Кол еловый с сучком прицепим к трактору, ну и соскребет что-нибудь.
— В конце концов и руду болотную плавить придется,— сказал Ра.— Около мастерской поставите печку — и за дело!
— Это нашему находчивому народу раз плюнуть! — засмеялся Ээрик.— Вой из общества охраны природы уже поставили одну такую.
— Выход, значит, в сон-траве да дедовской сохе,— подытожил писатель.
Появились Алар и Пилле. Мальчик еще за воротами соскочил с седла. Пилле молнией промчалась мимо него и, пылая лицом, крикнула:
— Ездили смотреть! Одиннадцать костров с горки видать!
Появившийся вслед за сестрой Алар поставил велосипед
к стене и подтверил:
— Так много костров еще никогда не видывал!
— Было время, больше сорока насчитывали,— тихо сказал Йоханнес. — В тридцать восьмом году даже за полсотни было. Пока солнце не сядет, костры не зажигали. Отец еще говорил: «День к богу в горницу, можно и костер запаливать».
«Как странно,— подумал Ра.— Ч1го же это могло значить? Что день ушел к богу? Или сам стал богом? Ведь считали же тогда солнце богом, равным среди равных, с сияющей короной на голове...»
Он заметил, что Ээрик тоже задумался. Взглянув на агронома, он вдруг увидел, что тот потихоньку клонится вбок со скамейки. Ра хотел броситься на помощь, но движения его оказались замедленными, как часто бывает с человеком, который видит падение чего-то хрупкого и не может сделать резкого, как это требуется, движения. Ээрик опередил его — уснул обхватить отца, прежде чем тот потерял равновесие. Так и повис агроном в тот июньский вечер у старшего сына на руках, обмякший и тяжелый, в песочно-желтой рубашке фабрики «Сангар», задравшейся на спине, с закрытыми глазами, побелевший, будто и не пришел только что из бани, разгоряченный и раскрасневшийся.
— Папа! Что с тобой? — в испуге крикнул Алар.
И было только слышно, как звенит в воздухе комар, долго и кровожадно.
— «Скорую помощь»! — приказал Ээрик, не глядя на брата.— Скорей! Как только можно!
Алар со всех ног бросился к телефону.
Было облачно. Ра вышел за ворота. От недавнего дождя все благоухало в природе. Что пахло и где, трудно было сказать, пахло все вокруг.
Айя уехала с мужем в больницу и еще не вернулась. Только что была там с дочкой, и вот опять удар судьбы.
Мари осталась за хозяйку. Алар, потрясенный вниманием, которое ему теперь оказывала девушка старшего брата, готов был в лепешку разбиться, когда та спрашивала у него о чем- нибудь. Ра слышал, как за оградой на лужке он учил молодую хозяйку доить корову. Мари, девушка городская, боялась рогатого животного. Мальчик важно поучал, будто имел дело с маленькой Пилле:
— Главное, не бойся! Ничего она тебе не сделает. Корова животное спокойное, мирное. Обижать никого не собирается.
— А рога! — боязливо говорила Мари.— Вон она как косо на меня поглядела.
Алар только усмехался:
— Не боднет. Это она мух отгоняет. Главное, с ней подружиться надо. Иди сюда, садись на скамеечку! Подойник зажми коленями. У нас и автодоилка есть, да учиться-то надо вручную.
С опаской девушка уселась под корову.
— Да с чего ты ее боишься! На работу пойдете с Ээриком, придется вам скотину держать, вот умение-то и пригодится! — рассудил мальчик и поставил подойник в мягкую траву.— Я ее за хвост подержу, а то она мух гоняет, еще по глазу хлестнет. Это первое дело, а молоко хоть в рукав пусть идет. Я тебя научу доить!
«Да, любить и за коровой ходить,— подумал писатель, выковыривая подошвой камень из земли.— Только сбросить бы груз с плеч и начать все сначала!» Сначала?
Усмехнувшись собственным словам, он побрел дальше. Не хотелось ему начинать все сначала. Не хотел он и ношу с плеч сбрасывать. Он хотел лишь набраться сил, чтобы нести ее дальше.
Дальше, а потом назад, по дороге, заросшей подорожником, ромашкой и спорышем.
Сзади тихим ходом подъезжала машина. Он обернулся.
Это Ээрик.
Из ворот навстречу брату бросилась Пилле.
— А мама где? — протянула она. — Хочу, чтобы мама вернулась.
— Мама в городе осталась, у папы, — ответил Ээрик.
— А почему не приехала? — захныкала девочка.
— Там папе она нужней,—ответил Ээрик.
Со двора послышался горький плач. И Айн тоже бросился брату навстречу, но запнулся за плитку на дорожке, растянулся и заревел — больше от жалости к себе, чем от боли.
— Иди к Айну, успокой его,— Ээрик погладил Пилле по голове.
— Ну как? — спросил опечаленный Ра, когда девочка отошла.
— Будем ждать. Будем надеяться,— коротко ответил студент.
Сон Ра:
Отец стоял на большой куче мусора — дома, за господским парком, за массивным, красного кирпича батрацким домом, где у каждой семьи была комнатушка с плитой, поделенная ширмами на несколько частей. На самом деле там должен был виднеться бывший господский дом, двухэтажный, оштукатуренный, с ослепительно белыми стенами, в котором с осени тысяча девятьсот двадцатого года помещалась школа; дирекция совхоза была рядом, в бывшем доме управляющего. Когда Ра обернулся, вместо господского дома он увидел огромный муравейник, из которого, подобно дулу пулемета, торчала толстая водопроводная труба.
— Теперь земля моя! Сирень тут посажу! — радовался отец.
Ра заметил, что на нем синие джинсы, а пиджак — от костюма из английской шерсти, купленного у Мярта Янеса, тот самый, в котором он снялся для фотографии, столько лет провисевшей в правлении на Доске почета. Отец засмеялся. Слишком громко, пожалуй, для такого человека, каким он был,— неулыбчивого и подозрительного. Вдруг смех его пресекся, лицо опечалилось, глаза сощурились, в руках у него оказалось проволочное лассо; он накинул лассо на сына и стал, кряхтя, подтягивать к себе:
— Ну и крепкий же у тебя корень!
Этот сон напомнил Ра один давний осенний вечер. Уже смеркалось. Отец вернулся с поля, весь в грязи, вымотанный
погрузкой тяжелых, забитых глиной ящиков с картошкой. Он сел на скамейку возле порога, стянул облепленные тяжелой глиной кирзовые сапоги.
— Всю жизнь у кого-то в подчиненных! — в сердцах сказал он.— Будь хоть в какое время, хоть какая власть! Вот не заболей я тифом в девятнадцатом году, послали бы меня на фронт, потом вышел бы на поселение, землю бы получил...
Он с завистью оглядел окруженные живой еловой изгородью хутора новопоселенцев, вставшие прямо посреди бывших господских полей. Хорошо они гляделись там, с самых времен постройки. Теперь в них один за другим зажигались огни. Отец плюнул в сердцах.
— Ты же не батрак, ты совхозный рабочий,— возразил сын. Он сам уже тогда работал на экскаваторе, а по субботам приходил домой.
— Да, рабочий! Название одно! У других в подчинении! Батрак, да и только!
— Ты после войны сколько лет на Доске почета. Уважаемый человек, премию получаешь, на собраниях в президиуме сидишь, настоящий передовик,— попытался успокоить его Ра.
— Да, премии, президиумы! — отмахнулся старик, презрительно сощурившись.— Только и знай, что других вытягивать. Как затычку, в любую дырку суют... Я бы уже двадцать лет хозяином был!
— Ну и попал бы в «Кайтселийт». И заставили бы при немцах в облавах участвовать, парашютистов ловить. И кто знает, как бы все вышло, был бы теперь живой или нет...
Но отец как топором отрубил:
— Да хоть в Сибирь! Хоть в могилу! Но я бы х о з я и - ном был! А уж этого-то никто бы у меня не отнял.
— Это ты теперь, задним числом говоришь. Хозяйская доля тоже горька бывает.
На сей раз отец не ответил своим обычным «может быть» . В бессильной злобе он забросил грязный сапог под лавку и отвернулся. Ра стало жаль отца. Ни за что ни про что огорчил старика. Незачем было его мечту разрушать, вернее — воспоминание о мечте.
На следующий день было солнечно, ветрено. После обеда они пошли заготавливать сено для коров — Ээрик, Алар, Ра и еще один пожилой рабочий на тракторе.
Писатель устроился наверху. Тракторист вопросительно посмотрел на него, но ничего не сказал.
Сомневается, умею ли, подумал Ра.
Принимая охапки сена и разравнивая и на возу, он вспомнил, как учил его отец: «Сперва четыре угла делай! А потом уж в середину. Завсегда сперва углы, тогда воз будет что надо!»
Березы раскачивались над пустым муравейником, ветви свисали почти до самой земли. Теплый, ласковый ветер шумел в светлой листве, из-за облаков проглядывали слабые случайные лучи солнца.
Светлая печаль шумящих березовых крон напомнила фортепианный концерт Эдуарда Тубина.
Будто что оборвалось в нем. Не находя себе места, Ра бродил взад-вперед по проселку, потом свернул к лежащей невдалеке чаше озера. Но и озеро не принесло ему ни радости, ни успокоения, только еще более растревожило своей малостью и обычностью. На холмике у самого берега ветер взметнул пепел от костра, который жгли здесь в Иванову ночь, подхватил и развеял. Казалось, ветер просто развлекался. Такое легкомыслие сегодня огорчало. Ра повернул назад. Прогулка на сей раз не принесла отдохновения, наоборот, еще больше его сжала тоска.
Сердце ныло. Все дни после того, как у Йоханнеса случился инфаркт, Ра бродил с таким чувством, будто лишился вдруг привычной опоры. Тот, от кого он незаметно для самого себя черпал жизненные силы, неожиданно был сломлен. Он никогда не считал, будто Йоханнес или Айя менее чувствительны, чем он; он понимал: они не привыкли выражать свои чувства словами и потому не говорят о своих бедах и горестях, не твердят о них сплошь и рядом; он понимал, что иная, чем у него, деятельность, другая работа, контакт с землей дают им необходимое равновесие. И вот теперь та самая земля, которая придавала агроному сил, а через него и в писателя вдохнула веру в жизнь, отняла у Йоханнеса последние силы.
Тут виной условия, в которых агроном работал. Постоянная неопределенность, нервотрепка, капризы погоды.
Да, что уж тут говорить.
Ведь и сам Ра видел все это и слышал с самого детства, сам мечтал о разумной и спокойной работе, где не надо вечно спешить, вертеться, ругаться, где из-за какой-то пустяковой детали не бросают машину на целую неделю.
У него было такое чувство, будто и он виноват в постигшем Йоханнеса сердечном ударе.
Потому что на свидетеля тоже ложится тень.
Потому что те, кто действительно виноват, никогда не признают себя виновными. Они умыли руки, совесть их молчит.
Ра замахал руками, пытаясь отогнать эти мрачные мысли.
Я не виноват, не виноват!
Помолчи лучше, не думай о вине, думай о жизни, подумал он.
А если жизнь и есть вина?
Перед кем?
Ну, перед теми, кто...
Кто же этот верховный судья? Кто?
Может, он дотронулся до семьи агронома, как до птичьего гнезда, которое не терпит чужого дыханья?
Но Йоханнес ведь еще не умер, что же я так убиваюсь, подумал Ра, подходя к лесу.
Рожь цвела. Плотным морем колыхалось перед ним поле. Ветер перекатывал ржаные волны, пепла от костров ему было мало.
Опять на двор, в калитку, к дому, к себе на лестницу. По чистой крашеной лестнице наверх, к окну, к своему столу, к трубкам, бумагам, туда, куда шумным потоком ворвался внешний мир, прошумел, точно ветер в лесу и в поле, оставив в доме картины и воспоминания.
Верь все-таки, верь хотя бы в семена сорняков, несомые ветром, это придаст тебе сил, подумал он, и перед его глазами снова возник склонившийся на руки сына агроном в задравшейся на спине бледно-желтой полосатой рубашке.
Айя вернулась!
И корова, и дети радовались ее возвращению. Корова приветственно замычала со своего выгона, дети так бросились ей на шею, что чуть не свалили с ног. Айн, который не мог дотянуться выше, жался к материнским коленям.
Наконец Алар догадался спросить, как здоровье отца.
Айя отвернулась, пытаясь совладать с собой.
— Уже лучше, но придется еще полежать,— сказала она.— Вот будете себя хорошо вести, он скорее поправится.
И опять она хлопотала по дому, готовила, накрывала на стол, но Ра заметил: она в то же время отсутствует, она в городе, в больнице, рядом с мужем. От этого бремени она буквально разрывалась на части.
Когда за столом остался один Айн, который никак не мог справиться с едой, Ра виновато сказал:
— Я вам в семью только горе принес.
— Как это? — удивилась Айя.
— Беда в одиночку не ходит. Я семена несчастья занес к вам в дом. Вы хорошо жили, покойно. А только я появился, одно несчастье за другим... Как горевестник какой, птица черная.
Суеверный озноб пробежал у него по спине. Всю прошлую весну он увидел как бы в новом свете. Я и есть эта черная птица, подумал он.
— Будь вы здесь или нет, а Хельге Тыниссаар все равно бы Майре Мартин бен облила и спичкой чиркнула... И самолет с открытым баком над нашим домом все равно бы пролетел... Не мучьте себя из-за этого. Чему быть должно, то и случилось, что уж тут поделаешь,— как малого ребенка утешала его Айя.
— Муравьи весной ушли из муравейника, только я взглянул на них...
На это Айя не нашлась что и ответить.
Ра сказал спасибо и ушел к себе наверх.
Скоро там появилась Пилле.
Посидела немножко на кушетке под самой крышей, большими задумчивыми глазами взглянула на человека, жившего у них тут с весны, и спросила:
— Ты тоже горюешь из-за нашего папы?.. Я к папе хочу, а Алар говорит, ему нельзя сейчас мешать, там только мама ему не мешает. И Ээрик. С папой там даже шутить нельзя. Я не хочу расти большая, а то мама с папой и ты постареете и умрете. Почему природа так сделала, что человек умирает?
Ра повернулся к ребенку:
— Человек устает, изнашивается, так уж заведено. Постареет, и жизнь станет ему в тягость, больше жить не хочет
— Человек, значит, как Алара велосипед...
Писатель не знал, что сказать.
— Алар вчера после работы велосипед разобрал и говорит- не стоит чинить, все изношено. И человек так: износится — и чинить не стоит?
— И так бывает.
— На свалку, значит, его?
— Человека на свалку не выбрасывают, человека в гроб кладут.
Пилле недоверчиво усмехнулась.
— А если бы на свалку, он бы там запасную ногу нашел, или руку, или голову...
— Кто-то, наверно, и голову бы себе там нашел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20