А ты все еще помнишь о такой чепухе!
— И буду помнить до тех пор, пока не прояснится,— отрезал Борис.
— Может, все давным-давно прояснилось. Сам же видишь, какое положение. Который месяц почты не получали! Сподра в тюрьме. И с Седым могло что-то случиться. Сам подумай: они за тридевять земель. Наши письма проходят цензуру, их задерживают. У меня ведь тоже никаких вестей из дому.
— Твой Анатол уже, наверное, большой,— сказал Борис.— Сколько ему теперь?
— Полтора года,— ответил я.— С небольшим.
— А я думал, больше...— произнес Борис.— У тебя хоть сын дома, а у меня...
— У тебя Сподра,— сказал я.
— Сподра,— повторил Борис и горько усмехнулся.— Знаешь ведь: сердце красавицы... Сколько времени про шло! И потом я написал, чтобы не ждала.
— Ты с ума сошел! Зачем?
— А зачем ей ждать меня, когда и сам не знаю, что со мной будет. Это было бы нечестно. Сподра была со мной слишком хороша, чтобы ей морочить голову. Я так не могу. Не имею права. Понимаешь, Анатол?
Я не ответил. Я думал иначе.
Мы вышли на сильно пересеченную местность, пришлось отклониться от курса и разыскивать дорогу, .
— Стой! Кто идет? — послышался голос Лика,— ответили из темноты.
Мы мгновенно залегли, а наши дозорные двинулись дальше.
— Но80и*0!§! — радостно крикнул Дик.— Это наши! Мы франкисты!
Что это значит? Послышался шум тихой, но отчаянной борьбы. Теперь ясно, Дик решил бесшумно убрать итальянцев. Короткие сдавленные крики, ругательства... И снова тишина. Дик три раза свистнул. Это сигнал: вперед! Мы вышли на перекресток. В канаве лежали три итальянских солдата.
— Один удрал,— сообщил Дик.— Надо спешить. Вероятно, это был сторожевой пост.
Чтобы отдохнуть, мы прошлись немного по дороге, потом снова повернули в горы. Вскоре набрели на крестьянский дом. Во дворе стояли грузовики. Среди них жарко пылали костры, мелькали силуэты людей. Может, это авангард итальянской моторизованной дивизии? Тогда до своих недалеко. Жаль, что Дик не допросил итальянцев, подумал я. Больше было бы пользы. Что толку прикончить трех человек? От них мы получили бы все нужные сведения. Пожалуй, они могли бы провести нас незаметно через свой передний край при условии, что мы отпустим их на свободу. Три человека не решают исхода войны, зато нас это могло спасти...
Я не успел до конца додумать свою мысль, как послышались выстрелы. Видимо, Дик опять наткнулся на врага. Мы полегли на землю. Прошло несколько томительных минут. «Что с ребятами,— думал я.— Взяты в плен? Выстрелов больше не слышно. Может, Дик опять там что-то затеял. Где он? И почему так тихо?»
Из темноты вынырнул Дик.
— Ребята,— сказал он с дрожью в голосе,— мы у своих. Вставайте, идите за мной.
Сердце бешено колотилось. Мы спасены! Я схватил холодную руку Бориса, и он ответил крепким рукопожатием. Если бы Дик не ушел вперед, мы задушили бы его в объятиях!
Это был испанский батальон, прикрывавший дорогу на Пиренеи. Нас встретили как лучших друзей. После взаимных приветствий комиссар батальона, маленький смуглый каталонец, повел нас на кухню.
— Фигерас пока держится,— рассказывал он.— Там наше правительство, там сейчас собрались кортесы. Парламент единодушно принял три пункта.
— А что это за три пункта? — спросил я.
— Три условия мирного договора. Если Франко их примет, будет мир. Мы требуем, во-первых, независимости для страны, во-вторых, плебисцита, в котором народ сможет выбрать угодный ему строй, и, в-третьих, полный отказ от репрессий.
— Пойдут ли они на это?
— Не пойдут, будем продолжать борьбу. В Центре у нас еще десять провинций и большая армия.
— Армии не хватает оружия,— возразил я.
— И все же не это самое ужасное,— сказал комиссар.— В начале войны народ голыми руками воевал. Самое ужасное, по-моему, то, что развелось много капитулянтов. Особенно в Центре. Как только сдадут Каталонию, они сразу поднимут голову. Правительство перебралось сюда, теперь они там изо всех щелей повылезали. А им подпевает Англия с Францией. Вот что самое ужасное. А то бы республика могла держаться.
— Вы коммунист?
— Нет, социалист — объединенная партия Каталонии,— сказал комиссар.— Мы, каталонцы, показали пример того, как нужно объединиться с коммунистами для победы, но большинство социалистических лидеров Центра воспротивились этому. Они тянули на путь раскола и предательства.
Мы пришли на кухню. Огромные котлы над жаркими кострами распространяли аппетитный запах. Конечно, мы знали, что там всего-навсего чечевичная похлебка, но и она теперь казалась немыслимым яством. Так давно не ели ничего горячего! Вода, кедровые орешки, вонючие корешки дикого чеснока... Скоро мы опорожнили котлы, и поварам пришлось снова засыпать их чечевицей. Хлеб и у них весь вышел, но это не огорчило нас. Мы сказали комиссару, что до утра отдохнем в расположении батальона, а потом отправимся разыскивать какую-нибудь интернациональную часть. Рубзн с Габриэлем решили идти с нами, они успели подружиться с нашими ребятами. Хотя Рубэн с валторной в эти трагические дни производил довольно странное впечатление, ребята охотно таскали его инструмент, заботились о нем не меньше самого музыканта. Оглядев у костра валторну и убедившись, что она нисколько не пострадала во время путешествия, он сказал:
При первом же удобном случае сыграю дивные звуки. Только, разумеется, нужно уметь дуть. Будете рыдать, когда услышите.
— Я тоже умею дуть,— пошутил Август,— я стеклодув.
— Это другое дело,— возразил Рубэн.— Ты, наверное, дуешь в бутылки?
— Славные, милые пивные бутылки,— нежно произнес Август.— Вот бы сейчас бутылочку рижского пива!
Все зачмокали, даже Борис.
— Ладно, хватит болтать,— сказал он.— Давайте спать. Завтра тяжелый день.
Утро было уже близко. На востоке серебрилось небо. С Пиренеев тянуло холодом. Каждый старался устроиться поближе к огню. Караульным назначили Пендрика — ему было о чем поговорить с поварами-испанцами. Они вели беседу вполголоса, чтобы нам не мешать спать, и мы скоро уснули.
Поутру нас разбудили звуки трубы. «Рубэн»,— подумал я. Но оказалось, что Рубэн тут ни при чем. Шум этот поднял повар-испанец, а помогал ему Пендрик. По старой привычке батальон собирали на завтрак небольшим горном, который в утренней тишине гремел иерихонской трубой. Рубэн потом долго растирал свои музыкальные уши.
— А я-то спросонья решил, что моя валторна в ход пошла! — воскликнул он.— Зачем так шуметь! Да еще под носом у неприятеля!
Пендрик хохотал как бешеный. Но мне тоже концерт показался излишним. Он мог собрать к завтраку не только солдат батальона, но и фашистов. Однако традиции были настолько нерушимы в батальоне, что от них не считали возможным отказаться даже в критический момент.
Пендрик в то утро доставил нам еще один сюрприз, на этот раз очень приятный. Едва ребята продрали глаза, он пригласил всех на чашку настоящего, крепкого, черного кофе.
— Где раздобыл? — спросил я.
Пендрик загадочно улыбнулся и шепнул на ухо:
— Неподалеку беженцы повозку бросили, в ней и нашел.
— Как не стыдно копаться в чужих повозках! — упрекнул я и тут же попросил еще кружечку.
Пендрик улыбался во весь рот.
Даже комиссар Попов похвалил его:
— После победы получишь медаль.
Испанцы снова накормили нас чечевичной похлебкой. После завтрака, поблагодарив своих радушных хозяев, мы направились в ближайший поселок, надеясь там разыскать следы интернациональной бригады.
Показались первые самолеты противника. Мы свернули с дороги в заросли кустарника. Не дойдя до поселка, устроили привал. Борис, Попов и Савич пошли в поселок разузнать, как и что. По словам испанцев, там находился штаб их бригады.
Самолеты полетели к Средиземному морю, видимо, на Фигерас. За бомбовозами на бреющем полете шли истребители. Они метались по небу, словно стая всполошившихся стервятников. Над горами, где мы только что оставили своих испанских друзей, тоже появились бомбовозы. За ними, треща пулеметами, прошлись истребители. Несколько штук, отделившись от общей группы, свернули к поселку. Мы поспешили укрыться за скалами, но один истребитель все же заметил нас и, спустившись очень низко, открыл огонь. Пули решетили землю, сухо щелкали о камни. Летчик сделал круг и снова пошел в пике.
— По самолету! — скомандовал Христо Добрин. Поднялись стволы винтовок. Ян Церинь целился стоя.
— Ложись! — крикнул я ему.— Стреляй из укрытия...
Землю полоснула свинцовая струя. Ян выронил винтовку. Покачнулся. Казалось, вот-вот упадет, но, стиснув зубы, удержался, потрогал левую руку выше локтя.
— Ранили, черти...
Самолеты уже бомбили поселок, а наш стервятник в третий раз бросился в атаку. Но теперь, опасаясь наших винтовок, не спускался так низко. Я оттащил раненого Цериня за выступ скалы.
— Сволочи! — превозмогая боль, ругался он.— А наши-то самолеты где? Ни одного не видать.
— У нас их больше кет,— сказал я, осторожно снимая с него шинель и френч.— Надо было тебе выскочить!
— Хотел получше прицелиться. Ничего. Кажется, несерьезно.
— Могло быть и хуже.
Пуля наискосок пробила мышцу руки. Бинты у нас.
— Ну вот, отвоевался,— сказал я.— Теперь держись до первой санитарной машины.
— Ладно,— ответил он.— Хорошо хоть так.
— Старайся пока не двигаться. А то крови много потеряешь.
Стервятник наконец отстал от нас. А бомбовозы продолжали громить поселок. «Где теперь наши командиры?» — думал я. На такой поселочек столько взрывчатки! Я посмотрел на Пиренеи. Горный массив, покрытый сверху снегами, казался жутким и холодным, как смерть.
Подошел Христо Добрин.
— Надо пойти проведать, может, что случилось.
— Идем,— сказал я.
— Гечун, командуй ротой! — крикнул Добрин.— Мы с Анатолом пошли в поселок. Дик, Август, за мной!
Я взял винтовку. Добрин шел впереди.
— Церинь серьезно ранен? — спросил Август.
— Пожалуй, да.
— Жаль парня. Но могло быть и хуже.
— Конечно.
От поселка тянуло едким дымом. Горело несколько домов. Пламя уже лизало красную черепицу и побеленные трубы. Одна крыша провалилась у нас на глазах, метнув к небу сноп горячих искр. Над грудой развалин и пепелищем угрюмо вздымалась колокольня с позеленевшим колоколом. И вдруг он покачнулся, загудел...
— Ты смотри! — воскликнул Дик.— Звонят!
— Какой-нибудь сумасшедший,— сказал я.
— А может быть, молодчики из пятой колонны,— предположил Добрин.— Подают фашистам сигнал.
— Возможно,— согласился Август.
Но в тот же момент раздался оглушительный грохот, и церковь взлетела на воздух. Башня покачнулась, накренилась и рухнула в серые клубы дыма.
— Боеприпасы. Там были боеприпасы,— почему-то прошептал Август.— Нам нечем стрелять, а тут взрывают...
— Откуда ты знаешь! — выпалил Дик.— Вот дойдем, увидим.
Будто сговорившись, мы сняли с плеч винтовки, щелкнули затворами.
— В цепь! — скомандовал Добрин.
Крайние дома были уже близко. Дым заволакивал кривые улочки.
— Где они могут быть? — гадал Добрин.
— Пошли на площадь! — сказал я.— Наверное, в поселковой управе.
Управа стояла как раз напротив взорванной церкви. Под ногами неприятно скрежетало битое стекло. Дверь была сорвана с петель, я толкнул ее ногой и вошел в коридор.
— Руки вверх! — крикнули по-испански.
Я увидел перед собой дула винтовок и поднял руки. Сначала мне казалось, что это просто недоразумение, что сейчас же все объяснится. Но нет, передо мной стояли вооруженные молодчики из пятой колонны.
— Назад! — успел я крикнуть товарищам, прежде чем меня схватили, свалили и заткнули рот.
— Заткнись, паскуда! — кто-то злобно прошипел над ухом и пнул прикладом в бок.— Мокрого места не останется, если будешь орать!
По мне пробежали чьи-то сапоги. С улицы донеслись выстрелы и взрывы ручных гранат. Двое подхватили меня за локти, словно мешок, вволокли в какую-то комнату, бросили на пол и захлопнули дверь.
Это была камера, обычная камера с решеткой и голыми стенами. У стены на койке, завернувшись в плащ, лежал человек. Лежал он ко мне спиной, потом медленно обернулся и едва слышно произнес:
— Это ты, Анатол?
— Борис!
— Тише! Где остальные?
— Мы пришли за вами.
— Напрасно. Они ночью всех перебили. Наши до последнего держались в церкви, пока ее не взорвали. Фашисты уже здесь?
— Пока нет, Борис. А рота на старом месте.
— Это хорошо,— и он облегченно вздохнул.— Им надо поскорей уходить, а то попадут в окружение.
— Они нас в беде не оставят,— сказал я.— Они постараются выручить нас.
— Напрасно,— прошептал Борис.— Сами попадут в ловушку. Этих бандитов немного, но они хитры.
Я поднялся, подсел к Борису.
— Ты ранен?
— Как видишь.
— Куда?
— В спину. Ноги парализованы. Осколком бомбы...— Он дотронулся рукой до живота.— И здесь, наверное, осколок. Боли ужасные.
Я приподнял подол рубахи. Все тело было в крови, но я постарался его успокоить:
— Ничего страшного. Кажется, слегка задет позвоночник.
— Нет, осколок прошел дальше,— сказал он.— Все нутро грызет. Да теперь уж все равно конец.
— Не вешай головы, еще не все потеряно!
— Разве я когда-нибудь вешал голову?
— И теперь не надо. Где Савич, Попов?
— В соседней камере. Тоже попались... А из штаба бригады почти все погибли. Кое-кто укрылся в церкви.
— Ее взорвали у нас на глазах. А этим мерзавцам от своих же здорово досталось.
— Да, бомбили крепко. Уцелела небольшая горсточка, но она пока держится, ждет фашистов. Интересно, как дела на фронте...
На улице завязалась отчаянная перестрелка. За окном с грохотом упала водосточная труба, и я невольно вздрогнул.
Борис лежал с закрытыми глазами, стиснув зубы, тяжело дыша.
— Борис!
Он не ответил.
— Борис, ты меня слышишь?
Он молчал. На лбу его выступили капельки пота. Только теперь я понял по-настоящему, что жизнь Бориса на волоске. Была бы под рукой санитарная машина, возможно, его удалось бы спасти... Но что происходит на улице? Кто в кого стреляет?
В коридоре раздался грохот. Ручная граната. Дверь камеры обдало осколками. Потом торопливые шаги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62