Они там как кобели вокруг этой сучки!..
— Попрошу повежливей! — громко вмешался Йоханнес.
— Чего там повежливей!.. А это вежливо, когда семейного мужика, отца детей, на сторону тянут?.. Да он только там и пропадает! Они там водку пьют, в карты играют, песни похабные поют, бардак устроили. Да поди знай, чем они там занимаются, мне одно — в хлеву пропадай да ребят расти ораву, сопли утереть некогда! Да кто мне скажет, я то говорю, что народ болтает. Кто такая Майре Мартин? Антиобщественный элемент, паразит настоящий, цыганское отродье, вон старика окрутила, дом хотела к рукам прибрать... А мужики, дурни, знай бегают за такой, как козлы. Им только покажи, враз ума лишаются. И хоть бы кто ей слово сказал! Где же правда на земле, если такой позволяют мужиков от дома отбивать, отцов семейства от детей уводить? И старый лесник — тоже туда,
самому восемьдесят два стукнуло, а гляди-ка, тоже водку пить да песни петь, пей-гуляй, хороша житуха, ребятишек двоих в детдом пристроила. Меня изводить — вот зачем ее на ферму взяли. И бабы заодно, все на ее стороне! Но погодите, скоро она и за ваших мужиков примется, попомните мои слова!
— Хельге Тыниссаар, позвольте и мне пару слов сказать в разъяснение,— сказал директор.— Что Майре Мартин на ферму взяли, чтобы вас изводить, это странный разговор получается. Когда Ванда Кивимёльдер на пенсию ушла по состоянию здоровья, нам некого было туда взять. И я пошел тогда к лесникам, с Майре говорил, что живет она на территории совхоза, так пойдет, может, на ферму поработать, чтоб глаза не мозолить милиции и сельсовету, работа хорошая, жить можно. Она засмеялась: я и так хорошо живу! Я говорю: вы все-таки подумайте. И пришла! На другой же день пришла, машинной дойке выучилась. Ну, не так разве было? — он обернулся к зоотехнику.
— Да, так. Руки у этой женщины работящие. Что касается работы, упрекнуть не в чем,— подтвердил Руут Амбос.— Работает она с таким же удовольствием, как поет и танцует.
— С удовольствием! — взорвалась Хельге Тыниссаар.— А замуж-то вон не идет, свободной хочет быть. Вот задал бы кто этой чертовке под первое число, живо бы образумилась. Да нет таких мужиков! — Она злобно обернулась к противнице:— Да как ты смеешь на чужого мужа рот разевать! — Она едва не кинулась на противницу с кулаками, если бы бдительный зоотехник снова не встал между ними. Клокоча злобой, Хельге уставилась на зоотехника, будто привидение увидела, шумно перевела дух и с пылающим лицом, сверкая глазами, продолжала: — Какое тут примирение! Моей группы молоко на других записывают, вот провалиться мне на этом самом месте! Я не отступлюсь, прошу товарищеский суд и конфликтную комиссию, если образуют такую, все досконально расследовать. Уж как я за группой хожу, делаю все возможное, а в первом квартале у меня на одиннадцать килограммов меньше, чем у Майре Мартин! Неверно это, не может быть! У нее животные грязные, не ухаживает, нет, невозможно такое! Такой результат — обман один, ложь!
— Первое место из рук уходит, — тихо сказал Йоханнес.
Но эти спокойные слова только подлили масла в огонь.
Многоопытный зоотехник на этот раз запоздал. Хельге Тыниссаар набросилась на Майре Мартин, вцепилась в лицо, стала рвать платье. Все это произошло мгновенно, с дикой
злобой и, прежде чем люди успели сообразить, что случилось, и что-то предпринять, Хельге Тыниссаар разорвала платье противницы в клочки.
— Я тебе, гадина, покажу! — шипела она.— Шлюха чертова! Мужа отняла, теперь первое место хочешь отнять!
Зоотехник и два подоспевших тракториста растащили их. Хельге вырывалась, пиналась ногами. Один удар пришелся старшему, с седой головой, прямо в пах. Тот только охнул, отпустил ее и повалился на стул. Майре Мартин в разодранном, болтающемся на ней лохмотьями платье, уперев руки в бока, стояла перед судейским столом.
Картину дополнил злорадный смех Калыо Тыниссаара:
— Прямо как в кино, слышь!
— Чего смеешься, скотина! — крикнула Хельге. Она пыталась вырваться из рук мужчин, старавшихся усадить ее на место.— Всю жизнь один позор от тебя терпела! Им, мужикам, ничего не надо, только бы в кусты затащить. И всегда такой был, я еще молодая была, только из техникума, что понимала? А этот сразу пить, беспутничать, перед людьми меня позорить. Будто я дрянь какая... О, я-то помню, что ты вытворял, когда на курсы поехал! Приволок оттуда грымзу старую, на десять лет старше себя, беззубую, мне решил показать, гляди, мол, я все могу: у самого жена молодая, красивая, а я что хочу, то и ворочу, попробуй мне кто слово сказать! Да мало вам здесь, вы в Тарту подались, по всем кабакам, мне потом все передали, не хуже радио. И все это я терпела!
— Сама за мной бегала, слышь! Сама на шею вешалась!
— Давайте все учитывать, все! Раз уж меня упрекаете, я такая да растакая, давайте уж все говорить, без утайки! Я свою всю жизнь могу рассказать, мне стыдиться нечего. Я по правилам живу, с малых лет работаю. Всех детей могу сюда привести, я по детдомам их не распихивала. Трудиться всех обучила. Попробуй они у меня что не сделать, сразу по шеям получат, они все должны уметь, уж лодырями они у меня не вырастут, они все должны уметь, всему обучиться — в поле работать, за скотом ходить, дом в порядке держать. Вот недавно из армии к празднику было письмо, благодарят родителей, что воспитали хорошего воина...
Доярка остановилась, чтобы перевести дух. Мгновенно воспользовавшись этим, агроном решительно заявил:
— Картина ясна. Суд удаляется для принятия решения.
Он собрал бумаги в папку, сунул ее под мышку, встал.
Пропустил заседателей и секретаршу впереди себя и аккуратно, по-хозяйски закрыл за собой дверь.
В переполненном зале было жарко.
Директор вышел на двор, на свежий воздух.
Усталые, истратившие себя люди. Жизнь без звезды, без поэзии. Жизнь, где все ценное снято, как сливки с молока. Осталась одна сыворотка. Не жизнь, а обрат.
У Ра болезненно закололо в сердце. Слишком много он повидал такой жизни или почти такой.
Вражда против жизни. Вражда и неблагодарность.
Какая-то женщина с добрым, приветливым лицом поднялась рядом с ним с кресла. Сидевшая рядом подобрала ноги, чтобы пропустить ее, сказав:
— Вильма, куда бежишь, погоди, решение объявят.
— Не могу. Осталась бы, да дома корова вот-вот отелится.
— По утрам обычно телятся...
— Не знаю, у коровы такой был вид, к вечеру как раз надо ждать.
— Я останусь, послушаю.
Появился суд. Народ с шумом поднялся.
Решение:
«Просить дирекцию совхоза перевести Хельге Тыниссаар на другую ферму, а если это невозможно, перевести из доярок на другую работу».
— Не надо нам ее! — крикнула из зала бригадир со второй фермы. — У нас тихо, спокойно...
— Нет правды нигде! — крикнула Хельге Тыниссаар.
Зоотехник бдительно вытянулся, посмотрев в сторону
Майре Мартин, которой он дал, чтобы прикрыться, свой пестрый, серый с белым, шарф.
— А кто детей кормить будет, если на дешевую работу пойду? Отец все деньги с потаскухами пропивает. Нет, видать, правды на земле. А кормов попросит — так ей ведрами! — крикнула Хельге Тыниссаар. Злобная, странно спокойная усмешка пробежала по ее измученному лицу.— Ну ладно! Я сама правду найду! Я еще вам покажу!
Ра заметил, как дрожь пробрала зоотехника от этих слов.
Йоханнес посмотрел на часы:
— Айгар отвезет людей прямо на ферму.
Во время ужина в кухню ворвался Алар.
— С фермы звонили Хельге Тыниссаар Майре Мартин сожгла бензином окатила из канистры и подожгла спичкой! — выпалил он единым духом.
— Что?.. Бензином?..— охнул, побледнев, агроном.
Часть третья
ЛЕКАРСТВО ОТ ПЕЧАЛИ
— Папа, а как представить, какая она, бесконечность? Почему говорят: тьма? Потому что она не кончается никогда, всю жизнь считать придется? Бесконечность — это и есть тьма? — спросил однажды Юри.
Опять начался этот ежевечерний бой.
Бытие показалось вдруг излишним, звало освободиться, избавиться от всего. Почему ты еще здесь, почему не рядом с предками, с сыном? — спрашивали у него стол, окно и хмурое, облачное майское небо.
Свет узкой полосой сошелся к тисовым саженцам, которые посадил в саду Йоханнес на радость семье и будущим поколениям.
Дух восставал против вечера; мысли снова были заняты воображаемой стеной, которую он должен был воздвигнуть в себе. Не бояться вечера. Не бояться его красок и звуков, с ужасающим равнодушием встающих из бездны, как неопровержимые свидетельства гибели всего земного. Не бояться, потому что вечер все равно неизбежен, прихода его не остановишь. Зачем бояться того, над чем никакие силы не властны.
Кто не боится, тот свободен.
Он застыл на месте. Нога повисла в воздухе. Одной рукой схватился за спинку стула, другой уперся в край стола.
Дальше он пойдет только вместе с ними!
Пальцы побелели от напряжения.
Но что меня все-таки держит здесь?
Надежда. То, что надежда все-таки возможна.
В утреннем сумраке, разбуженный птичьей песней, он почувствовал, как больно сжалось сердце: я преступник!
Их обоих подгоняла работа, они с женой с ума сходили по работе, одна идея в голове подгоняла другую. Опьянение работой, безумие, без этого они не могли существовать. И это оказалось причиной несчастья. Нелепый случай, конечно, но и это тоже.
Да гори она синим пламенем, эта работа! Провались ко всем чертям, если из-за нее забываешь про все остальное!
Йоханнес с утра собрался в поле, надо было проследить, как идет сев. Ра слышал, как они говорили об этом с Айей. Он быстро спустился вниз:
— Пожалуйста, возьмите и меня с собой.
Агроном кивнул на стоящий у крыльца газик. Ра быстро уселся на потертое сиденье.
— Колымага не больно удобная,— сказал Йоханнес, с трудом заводя мотор.— У меня уж в левом боку колет, ветер все время задувает из дверей.
Наконец поехали. Из ворот, на дорогу, в солнечное утро. Как будто и не было мучительной ночи, отчаяния, зова иного мира.
— Здесь у леса я еще молодым парнишкой поле бороновал,— громко сказал агроном; он привык перекрикивать шум мотора.— Пришел отец поглядеть. Смотрел, смотрел, потом бросил мне вожжи обратно. Ни слова не сказал. Сам, мол, понимай, плохо справился.
Когда выехали из леска и горизонт раздвинулся широкими зелеными полями, он махнул рукой из-за руля:
— Хороша земля, а?
Обочины были ровные, чистые, нигде не было видно скруглений, какие делают трактора на полевых работах. Не видать было кустарника и прочих помех. Красивые поля. Такие Ра с детства видал в своих родных местах. Ухоженные поля всегда его радовали, вселяли надежду.
— Да, хороша. Только как будто вымершая. Ни человека нигде, ни животины. Теперь по всей Эстонии так. Весна без людей. Хорошо возделанная земля — и пустота. Только птицы поют да выгоны зеленеют.
— Прежде стадо выгоняли. Животные оживляли пейзаж. А теперь одно большое стадо — и на километры пусто кругом. Коров держать почти некому, старики вымирают. А молодые не хотят скотину держать, она связывает их, не отпускает от себя.
— Хоть бы овцы были...
— Да. Как на старых картинках.
На взгорке среди зеленеющей ржаной озими Ра увидел печь. Вокруг не было ни дерева, ни куста, никаких следов жилья. Одна печь среди зеленеющего всходами поля, с плотно забитой заслонкой, будто она презрительно поджала губы в обиде на весь мир, где ей пришлось вести последний бой на утреннем ветру, под пенье птиц.
А может, она сделала в своем холодном лоне еще одну выпечку и теперь в страхе охраняла ее?
— Осенью надо будет сломать, — махнул рукой Йоханнес в сторону этой бесплодной развалины.— И вон те старые хутора. Машинам мешают, вид портят — и настроение тоже.
А здесь крепкая деревня была. Хутора в порядке, загляденье... В пятидесятом году я тут с машинно-тракторной станции ездил на заем подписывать. А народ ушел из деревни. Без денег-то много ли наработаешь?
Дальше ехали молча.
— Вы не боитесь вечера? — спросил Ра и спохватился, что ему, видимо, надо объяснить, что он под этим подразумевает.
Но агроном ответил:
— Я утра боюсь. Опять эта бестолковщина... Работы я не боюсь, двадцать лет на должности, справляюсь не хуже других. Но вот когда не доверяют, когда за дурака держат, какая уж тут работа, всякое желание пропадает. Ну в самом деле, двести гектаров надо засеять, где на урожай нечего и надеяться. Заранее предвижу, осенью все списать придется... Мелиорация не сделана, вода до середины лета стоит, осенью опять ничего не соберешь. Только семена губи, расходуй топливо. Машины губи, время трать понапрасну. Двести гектаров, да это же половина площадей бывшего небольшого колхоза! Кому мы врем, кого обманываем? Самих себя. На зерновые насели. И в то же время начинают понимать — корова не даст молока, если ее одной сухой мукой набивать, ей сено нужно. И готов приказ — расширить травосеяние. Как будто земля резиновая... Пойдешь удобрения просить — нету! Ведь давно известно, что у нас растет, а что не растет, специалистов не обманешь, оптимальное соотношение культур тут исторически сложилось. Я-то знаю, что из этих земель с такой техникой и удобрениями выжать можно! — Йоханнес повысил голос от волнения. Ра впервые видел его таким.— Неделю назад приехал к нам тракторист из Тарту, года двадцать два — двадцать три. В армии отслужил, фамилия Тяхепыльд, посадили его на «Беларусь». Он сразу последнюю скорость, сколько выжать можно, и погнал по шоссе. Я увидел такую гонку, говорю главному инженеру: «Ему надо заварить восьмую скорость, иначе собьет кого». Послали на культивирование, так он пошел чесать вдоль. Я останавливаю его на втором круге: «Вас что, агротехнике не обучали, первая культивация — чтобы поле выровнять, ее по диагонали надо делать либо поперек?» Он в ответ: «А не все равно?» И не послушал, по-своему сделал. Потом в мастерской говорит: «Агроном-то у вас... того...— Йоханнес постучал себя пальцем по виску.— Не знает, как поле надо культивировать. Поперек или вдоль — какая разница?» Послал его навоз вывозить, к «Беларуси» разбрасыватель прицепили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20