Добрыми слова он благодарит этих людей и оставляет их на волю божью, сам спешит дальше, высокий, неуклюжий, повторяя про себя слова своего славного тезки и учителя, жившего восемь веков назад, слова о том, что истину можно найти, хотя еретики и говорят, что нельзя.
Если бы истину нельзя было найти, не было бы смысла и в его странствии. Рига была лишь промежуточным пунктом на его пути. Монастырь ведь в Сегеберге, он оттуда пришел В Риге все становятся другими, такой уж это город.
И он тоже может найти истину. Но сначала надо разобраться в самом себе, достичь ясности.
Л ясности пока нет. Как раз наоборот, в душе у него смятенье, какого не бывало никогда прежде.
На что же опереться?
Па правду. На правду бывшего и сущего.
— Л ты как думаешь? — спросил Ра у невидимого собеседника.
Может быть, сейчас, на этой лесной дороге, он говорил самим Акке?
Или хотя бы с тенью печального августинца?
Нет, ни то ни другое. Откуда взяться в эстонском лесу монаху-проповеднику? На сей раз ему повстречался местный лесник, долговязый, пожилой, с жилистой шеей. Криво усмехнувшись, он взглянул на говорящего.
Ра поздоровался. Лесник пробурчал в ответ что-то невнятное. Пройдя мимо, писатель оглянулся и увидел, как тот ускорил шаги. Он, наверно, не знал, что и подумать о встречном Весьма возможно, Ра показался старому доброму песни кандидатом в сумасшедшие, а может, просто бездель пиком, который в будни, в рабочее время бродит по лесу, заложив руки за спину, и разговаривает сам с собой.
В какой-то степени все это напоминало встречу Акке в лесу с пасынком старейшины из Кубеселе, который пробирался с тайным донесением в Роденпойс,— на встречу, которую Ра только что описал у себя наверху.
Кто-то поднимался по лестнице. Нет, это не были уверенные мужские шаги агронома. Это была Айя. За ней приходили, ей надо в поселок ехать на рентген, ей очень неудобно, но она просит Ра присмотреть за маленьким. Недолго. Она скоро вернется. Пилле, конечно, тоже приглядит, но девочке пять всего, хорошо бы, если бы и он за обоими присмотрел... Мальчишек нет дома.
— Только бы он на себя что-нибудь не опрокинул. Я все убрала, да поди знай...
Черная птица пролетела по комнате и пропала. Ра увидел только тень от крыльев.
Он кивнул и спустился вниз.
В кухне на маленькой табуреточке сидела сероглазая, со вздернутым носиком девочка, держа ноги в белом тазике с теплой водой. Она старательно терла лодыжки и колени шуршащей мочалкой, напевая при этом:
Чтоб намылить,
чтоб коленки мне намылить,
чтоб чудесно мне намылить,
мыло, мыло, мыло,
иди-ка ты сюда,
чтобы ножки мне намылить...
Младший братик Айн ползал по полу в большой комнате, читал сперва газету, потом книжку. Больше, правда, рвал, читать не больно-то пока выходило. Наконец и книжка с картинками ему надоела. Теперь его заинтересовала пустая коробка из под макарон, которую мать подсунула ему, уходя.
Громко завывая, он рвал коробку на кусочки и совал их и рот.
Шелест книжных страниц отдавался у Ра в голове. А может, это был шорох крыльев какой-то птицы. Или это шумели воспоминанья, то и дело дававшие о себе знать?
Когда-то Юри точно так же ползал по полу, строил из кубиков дома и башни. Однажды он разодрал книжку стихов Энно, которую дал ему отец, листы аккуратно сложил в кучку, а когда Ра спросил, что же это такое случилось с книжкой, в ответ он услышал: «Не смог ее прочитать!»
Время, догадался он,— это плеть, скрученная из двух жил. Одна тянется дальше, другая оборвалась от перенапряжения. Время разрушено, из него вырван большой кусок. Юри унес его с собой.
Надо махнуть на все рукой, надо этому научиться, болезненно отдавалось в мозгу. Всегда и во всем, при любых обстоятельствах, уметь все забыть, чтобы как-то защитить себя. Это значит не впрямь махнуть на все рукой — разве такое возможно? — а внушить себе, что тебе все равно, хотя на самом- то деле нет, не все равно. Только так можно снять напряжение, нет, уменьшить его. Полностью освободиться ни в каком виде невозможно. Вернуть веру в жизнь, способность к работе. Все это не что иное, как игра, психологическая отдушина, да только вот как ее осуществить такому прямолинейному человеку, как он?
С убитым видом сидел он и листал старые журналы. Потом резко вскочил, сосредоточился. Я хочу двигаться! Хочу радоваться весне, свежему воздуху, жизни!
Он действительно хотел этого.
Он выиграл небольшое сражение с самим собой. А сколько еще предстояло выиграть!
Он стал одевать ребенка. Малыш хныкал, одевание явно не было его любимым занятием. С немалым трудом Ра надел на малыша свитер, вязаную шапочку. На дворе было ветрено. Солнце только что светило, а теперь снова пропало, изменчивое, прихотливое. На поле дрожали, поблескивая на ветру, слабые ржаные всходы, с вишни у сарая взлетела стайка воробьев. Однажды в такой же ветреный облачный день все мы явились в мир, подумал он и направился к воротам, держа за руку маленького Айна, который так и не пожелал расстаться со своей коробкой из-под макарон.
Однажды, в такой же вот день... Когда это было? Кто может точно назвать миг, когда он счастливо, добровольно пришел в этот мир? Нет, это скорей всего обман зрения, прихоть яркого весеннего дня...
И все-таки тягу к прекрасному не проведешь! Это она заставляет повторять: вот теперь-то мы и обновимся, мы заново придем в этот мир, чтобы отыскать свое прошлое, потому что на самом-то деле все обращено в прошлое — и деревья, и птицы, и люди; все они питаются соками прошлого и уходят, спиной вперед, в будущее, готовые в случае какой-либо неожиданности тут же ринуться назад. Потому что будущее — страшно, один сплошной страх.
Опять страх! Лучше бы уж ты помолчал. Взгляни, какой день стоит, и ты живешь в нем, движешься. И признай все- таки, что крупица надежды, как бы мала она ни была, еще теплится в тебе, еще не погасла.
И все-таки, парень, ты виновен. В смерти ребенка, в гибели лошадей. И тут и там была — жизнь! Как же ты сможешь
родиться заново с тяжким грузом этой вины? Прошлое задавило тебя, а вера в будущее, твое продолжение — рухнуло, осыпалось, ушло под землю.
Нет, именно в такой день особенно отчетливо видно, что его ожидает. Солнце разбередило ему душу, показало то, чего не надо бы выволакивать на свет. Ливское солнце.
В нашей северной стороне и солнце большой подарок, сказал он себе, но легче ему от этого не стало.
Он смотрел, как старательно, доверчиво шагает рядом с ним ребенок, готовый споткнуться на любом бугорке, чужой ребенок. Чужой-то чужой, а сколько он передумал о нем у себя на чердаке, тревожась за него, как за своего собственного. Да и все четверо стали ему как родные. Вот как странно все складывалось у него этой весной.
В лесу у озера он завязал Айну ремешок за спиной, чтобы тот не путался у малыша в ногах, не затруднял ему и без того нелегкого передвижения. Предоставленный сам себе, малыш, лепеча, стал играть сухими еловыми шишками.
Глядя в темно-серую чашу озера, Ра продекламировал стихи:
Солнце зло пробурчало: мхом заросло мое лоно. В водных струях блеснула грамматика генов.
Пу, здесь он немного забежал вперед: озеро было еще покрыто коркой льда, о водных струях не напоминало ничего, кроме узкой промоины в одном месте. Дереву стихи нужнее, чем человеку, потому что дерево понимает человеческий язык, а человек уже забыл и язык деревьев, и свой собственный, стоит посреди деревьев, точно убийца, а среди людей — как глухонемой.
Кого он, выдвигая столь неопределенные обвинения, имел в виду? Кто эти убийцы и глухонемые, не он ли сам? Может, он подразумевал под всем этим свою оставшуюся в городе жону? Или даже семью агронома? Но никто из них не заслужил подобного обвинения. Прошлая зима отвратила его не только от жены, она отвратила его ото всех, он ушел в себя, не надеясь уже ни на что и ни на кого, он был конченый человек. Пет, он понимал, что так относиться к людям несправедливо, по справиться с собой был не в силах.
Твое несчастье в том, что ты не можешь расслабиться хоть па миг, не можешь развеяться, услышал он голос Уме.
А ты разве можешь?
В этом-то и беда, что мы не умеем радоваться, не можем забыться.
Придется пить начать — с утра до вечера, до изнеможения. Как ты думаешь, не начать ли мне пить? Нет, серьезно?..
Брось, не начнешь, засмеялась Уме. Это не по тебе... Временами ему казалось, что он наполовину уже вытеснен из этого мира, ему позволили лишь ухватиться за край, и он висит, уцепившись за земной шар, руки уже онемели; скоро он сорвется, потому что на крутящемся Птолемеевом земном диске для него нет места, он лишний.
— Ши! Ши! — вдохновенно лепетал Айн, засовывая сухие еловые шишки в коробку из-под макарон.
Безумный ветер завывал в поднебесье. Снова Ра бродил по лесу. Озеро перекатывало угрюмые черные волны, будто поздней осенью,— теперь оно уже освободилось ото льда. Вода словно взбесилась, с остервенением набрасывалась она на берег; по ее разумению, берег был во всем виноват — и в том, что ее покрывал лед, и в том, что теперь льда не было.
Он пошел посмотреть на муравьев. Голые ветки громко царапали куртку. Солнце пряталось за темными нервными облаками, тени приостановили свой беспокойный бег, голые березы шумели на ветру. Муравейник оказался пуст. Ра остановился в раздумье. Солнце вдруг выкарабкалось из облаков, и лучи его глубоко проникли в муравейные ходы, в поры этого нагромождения. Там было тихо, безжизненно. Солнце стояло над этой грудой хвои, согревало брошенное жилье, понапрасну расходуя свою энергию. Муравьи ушли! Их семья переселилась в другое место. Только что были здесь, несколько дней назад,— и вот пропали, как в воду канули.
Так уходят народы, так плавится свеча. И ты, который ждет знака судьбы, стоишь теперь в растерянности, хватаясь за ветер, у которого нет ни начала ни конца. И руководят тобою атавистические страхи, унаследованные от ночи, скрытой где-то в глубине веков. Ты стоишь, как стоял, а место твое уже изменилось. Ты стоишь посреди движения, и невидимое пламя постепенно сжигает тебя.
Так гаснет свеча. Так приходят народы. И устремляются на запад, следом за солнцем, будто желая однажды настичь его, схватить, зажечь от него огонь в своем очаге.
В соснах, в березняке завывал ветер, а муравьи ушли. Может быть, как раз сейчас они были в пути, уходили, унося вместе с собой свои обычаи, уклад жизни, все свои надежды на будущее. Но кто может знать их тайные желанья, пути
предчувствий неисповедимы. Лишь старый седой тысячелистник одиноко качался над брошенным муравейником, согласно кивая: да, да, так оно и есть... Нет, не такого знака он ожидал. Да и кто мог подать ему знак — хоть из прошлого, хоть из будущего? И нуждался ли в этом Ра? Он и сам не знал, что ему надо. Только тяжко было на душе.
Чувство одиночества рождается вместе с человеком. Почему бы ему, например, не порадоваться, что муравьи ушли, что подыскали себе новое жилище, обосновались где-нибудь под живым цветущим тысячелистником, нашли новое солнце?
Да, было б лучше, если бы я искренне этому порадовался.
До радости, однако, ему было далеко.
Травинки в ветреном озере, пляшущие на волнах, сорванные с корней.
Он пытался проанализировать этот атавистический страх, в котором переплелись жизнь и смерть, бытие, время, в котором он жил, и время, из которого он пришел.
Какое уж тут продолжение. Их жизнь потеряла смысл. Впереди не было ничего, одна лишь бескрайняя зияющая пустота. Ничего. Но как же это возможно? И все- таки было именно так. Ничего. Никакого стимула. Как выпавший зуб у жизни во рту. Ничто.
Ужас этот был невыносим. Страшно заколотилось сердце, ему показалось, что он вот-вот задохнется.
И это еще — там, на кухне... Блестящий, сверкающий нож. Он будто звал его из темноты, притягивал к себе. Он ощутил, как тупой нож перепиливает ему шею. Шейный позвонок мужчины средних лет, все еще идущего от тех погибших лошадей к людям. В него вселился сатана, от которого предостерегал его Августин. Сатана, с которым боролся святой отец на пути в Рим. Как и Акке на пути в Турайду.
Если впереди нет н и ч е г о, не все ли равно тогда — нож или сатана, сатана в образе ножа или нож в образе сатаны? перешло из одного образа в другой, слова разные, а суть одна. Определения смешались, как встречные волны. И что толку в определениях, если впереди страшным зевом зияет пустота?
А нож был поблизости, у него в кухоньке, на столе. Почти такой же, как у Уме в подвале, которым она соскребала глину « о своих изваяний. Материальный, отнюдь не воображаемый, он так и манил к себе. Но Ра еще не шагнул. Он лежал на у себя иод крутой крышей, весь в поту, всеми силами сопротивляясь жуткому зову. А нож призывал с кухни, пел, как сирена. Уж не привязать ли себя простынями к постели, чтобы остаться в живых? Он не видел всего этого, он знал. То есть видел яснее прочих, потому что порой увидишь и невидимое. Не хотел, а все же увидел — то, что было загнано в подсознание. Это было то, на чем они держались с Уме. И это то он хотел пырнуть ножом?
Снизу донесся шум мотора, свет фар на миг ударил в окно. Свет надежды. Он быстро вскочил с постели, натянул брюки, свитер и бросился из комнаты. Он хозяина ждал, вот оно что, дошло до его сознания. Рядом за дверью ярко блестело т о самое, но он быстро пробежал мимо, через это дьявольское магнитное поле, кинулся вниз по лестнице.
— Добрый вечер!
Йоханнес озабоченно осматривал старые, совсем изношенные покрышки:
— Надо бы новые ставить...
— Ну, как у вас дела?
— А никак. Земля еще мерзлая... А телефонограммы все идут...
— И что же? Ничего сделать нельзя? Ничего?
— Ну, что-то можно, конечно,— мягко улыбнулся Йоханнес.— Дело всегда найдется. Картошку сортировать...
Ра пристально всматривался агроному в лицо, в сумерках казавшееся совсем черным, то ли от загара, то ли от усталости. Поговорить опять не удалось, но Ра успокоился, освободился.
Кругом звенели жаворонки. Суровая весна не испугала их, они вернулись в родные места, устраивали гнезда, собирались выводить потомство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20