Унижения лишь усугубляют позор побежденных. Печалиться ему или радоваться, ведь он шел домой, где не был столько лет. Босоногим мальчишкой он был захвачен крестоносцами во время жатвы и йотом долгие годы подошвами ног своих помнил этот скорбный путь. Он ушел отсюда язычником, считавшим, что миром правит судьба, а возвращается христианином, веря, что знает разницу между добром и злом, веря, что без воли всевышнего даже волос не упадет с головы человека. На место разных богов, повелевавших лесом, водою и грозами, пришел единый бог, бог-вседержитель; вместо старейшин над ливами поставлены новые власти — орден и епископ, оба чуждые им, поделившие между собой либо силой, либо просто по жребию и самих язычников, и их земли. Чужие, сами хорошо знавшие, что они чужие. Не испытавшие из-за этого никаких мук совести. Чужие, полагавшие это естественным и желавшие оставаться чужими, не знавшие языка ливов и не понимавшие их души. Навеки чужие, со своим чуждым укладом. Как они рассчитывали таким образом вообще чего-то добиться, как могли надеяться, что будет принят их бог с его милосердием и искуплением грехов? А может, они и не рассчитывали на это, может, Христос и дева Мария были для них лишь прикрытием?
С каким настроением выходил этот лив из городских ворот, в тот ранний час, когда их только успели открыть?
Что думал Акке об этой навязанной им вере, обладавшей столь мощным излучением, что стала роковой для целого народа? Или он вовсе и не думал об этом, положившись во всем на волю божью? Просто твердил заветы священного писания, не вдумываясь в их смысл, повторяя чужие мысли? Как далеко вообще мог он видеть, насколько зорки были его глаза, насколько остры чувства?
Ра отложил ручку. Ладони вспотели; вслушавшись в себя, он вдруг почувствовал, как заколотилось сердце и все его су
щество охватило странное возбуждение. Что же осталось от ливов, которые крыли крыши дранкой и косили сено короткими коваными косами? От малого народа, который весь мог бы уместиться в шествие одного только певческого праздника? Несколько книг, песни, статьи. Несколько топонимов, узор на одежде, несколько слов в какой-нибудь хронике; орнамент на поясах, в котором, кажется, находят знаки да.
Есть знание, от которого нельзя уклоняться, повторил Ра самому себе.
Не надо бы принимать все это так близко к сердцу, в конце концов ливы не первый и не последний народ, сошедший с исторической сцены. Я должен разобраться, что меня касается, а что нет, провести водораздел, наметить границы, где нахожусь я, а где этот лив.
Каждую новую работу он начинал с такой же натугой, как когда-то свой первый рассказ о погибших лошадях; каждый материал требовал своей формы, своего языка, особого отношения. Каждый раз свои трудности с сюжетом, героями, поиски нужного слова. Как бег по болоту, прыжки от одной мысли к другой — через промоины, через опасности, одно бесконечное начало. Для всего этого надо собраться.
За окном раскачивались деревья, как и семь с половиной веков назад, солнце было закрыто облаками, в воздухе пахло весенним дождем, а по дороге у леса ковылял какой-то старик с вилами на плече.
Дорога, что вела, петляя, от Риги на северо-восток, была тогда тоже пуста. И монах двинулся в путь, к дому, и в руке у него были не вилы, а посох, хороший легкий осиновый посох. Посох, да четки, да полинявшая ряса. И он шагал через леса в яркой росе, мимо полей, хуторов.
Может, и не суждено ему было добраться до родимого дома, настоящий дом его — возле господа. И вся жизнь, стало быть, сплошная неутолимая тоска по дому. У Ра в руках была его судьба, его путь. Он был ему и господь бог, и дева Мария, и его Искупитель. И легко ему не было.
Акке идет, а вот дойдет ли? Увидит ли крытую дранкой крышу отчего дома, золотую от вечернего солнца?
Брат-проповедник шагает скоро, а вот лица его не видно. Увы, пока не видно.
Но настанет час, когда Ра не отведет взгляда от его решительного лица, серо-синих глаз, в которых угадывается борьба. Лицо — двери внутрь человека, но пока они еще закрыты.
В половине третьего в хмуром небе местами, сквозь облака пробилось солнце, но и это уже кое-что. Дольше Ра не выдержал, отодвинул от себя исписанные листы и пошел в лес.
А пошел бы ты подальше, сказал он себе.
Шел бы ты со своим лесом, засмеялся он сам над собой. И с ливом своим, с которым увяз, как леший в болоте.
У леса сильный порыв ветра сорвал с него шляпу и понес по черной пашне, крутя, как бумажную мельницу. Расставив руки, Ра потрусил вдогонку. Но каждый раз, едва он был уже готов схватить шляпу, ее вновь подхватывало ветром и уносило дальше.. Так ветер гонял его по полю какое-то время, пока шляпа не застряла наконец в глубокой борозде. Если оставить ее там, полевые мыши устроят осенью в ней гнездо, зиму перезимуют всей семьей в чешской шляпе — вот и им будет польза от цивилизации, от литературы. Писателю живо представилась их жизнь тут, на заснеженном поле, в гнезде из колосков и соломы, которая не преет и не гниет — из-за того, наверное, что мышиная слюна и экскременты обладают антисептическим действием. Опять вспомнилось приходившее на ум в последние годы стихотворение Роберта Бернса, где поэт переживает за мышей, чье гнездо он нечаянно разорил плугом во время пахоты.
Издали, со стороны леса доносилась песня черного дрозда. Непогода, снегопад и прочие весенние неприятности птицу явно не смущали. Гербициды сделали свое дело: скворцы как более слабые и чувствительные исчезают, а вместо них поселяются черные дрозды. Поют они похоже, кого-то могут и провести, а все-таки далеко им до скворцов.
Иду из Риги, дошел до леса.
По крайней мере три мысли теснились в голове — о мышах, о ливах и черном дрозде,— так брел он по лесной дороге, заложив руки за спину, слушая покойный, убаюкивающий шум деревьев над головой. Две из этих трех мыслей не свербили больно в мозгу, ничего не требовали, не должны были чем-то завершиться, их нетрудно было и вовсе отбросить. Он попытался было освободиться и от третьей хоть на какое-то время, но это оказалось труднее. Бродя так один, в ответе лишь перед лесом и тишиной, он чувствовал, как исчезает грань между реальным и кажущимся. Это странное ощущение он попытался было облечь в слова — но возможно ли такое вообще? Когда-то, еще мальчиком, в пору, когда он пас коров, он этого не сумел. И сейчас, когда это чувство накатывало так сильно, что почти исчезал мостик между реальностью и воображением, он, будто очнувшись, с трудом пришел в себя, обнаружив вдруг, что стоит посреди большого стада коров.
Может, и вся. жизнь — это сплошной прихожденье в себя, постоянное освобождение от того, что иавоображал себе?
Порой ему казалось, что прошлое — это дым, тень от облака, что-то призрачное, текучее, преходящее, что существует только нескончаемое сегодня, каждый миг устаревающее, превращающееся во вчера: изменчивая погода, вот это поле, эти ели и голые осины в лесу. Деревья надежны, на них можно положиться, они были до тебя и останутся после тебя. До твоего существования им нет дела, но и они тоже чувствуют.
Весною и воздух и душа становятся ясными, прозрачными. И что-то такое витает в природе, чего не ухватишь глазом, не определишь нутром.
Утром на дороге хорошо видны следы автомобильных шин Агроном спозаранок уехал но делам. Или приехал и опять уезжает, поди разбери. Он, главный в хозяйстве земледелец, вечно на колесах.
Из-за сплошных облаков пробился желтоватый луч солнца. Но тут же подоспели новые облака и быстро залатали яр кую дыру, будто опасаясь, как бы оттуда не показалось что- нибудь недозволенное.
Ра валялся в задумчивости на кушетке у стены, как раз под скатом крыши, держа в зубах очередную трубку из своей коллекции и прислушиваясь к звукам, доносившимся из дому и снаружи. Их было немного — и все разные: легко шуршали, бегая по дранке на крыше, птицы, доносилось хлопанье крыльев, свисты, шорохи; внизу хлопали двери, гудел пылесос, что-то со звоном упало на пол — там хозяйничала Ай Закричала маленькая Пилле, застучав в пол ножками: «Кукла плохая! Одеваться не хочет!» Потом захныкал Айн, младший и стал звать мать. у
К ним присоединилась еще курица, закудахтала на двор
Под конец зимы Ра ездил на писательский вечер. Прошло как обычно, спрашивали о том о сем, о литературе мало, так бы и забылось — обычная встреча в числе других. Но после вопросов к нему подошли двое, муж с женой, представились и пригласили в гости. Ра посчитал, что это обычные, ни к чему не обязывающие знаки вежливости, поблагодарил и сказал.
— Ну что же, как-нибудь...
Однако муж засмеялся:
— Почему «как-нибудь»? Сейчас!..— И они повезли его на свой хутор.
Вечерело. Метель вилась над изгородью и обшитым желтым тесом домом, неожиданно возникшим перед ними из снежной замети. Пока хозяева ездили в библиотеку, намело такой сугроб под воротами, будто их этой зимой вообще не открывали. Выскочив из газика, агроном достал из багажника жестяную лопату и принялся разгребать снег
Попав в дом, хозяева сразу же затопили печь, сухие дрова были приготовлены заранее. Айя познакомила его с детьми: дочкой Пилле, хныкавшим на руках маленьким Айном и старшим сыном Ээриком, студентом-мелиоратором, который, в сером свитере, приветливо улыбаясь, вышел навстречу из задней комнаты, где готовился к экзамену по гидравлике.
— У нас и еще один есть, Алар, он в районе сейчас, на лыжных соревнованиях,— сказала хозяйка.
Тогда же, сидя за домашним вином у горящей печки, они сказали, что у них есть еще одна комната, на чердаке, отдельная, для детей, но если Ра пожелает, он может там жить сколько захочет. Там тихо, покойно.
Так он и оказался здесь.
Под утро Ра приснился такой сон.
Он на поле. По некоторым признакам — поле весеннее С осени остались ределя, под ними труха, колоски. Скирды, по всей видимости, перезимовали под снегом. На земле, на необмолоченных снопах, он увидел какую-то одежду. Белая вязаная кофта, лифчик, один чулок. Он узнал: это одежда Уме. Но все как будто поменьше, скукожилось или, может, истлело, словно человек растаял или съеден кем-то. А где же Уме? И тут ему говорят: возьми палку, иди к канаве! Канава была сухая, широкая, красноватая от глины, а в одном месте на слежавшейся земле были видны следы, почву там будто взрыли кроты. Он догадался: Уме там, наверно там похоронена. Он принялся копать палкой глину, боясь кого-то там обнаружить и одновременно надеясь, что не найдет никого.
И проснулся.
На дворе было светло, светило солнце. Снизу донесся скрип осторожно отворяемой двери. Агроном вышел на двор, стал заводить машину. Натужно жужжал стартер, мотор никак не заводился. Еще не совсем очнувшись от сна, Ра сел на постели. Что бы могла значить эта скирда, эта канава? Главное, не предвещало бы все это какое-нибудь новое несчастье. Он трижды поплевал через левое плечо. Но сомненья и страх не оставили его, никак не давали покоя, хотя он всеми силами старался отогнать нехорошие мысли.
Почему Уме? Да и могила ли это была? Сердце заколотилось в груди. Какое-то время он просидел на постели в оцепе нении. Затем ведь все-таки он и оказался здесь, чтобы изба виться от отчаяния. Но, кажется, и тут не найти ему душевно го покоя.
Он побрился, надел галстук, спустился вниз и постучал на кухню.
— Да, пожалуйста! — крикнула Айя, и он увидел ее там, смеющуюся, в хорошем расположении духа, дружески взглянувшую на него.
Запах кофе и пищи ударил Ра в нос. Здесь было так по-домашнему хорошо, что он устыдился, как мог его расстроить этот сон. Он уселся в угол к окну, взглянул на двор, на ожидавшие прихода тепла деревья в саду и подумал, что самого плохого никак этот сон предвещать не может,— линия жизни у Уме на ладони была длинна и глубока, гораздо длиннее, чем у него.
Зевающая, насупленная, в дверях появилась Пилле:
— Мама, а где моя белая кофта?
— Там, где ты ее вчера оставила.
Да ты же вчера на поле про мышиное гнездо подумал, вдруг догадался Ра, вот откуда заснеженная скирда тебе приснилась и труха подгнившая. Да, точно, больше неоткуда.
Семья уже собралась за столом: Алар, Пилле, Ээрик, которому надо было вечером ехать в Тарту сдавать экзамен, и Айн у матери на коленях, подвязанный пластикатовым слюнявчиком. Тогда-то Айя и спросила у гостя:
— У вас тоже ведь дети?..
— Сын...
— В школу уже пошел?
— Нет.
— Младше, значит?
— Пять лет.
— Пилле нашей, значит, ровесник... С матерью в городе?
— Его нет больше, — сглотнув ком в горле, сказал Ра.
Тьма понемногу сгустилась, и луна пустилась в свой путь по небосводу. Поднявшись над лесом, яркий ее диск заливал двор и прилегающие поля бледным светом.
Раскрыв окно, Ра навалился грудью на подоконник. Скотина и люди спали, птицы молчали, слышался только свист ветра. Из-за леса, со стороны поселка доносился шум трактора, потом смолк и он — трактор поставили на стоянку. Теперь всем миром завладела луна.
Понимать других учатся через себя. Кто ничего не знает о себе, тот ничего не смыслит и в других, только смотрит на ближнего остекленелым взглядом. Надо всматриваться и анализировать, надо вкапываться в себя, как в рыхлую почву, в которой должны взойти ростки. Можно быть чужим каждому мгновению, а для времени все-таки своим. Раздумья и наблюдения отчуждают, но отчуждение это кажущееся. На самом деле это максимальное приближение, такое, от которого уже почти невмоготу.
Самому-то мне ничего, упрямо возражал он. Только душа моя — как вечная арена. Я должен справиться со своим надрывом, и я справлюсь. Не сразу, может, это другое дело, но справлюсь. Потому что разобраться в себе — значит защитить себя. Я не могу бесконечно удерживать в руках этот сплюснутый земной шар, который хочет сбросить меня в пустоту.
Но старый знакомый голос, пробудившись, сказал: ты не осмеливаешься. Не хочешь сказать всю правду о себе.
Почему же? Ра почувствовал, что решительность начинает покидать его.
Ты должен осмелиться, требовал голос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20