильника пару пива! — крикнул Йоханнес.
Алар хотел спустить девочку на землю, но та крикнула:
— Поехали! К холодильнику!
Так галопом и доставили пиво, а потом стаканы — Пилле верхом на Аларе. У стола лошадь опустилась на четвереньки, и Пилле составила принесенное на стол.
Агроном разлил «Жигулевское».
— На Иванов день всегда домашнего варили, а теперь вот такое...
Алар стряхнул сестренку со спины, схватил стоявший у стены велосипед и бросился со двора.
— Стой, возьми меня с собой! — крикнула Пилле. И не отстала, пока брат не посадил ее на раму.
Они поехали за поселок на гору — посмотреть, не видны ли уже костры Ивановой ночи.
— Устроим народу праздник,— сказал Йоханнес.— Без этого и косьба не пойдет, надо людям дать дух перевести. Нельзя же вечно народ погонять, как вьючного осла. Повеселиться тоже надо для разнообразия.
— Готовились? — спросил Ра, отхлебывая холодное пиво.
— Без этого нельзя. Как и в старые времена. Обычаи надо соблюдать, да и порядку больше будет, а то получится одно питье под кустом. В совхозе хор свой с оркестром. Выступления будут, огонь на шесте зажжем, бочку со смолой. Как в старые времена, в лесу у озера. Там, сколько себя помню, всегда иванов огонь зажигали. Чтоб дети наши и внуки тоже так делали. Да и кто обычаи наши продолжит, как не мы сами.
— Несмотря на то что хутора пустеют, целые деревни в развалинах, будто танками снесены.
— Несмотря на это,— кивнул агроном и умолк.
Женщины собрались в баню. Айя, взяв за руку Айна, стала
искать Пилле. Узнав, что она умчалась куда-то с Аларом, Айя позвала Мари. За ними из дома появился Ээрик, бросивший Мари вслед такой взгляд, что писателю стало весело. «Ах, сон- трава,— улыбаясь, подумал он.— Незачем мне замечать такие взгляды ».
— Ты, Ээрик, из моего стакана должен пить,— сказал Йоханнес сыну.— Или же прямо из бутылки — по старому эстонскому обычаю...
— Который первоначально был обычаем немецких буршей,— усмехнулся тот, садясь рядом с отцом.
Ра взглянул на них. Да, вот так и они с Юри могли бы сидеть через пятнадцать лет! И сказал:
— Ээрик, вы, значит, все те земли засадите, которые наши предки у леса отвоевали?
— Не все,— просто ответил студент.— Семян не хватит, саженцев да и рабочей силы. Лесничему скоро самому придется за топор браться.
— Из вас выйдет, стало быть, лесоруб с высшим образованием.
— Ну, не только.
— Это конечно... Человек уходит с земли, следы его должны лесом зарасти. Где были крепкие хутора и деревни, там скоро один лес будет шуметь. А народ сконцентрируется в крупных центрах, в городах.
— Не знаю, повсюду ли будет лес шуметь,— выразил сомнение агроном.— Я думаю, человек вернется к земле, когда увидит, что ниоткуда ему уже ничего не получить. Он бы и не вернулся, да под конец голод его из города выгонит. Вернется, получит клочок земли, возьмет лопату и картошкой засадит, есть-то надо. Вот тогда-то и начнут почву выцарапывать из- под фундаментов, из-под мусорных куч, иначе где ее возьмешь.
— А какой из него будет работник, если он две картофелины в день будет иметь? Особенно у нас на севере, где столько калорий требуется, чтобы тепло тела поддерживать.
— Это верно, но так будет. У нас уже и плугов-то нет, землю пахать нечем.
— Неужели? — не смог скрыть удивления писатель.
— Да. Два года ни одного лемеха не получили, — подтвердил хозяин.— Паши как хочешь. Два дня люди пашут, третий лемех приваривают.
— Где же выход?
Агроном мрачно пожал плечами.
— Выход в суковатке, в бороне деревянной,— усмехнулся он наконец.— Это у нас местный резерв.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20