— Днем тут пекло, а ночью как в холодильнике.
— Уж лучше холодильник, чем пекло.
Брунете бомбили фашистские самолеты. Наших истребителей не было видно. Артиллерия мятежников беспрерывно громила Вильянуэву-де-ла-Каньяду. Мы молча разглядывали затуманенную долину, с высоты казавшуюся вымершей. Вдруг Борис вскрикнул, вскочил с места и тронул Цветкова за локоть.
— Товарищ капитан, Навальгамелью видите?
— Вижу,— ответил Цветков, глядя в бинокль.
— Теперь посмотрите южнее! Оливковая роща у дороги! Красные вспышки и облачка дыма. Кажется, там артиллерия фашистов.
Цветков молча разглядывал указанное место. Снова послышался залп.
— Да,— сказал Цветков, достал из планшетки карту и что-то отметил в ней.— Там несколько батарей. Давайте поспешим!
Подхватив свою ношу, мы стали быстро подниматься* Неподалеку от ручья, укрывшись за скалой, стояли солдаты и с помощью светового прибора передавали в долину непонятные сигналы.
— Кто вы такие? — спросил Цветков.
— Наблюдатели артиллерийского корпуса.
— Где батареи противника?
— В оливковой роще под Навальгамельей,— ответил сержант-наблюдатель.— Наши орудия никак не могут накрыть их.
— Сейчас мы их накроем,— не без гордости произнес Цветков.
— Вы славяне?
— Мы интернационалисты,— ответил Попов.
— Прихлопните этих гадов! — крикнул вдогонку испанский сержант, добавив для убедительности отборную ругань.
На высоте 1030, где был расположен наблюдательный пункт, нас встретили Максимов, Савич, Христо Добрин и Кароль Гечун. Они были голодны и первым делом набросились на принесенную пищу.
— Какие новости? — спросил Цветков.
— Хорошего мало,— не переставая жевать, ответил Максимов.— Командир корпуса запретил стрелять без особого разрешения. Не хватает снарядов.
— Запретил стрелять? — удивился Цветков.— А мы сейчас будем стрелять. Товарищ Эндруп, подготовьте данные!
— Не надо горячиться,— проворчал Максимов.
— Нет, мы должны горячиться,— с жаром возразил Цветков.— Должны, иначе противник нас в муку перемелет.
— Мне это нравится! — воскликнул весельчак Добрин, раздирая белоснежными зубами жесткую ослятину.
Борис с карандашом и планшеткой уже сидел за телеметром. Я с помощью стереотрубы определял углы прицела. Как всегда, Борис быстро произвел расчеты и передал командиру дивизиона листок с необходимыми углами прицела и дальностью полета. Передав по телефону «приготовиться», Цветков перевел эти цифры в соответствующие команды. Как только в трубке послышался голос связиста: «Готовы!» — Цветков приказал первой батарее открыть огонь.
Мы приникли к окулярам. Цветков смотрел в стереотрубу, Борис крутил рогатый телеметр, а я следил в буссоль.
Ударили наши пушки, и в тот же момент дали залп батареи мятежников — они держали под огнем дорогу в Брунете, по которой двигались колонны солдат и транспорт.
Просвистели снаряды наших орудий, и в серебристо-зеленой рощице под Навальгамельей взметнулись к небу тучи пыли и дыма. По всей окрестности прокатился страшный грохот, отозвавшийся эхом далеко в горах.
— Ур-ра! — дружно вырвался возглас радости, и Цветков приказал открыть огонь остальным батареям дивизиона. Пушки мятежников замолчали.
С наблюдательного пункта корпуса пришел сержант и сказал:
— Командир корпуса просил напомнить, что тяжелая артиллерия ведет огонь только по указанию штаба корпуса.
Цветков вспылил:
— Передайте своему командиру, что мы ведем огонь по указанию своей совести. Мы обеспечиваем правый фланг, подавляем артиллерию противника.- Такова поставленная перед нами задача. Если же она снята, то нам здесь делать нечего.
— Так и передать? — спросил сержант.
— Так и передайте,— отрезал Цветков. В разговор вмешался комиссар Попов.
— Товарищ командир, давайте пока прекратим огонь, а я спущусь переговорю.
— Ладно, отставить огонь! — сердито рявкнул капитан Цветков связисту. От злости у него дрожал голос.
— Черт знает что! — сказал Савич.
— Чушь! — не унимался Цветков.— Кто так воюет?
— Да, но что делать! Не хватает снарядов...— вздохнул Максимов.
Командир задумался. Потом произнес уже без прежней горячности:
— Конечно, снаряды надо беречь, но беречь — значит не тратить их попусту. Если мы громим батареи противника, мы выполняем свою боевую задачу. Если поражаем цель, значит, мы целесообразно используем снаряды. Выполнение основной боевой задачи не должно ничем ограничиваться. Мы дальнобойная артиллерия и сами должны решать, когда нам выгодно стрелять и когда нет. Наш наблюдательный пункт занимает более выгодное положение, и потом со штабом корпуса трудно связываться. Пока получим разрешение, можем упустить удобный случай.
Вернулся Попов с наблюдательного пункта корпуса и сказал Цветкову, как всегда не торопясь, негромко:
— Могу тебя порадовать: нам разрешили стрелять по собственной инициативе. Но с условием придерживаться целесообразности и отчитываться за израсходованные боеприпасы.
— Нелегко, наверное, пришлось? — сказал Цветков.
— Наоборот, даже очень легко,— ответил Попов.— Ведь можно разговаривать спокойно,— подчеркнул он.— Там люди тоже кое-что понимают.
— Конечно,— проворчал Цветков.— В этом я не сомневался.
Пока Савич, Максимов, Христо Добрин и Кароль Гечун отдыхали после ночного дежурства, мы наблюдали за передвижением транспорта в тылу противника,
выслеживали танки, артиллерию. Обстрелянные нами батареи в оливковой роще весь день молчали. То ли были разбиты, то ли дожидались темноты, чтобы сменить свои позиции. В районе Брунете продолжались бои, там кружили самолеты, гремели взрывы, клубился столб желто-коричневой пыли. Ветра почти не было, а солнце палило нещадно. Скалы и камни до того раскалились, что даже сквозь толстую веревочную подошву альпаргатов чувствовался их жар.
— Хоть бы дождик прошел! Это просто невыносимо! — сокрушался Цветков.— Целый месяц в Испании, а не видел даже пасмурного дня. Разве летом здесь не бывает дождей?
— Это лето не совсем обычное,— сказал Борис.— Испанцы говорят, что давно не было такой жары.
— Скорей бы осень! — вставил я.
— А вот осенью каждый день будут лить дожди,— продолжал Борис.— Тогда, говорят, все размокнет.
— Лучше дожди, чем жара,— вытирая пот с лица, сказал Цветков. Потом налил из бочонка в глиняный кувшин вина, размешал его с водой и жадно пил, не обращая внимания на капли прохладной влаги, стекавшие за воротник.
Под огромной каменной глыбой, которая, возможно, много тысяч лет назад отвалилась от горного массива, была вырыта яма — убежище от зноя и бомб. Там как раз отдыхала наша ночная смена, и туда я отнес вино и воду.
Борис, ни на минуту не отрывавшийся от стереотрубы, вдруг вскрикнул:
— Марокканцы!
Цветков схватился за бинокль. Но и без бинокля можно было разглядеть к югу от Навальгамельи батальон марокканцев на марше. Они шли спокойно, непринужденно. Поблизости как раз находились обстрелянные нами батареи противника, и потому взять на прицел это место не составило большого труда. Телефонный звонок, и через несколько минут засвистели снаряды. И в следующее мгновенье там, где недавно спокойно шагал батальон марокканцев, проснулся грозный вулкан, сметая все на своем пути. Когда рассеялся дым и осела пыль, на дороге не было видно ни души. И только оливковой рощице метались фигурки людей, пытаясь отыскать убежище.
— Довольно, припасем снаряды,— с улыбкой сказал Цветков.— В конце концов эти марокканцы несчастные люди, пушечное мясо, Франко их гонит, как скот на убой, суля после смерти небесное царство. Давайте-ка попробуем подкараулить какую-нибудь часть «Навар-ро». Вот уж настоящие головорезы!
Борис по телефону дал команду прекратить огонь, замаскировать орудия — в воздухе показались бомбовозы противника. Но они свернули к Брунете. Мятежники любыми средствами хотели овладеть городком.
Солнце садилось, и бой постепенно затихал. Никто не знал, удалось ли франкистам захватить Брунете. Мы связались с батареей, но и там ничего не добились. Сообщили только, что у одного орудия отлетели деревянные колеса, и ребята, пользуясь затишьем, спешно ставят новые. Цветкова взволновало это известие.
— То ли еще будет, когда по-настоящему начнем палить! В наше время орудия на деревянных колесах — чушь! Да еще в семь тонн весом!
— Но бьют здорово,— опять вступился за пушки Борис.
— Поверьте мне, на стальных колесах да на резиновых шинах они били бы еще лучше, и тогда бы их можно было перевозить не разбирая. А то куда это годится? Надо шаг шагнуть — разбирай, укладывай в грузовик. Чтоб погрузить и разгрузить стволы, подавай подъемный кран. Чушь!
Нашу высоту окутывали сумерки. Тень Гвадаррамы все больше вытягивалась, прикрывая собой холмистое плоскогорье, на котором гремели последние выстрелы и рвались последние бомбы. Самолеты спешили на свои аэродромы, артиллеристы маскировали орудия, чтобы, переведя дух, заняться чисткой закопченных стволов. И только разведчики-наблюдатели на горных высотах, на деревьях, на крышах домов не знали отдыха. Ночью им приходилось, пожалуй, еще труднее, чем днем.
Я дежурил в первую смену. Оглядев в стереотрубу свой сектор наблюдений, я повернул зеленые рога оптического инструмента на юго-восток, где в вечерней дымке, в пыли сражений, словно жемчужина, сиял Мадрид. Темная тень быстро надвигалась на него, город таял на глазах, поглощался темнотой. Героический город — символ свободы, мужества, интернациональной дружбы, братской помощи, борьбы с фашизмом. Сколько крови каждый день проливается у твоих ворот, сколько героев скошено свинцом в этих выжженных степях! Пройдут десятки лет — разобьют ли фашистов или не разобьют,— во всех концах земли невесты, жены, дети, матери будут оплакивать своих единственных, любимых, оставивших здесь на веки вечные свои мечты, надежды и лучшие сны... Что бы ни случилось, Мадрид всегда будет памятником борьбы за свободу Испании, памятником пролитой крови, слезам, мечтам о светлом будущем...
С горных склонов спустился ветер. Он с ревом метался над скалами, сдувая с них пыль, песок, пригибая к земле кустарник. Снизу, с наблюдательного пункта корпуса донеслась протяжная, печальная песня. Под высокой скалой испанцы разложили костерчик, чтоб согреться в ночной прохладе. Ветер подхватил и закружил сноп красных искр, но они тут же угасли на лету. Слушая грустную песню, я следил за дорогами в тылу противника, где время от времени вспыхивали фары. Я подсчитывал и отмечал эти вспышки, пытаясь разгадать конечную цель ночных передвижений. После полуночи вспышки участились. Видимо, противник под покровом темноты подтягивал свежие силы для контрнаступления.
Среди ночи меня пришел проведать Цветков. Прикрывшись плащом, он покурил, поеживаясь от холода, спросил, что нового. Я указал ему на огни фар в тылу мятежников. Цветков довольно долго разглядывал ночную темноту, потом сказал:
— Да, день у нас будет горячий. Никак не уймутся, черти.— И, снова подпустив меня к прибору, продолжал: — Товарищ Скулте, у меня вот какой план. Двое наших наблюдателей рано утром отправятся в Кихорну и там установят второй наблюдательный пункт вблизи сорок шестой дивизии или десятой бригады с таким расчетом, чтобы можно было использовать их связь. Это позволит нам еще эффективнее громить врага.
Я молчал. Я был еще слишком неопытен, чтобы судить о таких вещах.
— Что же вы молчите? — выждав немного, спросил Цветков.
— Да, по-моему, это нам очень пригодилось бы,— промямлил я.
— А вы согласны туда отправиться?
— Я?
У меня даже дух перехватило.
— Эндрупа я отпустить не могу. Максимова тоже. Кого бы вы хотели взять с собой?
— Я... Не знаю, товарищ командир.
— Может, Добрина? Христо отличный парень, отчаянный, смелый.
— Да, верно,— сказал я.
— Итак, решено,— произнес Цветков, протянув мне руку.
Я в смущении пожал ее. Она была холодна. Наверное, у него больное сердце, подумал я. Как он только забрался на такую гору? В такое пекло!
— Задание ответственное, трудное. Возьмите с собой телеметр, бинокль. Не забудьте каски,— продолжал Цветков.— Вы будете старшим. Как только обнаружите достойный объект, сейчас же передавайте координаты. Ясно?
Еще бы! Если и была во всем этом неясность, так это сможем ли мы с Добриным выполнить такое задание. Первый раз на передовых, полная самостоятельность... От бывалых солдат приходилось слышать, что главное там — уберечься от первой пули, спрятаться от первого снаряда. А там уж можешь быть спокоен — твой слух тебе сам подскажет полет смерти по свисту и вою. От первой бомбы я спрятался, хотя контузия еще давала знать о себе. А как насчет первой пули, первого снаряда?
И, как всегда в трудную минуту, мелькнула мысль о Гите, о маленьком Анатоле. Может быть, написать Гитиной маме и сынишке прощальное письмецо?
«Стыдись! — тут же упрекнул я себя.— Будь мужчиной, не паникуй!»
На рассвете мы с Христо Добриным отправились в долину. Христо ташил телеметр в футляре, а я — штатив, бинокль и планшетку. За плечами висели карабины, у пояса по нескольку гранат. Мы основательно продрогли и потому шагали бодро.
На батарею пришли вовремя — как раз подъехала машина с завтраком. Раздачей командовал Пендрик. На нем была французская каска, хорошо подогнанная шинель. Размахивая ложкой в одной руке, карабином — в другой, он кричал:
— Виепоз шаз, Апа(оНо! Добрый день!
Пока связисты, которым предстояло подниматься на высоту 1030, разбирали котлы и кулечки цдя наблю-
дателей, Пендрик покормил нас и наполнил провиантом наши рюкзаки. Узнав, куда мы отправляемся, он вытаращил глаза.
— Да вы что! Вдвоем на передовые!
— Что поделаешь,— бросил Христо,— приказ.
— Приказ приказом,— продолжал Пендрик,— а вы хоть знаете, что там творится?
— Воюют,— ответил я. Пендрик ухмыльнулся.
— Ха! Там черт знает что! Танки, пушки, самолеты...
— А ты откуда знаешь? Ведь сам из тылов не вылазишь,— сказал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62