— А$1:а 1а \Ыа, сотрапегоз!2
— А что это за люди, занявшие нашу комнату? — полюбопытствовал Дик.
— Такие же, как и вы,— ответила Роза.— Едут в Испанию сражаться с генералом Франко.
Вскинув кулачок правой руки, девочка повторила фронтовое приветствие. У нее это получалось просто и естественно, как у бывалого солдата. По всему было видно, что постояльцы в гостинице ее родителей не впервые занимают чужие постели и не впервые ей приходится провожать бездомных в соседний отель. Кажется, ей даже нравились эти ночные прогулки.
Окно нашей комнаты выходило в темный колодец
1 Здравствуйте, товарищи! (исп.)
2 До встречи, товарищи! (исп.)
двора. Я распахнул его. Вместе с прохладой снизу залетела к нам песня на немецком языке:
— Наши,— сказал Борис и тоже стал насвистывать какую-то старинную боевую песню.
Глава 18
В ЧУЖОМ ГОРОДЕ
Через несколько дней за мной зашла Маша. Она сказала, что подыскала не слишком дорогой отель на бульваре Сен-Жермен, недалеко от набережной Сены.
Это был старый, но довольно опрятный отель с рестораном и баром внизу. Мы вышли из допотопного, замысловатого лифта на пятом этаже и в конце коридора нашли оставленный для меня номер: две небольшие светлые комнаты с балконом и ванной. Окна и дверь балкона выходили на северо-запад, из них открывался чудесный вид на Лувр и холмы Монмартра с сиявшей в лучах солнца белой базиликой Сакре-Кёр.
Я решил, что Гите здесь должно понравиться, и потому раздумывал недолго. Обстановка, правда, была старомодная и несколько напоминала мою меблированную комнату в Риге. Обитые красным плюшем диван и кресла нещадно скрипели, а большой торшер с зеленоватым абажуром был похож на хромоногого инвалида. Стоило ступить по расшатанным половицам, и шкаф, украшенный обильной резьбой в стиле барокко, послушно кланялся и терся о цветастые обои. Когда Маша заметила хозяйке, что плата за комнаты чересчур высока, та ответила, что после Всемирной выставки ее можно будет немного убавить. Мне не хотелось, чтобы хозяйка с первого же дня взяла на подозрение мою платежеспособность, и потому я не стал торговаться, хотя цену она заломила действительно высокую. «Ничего,— утешал я себя,— приедет Гита, что-нибудь придумаем».
В тот же день я написал ей письмо и отправил его, как советовал Борис на имя подруги Сподры. Письмо вло-
1 Вперед, интербригада! Выше знамя солидарности! (нем.)
жил в двойной конверт с просьбою срочно передать Гите Юдиной.
Бросив письмо в почтовый ящик, сел в метро и поехал на Всемирную выставку. Бесчисленные павильоны скоро утомили меня, и я поднялся на Эйфелеву башню.
Это было незабываемое зрелище. Во все стороны, насколько хватал глаз, раскинулся огромный город, красуясь своими ансамблями, бульварами, парками, набе-реж 4ыми... В лабиринте улиц и домов я пытался отыскать отель, в котором Дик с Борисом теперь ожидали тайной отправки в Испанию. Как жаль, что и я не мог поехать вместе с ними! Я должен ждать Гиту в этом чужом, незнакомом мне городе, должен обосноваться в нем прочно и надолго. При этой мысли у меня защемило сердце. Не обольщаюсь ли я? Через месяц истекает срок моего фальшивого паспорта. Нужно будет его продлить. Но как это сделать? Его законный владелец давным-давно заявил в полицию об утере. Значит, об этом известно и консулу. Если я наберусь нахальства и явлюсь к нему, тот, конечно, паспорт отберет, и я останусь ни с чем. При первой проверке документов меня схватят и вышлют. Куда? В нацистскую Германию, в фашистскую Италию? Нет, только не это! В Швейцарию? Единственная надежда на Швейцарию, но кто же за меня там поручится? А Гита? Что будет с Гитой? Нет, лучше об этом пока не думать...
Спустившись на лифте с Эйфелевой башни, я покинул толчею Всемирной выставки и долго блуждал в метро, пока не выбрался у Северного вокзала. Мне хотелось разузнать, когда прибывают экспрессы из Берлина. Я решил выходить к поезду уже с завтрашнего дня. Кто знает, может, Гита приедет раньше. Во второй половине дня ко мне должны были прийти Борис и Дик — осмотреть мое новое жилье. На всякий случай условились, что они будут ждать меня в вестибюле. Однако, кроме швейцара, там никого не было. В ресторане я их тоже не нашел. Отправился в бар. Ну конечно, они сидели там, потягивая через соломинку апельсиновый сок. Перед Диком стоял неизменный стаканчик виски.
— Явился наш блудный сын! — на весь бар закричал Дик.
Мне тоже принесли апельсиновый сок.
— Устроился? — спросил Борис.
— Устроился, и притом чудесно. А вас не забраковал испанский комитет?
Дик громко рассмеялся, а Борис сказал не без гордости:
— Могли бы выехать сегодня, но по совету Маши решили отдохнуть немного после дороги, осмотреть Париж. Кроме того, из Латвии ожидается еще одна группа. Вместе с ними и поедем.
— Счастливые,— вздохнул я. Дика растрогал мой вздох.
— Не горюй, Малыш! — он почему-то упорно звал меня Малышом.— Скоро к тебе приедет жена, и ты будешь счастливее нас.
— Отнес свой телефон хозяйке бара? — спросил я Дика, желая переменить тему разговора.— Ты ведь ей обещал.
— Мало ли что обещал. Но, может, еще отнесу. Дик на ветер слов не бросает. Она все-таки чудесная женщина, правда?
— Чудесная старая дама,— поправил Борис.— Если у тебя нет лучше, и она сойдет.
— А у тебя что, есть лучше?
— У него настоящая красавица, к тому же поэтесса,— не выдержал я.
— Поэтесса! — воскликнул Дик.— А где же она, твоя поэтесса?
— Не болтай чепухи,— набросился на меня Борис. Потом повернулся к Дику: — Она простая фабричная девочка. Недавно написал ей.
— Покажи фотографию,— сказал я.
Борис достал из бумажника фотографию Сподры. Дик выхватил ее из рук, посмотрел и воскликнул:
— О да, красавица! А что означает имя Сподра?
— Это значит — яркая, сияющая, чистая,— пояснил я.
Борис, довольный, улыбался. Я достал из кармана фотографию Гиты и протянул ее Дику:
— Чья лучше?
Дик недолго колебался.
— Твоя слишком грустная, мне такие не нравятся.
— Так это фотограф виноват,— возразил я. Но Дика трудно было переубедить.
— Нет, Малыш, она сама во всем виновата. Губы у нее грустные, глаза грустные, лоб грустный. Шотландцы любят веселых. Земля у нас мрачная, небо мрачное, жизнь тоже мрачная. И если у тебя еще жена дома мрачная, пиши пропало.
Я отнял у Дика фотографию.
— Ничего ты не смыслишь в женщинах. Пойдем-ка лучше, покажу вам свои апартаменты.
У лифта стояло множество иностранцев, и мы отправились пешком на пятый этаж. Дик поднимался с трудом, его мучила одышка.
— Ты повыше не мог снять? — возмущался он.— Я бы на твоем месте вообще устроился на Эйфелевой башне. По крайней мере, там есть ресторан, и твоей жене не пришлось бы бегать вниз и вверх за продуктами.
В самом деле, как я не подумал об этом! Ведь скоро прибавится маленький Анатол. Тесная кабина лифта в этом старом отеле вечно занята. Я буду работать или учиться, и мне-то придется всего раз или два в день спускаться и подниматься по лестнице. А Гите — множество раз. Но теперь было поздно об этом думать. Деньги уплачены, адрес послан Гите. Оставалось терпеливо ждать ее приезда. Поскорей бы она приезжала! Уедут Борис и Дик, я совсем один в этом огромном и чужом мне городе...
Комнаты понравились моим друзьям.
— Один вид чего стоит! — воскликнул Борис, выходя на балкон.— До Монмартра рукой подать. Набережная Сены, Лувр... Здесь чудесно, Анатол. Ты письмо отправил?
— Сегодня.
— Получит дней через пять. Дня три-четыре займет дорога. Можешь выходить встречать через неделю, не раньше.
— Я уже завтра пойду встречать.
— Что ты бесишься? Только мучаешь себя понапрасну. Смотри на жизнь проще, спокойней.
— Не все одинаковы.
— Учись у Дика.
— Что ты сказал? — встрепенулся Дик. Борис усмехнулся.
— Говорю, что ты забыл свою даму из бара.
— Пошли, ребята! — вскочив с дивана, воскликнул Дик.— Она мне нравится, эта перезрелая француженка.
— А ей нравится твой нос,— сказал я.— Как видишь, Дик, вкусы бывают разные. Рыжеволосая Мэри забраковала тебя, а мадам ты пришелся по вкусу. Ты забраковал мои комнаты, а Гите они понравятся.
Дик схватил меня за уши.
— Вот как она будет благодарить тебя!
Мы вышли на улицу в прекрасном настроении. Солнце уже скрылось за крышами домов и миллионами печных труб. В каменных руслах улиц бурлила жизнь. Бульваром Сен-Жермен мы добрались до моста Согласия и вышли к набережной Сены, где страстно целовалась парочка влюбленных.
— Это меня возбуждает! — воскликнул Дик, уплетая купленный по дороге кренделек.— Всякий раз, когда я вижу вот такую влюбленную парочку, кажется, сам сатана мне шепчет на ухо: «А что же ты теряешься, Дик, что стоишь, как кол среди двора? Распусти листву, позволь и ты какой-нибудь сладкогласной пташке присесть на твою веточку с ужасной бородавкой на конце».
Мы посмеялись.
— Смейтесь, ребята, смейтесь! Я свои недостатки знаю. Еще в детстве зеркало дало мне понять, что ангелочком я не буду. И с тех пор всю жизнь меня мучает зависть к тем, кто своей внешностью способен вскружить голову женщине...
Голос Дика дрогнул, и мне стало жаль парня.
— Не расстраивайся, Дик,— попытался я утешить его.— Нос в любви не самое главное.
— Отлично сказано! Да вот беда, большинство женщин не понимают этого. Ну ладно, я ведь пошутил. С детства обожаю шутки. Пендрик был прав. Пошел бы я в клоуны, имел бы успех. Признаться, я и сам об этом подумывал в свое время.
— Ну и что ж?
— Когда был маленький, мне нравились клоуны. В цирке живот надрывал от смеха. А теперь мне их жалко. Над чем люди смеются? Над размалеванным уродством, над человеком, с которым на арене обращаются хуже, чем с собакой... Разве это смешно? Задумался я над этим, и с той поры в цирк ни ногой. А если кто-нибудь надо мной смеется, я смеюсь вместе с ним. Как клоун. А что мне, друзья, остается? Плакать? Носовых платков не напасешься. Особенно на мой-то нос...
— Правильно, Дик, не обращай внимания,— серьезно сказал Борис.
К Дику вернулось его обычное настроение. Он подбежал к мальчуганам, сидевшим у Сены с удочками в руках.
— Рыба! Рыба! — закричал Дик, показывая куда-то на середину реки.— Кит!
Мальчуганы всполошились. Воспользовавшись заминкой, Дик схватил чью-то удочку, достал из кармана витой кренделек и нацепил его на крючок.
— Где кит? Где? Дядя, где? — наперебой кричали рыболовы. Дик вскинул удочку с крендельком, будто только что вытащил ее из воды, и крикнул:
— Вот он, вот! Я поймал!
Ребятишки со смехом окружили Дика. Самый маленький, вытянув ручонку, пытался схватить необычный улов.
— Это мой. Моя удочка — мой и крендель! — кричал он.
Широким жестом Дик протянул ему кренделек.
— Бери и кушай на здоровье. А я и не знал, что в этой реке и крендели водятся.
— Дядя, а ты видел настоящего кита? — спросил кто-то.
— Даже не раз. Однажды у берегов Англии кит проглотил лодку вместе с рыбаками. Они жили у него в брюхе до тех пор, пока не искромсали кита своими ножами, не изжарили и не съели всего без остатка. Потом благополучно выбрались на берег. Оказалось, что, сидя в китовом брюхе, они совершили кругосветное путешествие.
Ребята слушали затаив дыхание.
— А кит большой был? — спросил кто-то.
— Громадный! — воскликнул Дик.— Хвост как Эй-фелева башня, пасть пошире Сены, а каждый зуб величиной с обелиск на площади Согласия.
— И рыбаки всего съели? — уминая кренделек, спросил самый маленький.— А где же они взяли огонь, чтобы поджарить мясо?
— У них были с собой спички,— не моргнув глазом, ответил Дик.— Рыбаки сложили из спичек большой костер, жарили мясо, ели и плыли себе.
Малыш поверил, а ребята постарше рассмеялись и стали расходиться.
— Дик,— сказал Борис,— почему ты не пишешь сказок?
— Да разве можно описать все, что приходит в голову? Где же я возьму столько чернил и бумаги? Мой отец поскладнее меня рассказывал, а вот взял и утонул со всеми своими сказками. Вот уж было что послушать! Ни в одной книжке такого не прочтешь!
Мы зашли в знакомый нам бар и сели за столик. Но за стойкой стояла другая женщина.
— Тебе, Дик, в самом деле не везет,— сказал я. Он как-то странно посмотрел на меня.
— Я же говорил... А в конце концов не все ли равно, кто подаст нам кофе? Лишь бы кофе был хорош.
Я пошел провожать Бориса и Дика. В отеле нас ожидала Маша. Она принесла пригласительные билеты на вечер организованный Комитетом защиты республиканской Испании.
— Мы можем опоздать,— сказала она.— Идемте скорее!
Мы поймали такси и понеслись на Зимний велодром. У входа собирали пожертвования. Митинг уже начался, а люди все прибывали, и все вносили деньги в фонд республики. Мы дали несколько больше, чем позволяли нам наши скромные возможности. Дик пожертвовал львиную долю своего капитала. Маша обеспокоилась.
— Ты, наверное, отдал все свои деньги!
— Это мне товарищи собрали на дорогу,— ответил Дик.
Зал был переполнен.
— В зале тридцать тысяч мест,— сказала Маша. Нам пришлось забраться на самый верх, но и там свободных мест не оказалось.
Огромный зал притих. Лишь кое-где шелестели газеты — ими обмахивались, чтобы хоть немного разогнать духоту. На возвышение поднялся мужчина в светлой рубашке с открытым воротом. Говорил он просто, без обычных ораторских жестов и модуляций голоса. Он призывал всех честных людей помочь Испании в ее борьбе против фашизма.
— Морис Торез,— прошептала Маша.
Борис стоял не шелохнувшись, а Дик то и дело поднимался на цыпочки, чтобы лучше видеть, вытягивал шею.
Оратор закончил выступление. Многотысячная аудитория ожила. Раздались бурные аплодисменты, крики: «Долой фашизм!», «Они не пройдут!», «Да здравствует Испания!». Все эти разрозненные выкрики постепенно затихали и тонули в одном-едином, который подхватил и скандировал весь зал: «Единый фронт! Единый фронт! Оружие Испании!»
Над головами вырос целый лес сжатых кулаков. Огромный кулак Бориса почти касался крыши велодрома.
«Единый фронт! Единый фронт! Оружие Испании!»...
После Мориса Тореза на трибуну на костылях поднялся инвалид испанской армии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62