— Вы не верите? — в свою очередь спросил я.
— В чудеса не верю,— ответил он со вздохом.— Я много езжу по тылам и прихожу к выводу, что положение день ото дня становится хуже. Иностранцы утверждают, что мы, испанцы, можем прокормиться одной оливой в день. Но ведь теперь у многих нет даже этой оливы.
— В этом меньше всего виновата республика,— заметил Борис.
— В этом виновата война,— сказал Мануэль Зоро.— В городе, в деревне — всюду нехватка рабочих рук. Урожай в этом году плохой. И тот забирает фронт. В народе так и говорят: фронту — мясо, тылу — шкура.
Но даже это неверно: из шкуры делают кожу, из кожи шьют сапоги офицерам. Так что тылу достается только шерсти клок от шкуры.
— Перестаньте! — оборвал его Борис.— Кроме вас, Мануэль Зоро, тут никто не имеет сапог. Ваше место по ту сторону окопов. Там вас внимательно выслушают.
Мануэль Зоро посмотрел на свои блестящие сапоги и встал. От волнения у него дрожали руки, лицо было бледно.
— Я испанец, и вы не смеете кричать на меня,— произнес он, не скрывая неприязни.— Вы забыли, что находитесь в Испании.
— А вы забыли, что находитесь в республике,— отрезал Борис.— Удивляюсь, почему вы до сих пор на свободе.
— Может, попробуете отнять ее у меня? — прохрипел Зоро.— Я честный анархист и всегда говорю то, что думаю, хотя нам и затыкают рты.
— Кто это вам затыкает рты?
— Штыки иностранцев. На той стороне распоряжаются немцы, итальянцы, здесь иностранные коммунисты. Дайте нам самим решить свою судьбу! Нам, испанцам...
— Вы говорите сейчас не как испанец, а как предатель республики! — все больше горячился Борис— Капитулянт! А вы отдаете себе отчет, что означает капитуляция? Она означает кровавый фашистский террор. Вы этого желаете, честный анархист?
— Я желаю мира. Желаю покончить с безумной братоубийственной войной.
Борис махнул своей огромной ладонью в сторону фашистов:
— Это их вы называете братьями?
— Все испанцы мне братья. Вам этого не понять. Вы чужеземцы. Вам бы следовало уйти, но, к сожалению, придется уйти мне.
Впервые нам приходилось слышать такое. Впервые приходилось спорить с настоящим капитулянтом. Мь1 опомнились, когда Мануэль Зоро уже спустился в лощину, где под сенью дубравы его ждала санитарная машина. Заревел мотор и, подпрыгивая по колдобинам горной дороги, машина скрылась за скалами.
— Ну? — спросил Борис.— По-твоему, враг или просто дурак?
— Для дурака он чересчур умен, для врага —откровенен,— сказал я.— Ему надоело воевать, и потому он за капитуляцию.
— Но как такому человеку можно доверять наших больных и раненых?
— Что ты хочешь этим сказать?
— Думаю, надо сообщить комиссару. Пускай его сменят.
— И переведут в другую часть? Работая среди испанцев, Зоро принесет куда больше вреда.
— Вот что: поговорим с комиссаром, а потом попросим Пендрика присмотреть за ним,— предложил Борис.
— Да он Пендрика вокруг пальца обведет!
— К Пендрику он расположен.
— Но Пендрик находится всецело под его влиянием,— возразил я.
— Так надо объяснить ему, что это за субъект! — сказал Борис.
— Что ж, попробуем.
Вечером мы встретились с комиссаром. Попов вызвал к себе Пендрика и говорил с ним в нашем присутствии.
— А по-моему, Мануэль — отличный малый. Тут какое-то недоразумение,— сказал Пендрик.
Я передал ему наш разговор с Зоро.
— С продуктами в самом деле тяжеловато,— возразил на это Пендрик.— Нам и самим не хватает. Кроме ослятины, ничего не видим.
— Нельзя же из-за этого самому становиться ослом! — набросился я на него.— Он что, и тебя успел сагитировать?
— Раз такое дело, нам вообще говорить не о чем,— вспылил Пендрик и, соскочив со стула, бросился к двери.
— Постой, тебя ни в чем не винят, только спрашивают,— пришел на помощь Борис— Ты интернационалист. Если он ненавидит нас, значит, он и тебя ненавидит, только прикидывается другом.
— Какой ему прок от этого? — удивился Пендрик.
— Чтобы сбить тебя с толку. Чтобы ты дальше разносил пораженческие настроения. Неужели не понятно?
— Но положение действительно тяжелое,— оправдывался Пендрик.— Астурия пала.
— Северный фронт не мог сопротивляться,— спокойно пояснил Попов—- потому что оказался в тисках
блокады. А мы получаем помощь из Советского Союза. У нас иное положение, нет никаких оснований для паники.
Мы убедили Пендрика. Он обещал наблюдать за Мануэлем Зоро и, заметив что-либо подозрительное, тут же сообщить комиссару.
Когда он вместе с Борисом вышел, я спросил комиссара, нет ли новостей по делу Эндрупа.
— Из Коминтерна пока не ответили,— сказал Попов.— В подполье такие вопросы не так-то просто выяснить. И все же надеюсь, в ближайшее время все выяснится,— сказал он.— А Борис пускай не волнуется. Мы все постоим за него. О нем никто худого слова не скажет. Хороший солдат, хороший коммунист. А вы почему не вступаете в партию?
Вопрос был слишком неожиданным. Я не знал, что сказать.
А Попов продолжал:
— Ваше место в наших рядах. Подумайте об этом, если согласны, подавайте заявление. Поручители найдутся. Я бы и сам охотно за вас поручился.
— Спасибо, товарищ комиссар,— ответил я.
С того дня зачастили дожди. Затянутый тумаком горный круг напоминал огромный барабан, на котором молнии выбивали грозную дробь. Красная глина размокла и липла к ногам. Сухие долины превратились в бурные реки, а дороги в непролазные топи. На фронте воцарилась непривычная, гнетущая тишина. Низкие густые облака преградили путь самолетам и надежно укрыли местность от глаз наблюдателей-артиллеристов. Только на переднем крае лаяли пулеметы, но все реже и реже. И люди, подобно земле, раскисали...
Как-то утром командир батареи Микола Савич заглянул в мою палатку под колючим кактусом.
— Товарищ Скулте, собирайтесь. Нужно присмотреть новые позиции. Тут мы скоро потонем.
Меня это обрадовало. Я почти не спускался с гор, обозревал окрестность только с птичьего полета в окуляры бинокля. Собрался быстро, минут через десять мы уже катили в легковой машине Савича в тыл. Осторожно пересекли две-три размытые дождем долины, выбрались на Кордовское шоссе, миновали обложенный тучами перевал и, наконец, спустились в просторную долину, поросшую дубками. Неожиданно просияло солнце, словно мечами пронзив пелену облаков; и синевато-стальная лента шоссе, согретая теплом, заклубилась паром.
— Хороша Испания! — воскликнул Микола Савич.— Смотрю на эти горы, и мне порой начинает казаться, что я в Болгарии.
— Не бывал в Болгарии.
— Жаль,— сказал Савич.— Какие розы!.. А табак...
— Да, болгарский табак неплохой,— согласился я.
— Самый лучший,— поправил меня Савич.— А сливы, перец, помидоры! Нашу мастику пробовал?
— Что за мастика?
— Напиток из аниса.
— В Астурии я отведал аниса. С черным кофе. Чудесная вещь!
— Это все не то! — Савич пренебрежительно махнул рукой.— Такой мастики, как у нас, нигде нет. А какой у нас пляж! Вода в Черном море как парное молоко.
— Самый лучший пляж у нас, на Рижском взморье,— не выдержал я.
— Жаль, что ты не видел Варну. Тогда бы помалкивал. Это не песок — золото.
— Золото?
— А народ? Таких славных людей ты нигде не встречал.
— Нет, встречал,— возразил я.
— Где?
— Здесь, в Испании. Один из них сидит со мной рядом.
Микола рассмеялся, потом произнес негромко, словно разговаривая сам с собой:
— Да, латыши как будто бы неплохие ребята. Вы, черти, отличные вояки. Я знаю, красные латышские стрелки Ленина охраняли, отважно дрались на фронтах гражданской войны. Или возьми испанцев...
— У каждого народа есть хорошие и есть плохие люди.
— Это верно,— согласился Савич и, сняв фуражку, пригладил свои густые курчавые волосы. Потом тронул иссиня-черные усики под прекрасным орлиным носом и сказал: — Приедем в город, и первым делом к парикмахеру. Мы с тобой похожи на дикарей.
Я ощупал свой затылок. Волосы лезли за шиворот, подбородок был колюч, как еж.
— В таком виде лучше не показываться женщина на глаза,— продолжал Савич.
— А у тебя есть знакомая? Он лукаво улыбнулся.
— Не беспокойся, и для тебя найдется. Здесь чудесные девушки. Нежные, как сливы, горячие, как огонь. Такие бывают только на юге.
— Ты женат, Микола? — спросил я.
— Не успел выбрать жену,— рассмеялся Савич.— Мне ведь всего-навсего тридцать.
— Я моложе, но был женат. Умерла, остался ребенок. Славный парнишка. Тоже Анатол.
— А где же он теперь, твой Анатол?
— В Латвии, у родных. Жена умерла в Париже.
— Бедняга,— сказал Савич.— Несчастный ты человек. Но зачем так рано женился?
— Полюбил.
— И потому надо было жениться? А если погибнешь? Ребенок станет сиротой. Чего ж ты его бросил, полетел в Испанию? О детях, мой милый, надо заботиться. Наплодить детей, а потом взвалить заботу на других — это не дело.
— Я не мог возвратиться на родину. Меня ожидала тюрьма.
— Тогда не надо было заводить детей.
—- Это случилось раньше. Осложнения вышли потом.
— Все равно! — воскликнул Микола.— В мире и без того хватает сирот. Вон посмотри в Испании! Тут, конечно, иное дело. А своего малыша ты напрасно бросил.
— Микола, как ты не поймешь! — горячился я.— Ее погубили фашисты. Я хочу отомстить. В жизни все гораздо сложнее, чем тебе представляется.
— Он мне говорит о жизни! Я постарше тебя. Но уж раз ты запутал ее, свою жизнь, то распутать вряд ли удастся. Живи, не' тужи о прошлом. Малыша не забывай. А горе свое поскорей забудь. Я вижу, ты слишком угрюм и замкнут. Так нельзя. Сколько можно убиваться! И у меня бывало всякое. Но все проходит. Я все такой же. Не унываю. Радуюсь. Так скорее заживают раны. И легче живется? Ты меня понял?
— Понял. Но у каждого свой характер.
— Характер можно изменять. Только нужно понять его недостатки. Горе гони прочь, а сладость жизни собирай и откладывай в сердце, как пчела откладывает мед в свои соты. И тогда живется легко и работа спорится. Так учил меня отец, так я и сам живу. Хорошо!..
— Может быть,— уклончиво ответил я.
— Сомневаешься?
— Я тебе завидую. Микола отмахнулся.
— Ерунда, чему тут завидовать. А жить — это искусство, так и запомни.
Мы въехали на пустынные улицы Пособланко. Был обеденный час, и, по старому испанскому обычаю, все находились дома. Только на городской площади у колодца толпились женщины и девушки с кувшинами.
— Ты посмотри, какие красотки! — воскликнул Микола.— Что я тебе говорил!
В самом деле, девушки были одна другой лучше — смуглые, стройные, гибкие. Впервые после разлуки с Ги-той я любовался женской красотой. А девушки смеялись, сверкая белоснежными зубами, звали напиться воды.
Савич велел остановить машину, мы вышли.
— Какие бородатые! — весело кричали испанки.
— Ты откуда, красавчик? — обратилась ко мне одна из смуглянок с большими алыми серьгами.
— С севера,— ответил вместо меня Микола.
— Там у всех такие прекрасные волосы?
Мне показалось, что она смеется надо мной, и я почувствовал, что краснею.
— Где тут у вас парикмахер? — смутившись, спросил я,
— Ради бога, не трогайте ваших волос! — воскликнула девушка.— Они у вас просто чудо!
Она говорила совсем серьезно, и я улыбнулся ей. Набравшись храбрости, спросил, как ее зовут.
— Альбина Пине до,— ответила она.
— Меня — Анатолио.
— Анатолио! — напевно произнесла Альбина и снова повторила: — Анатолио, Анатолио, Анатолио... Откуда у вас такое прелестное имя?
— Подарок матери. Имя довольно нелепое.
— Что вы, прелестное имя! Я покажу вам парикмахера, Анатолио, только обещайте не трогать своих волос. Договорились? Бороду можно, а волосы не трогать.
— Хорошо, обещаю,— весело ответил я.
Микола Савич любезничал сразу с несколькими.
Я позвал его, мы с Альбиной сели в машину и поехали к парикмахеру. По дороге Альбина завезла домой кувшин с водой.
— Я живу вместе с мамой,— рассказывала Альбина.— Она стирает белье в госпитале, а я шью гимнастерки в мастерской.
— Отца нет? — спросил я.
— Погиб под Талаверой в самом начале войны, Я склонил голову. Но живой характер девушки не
давал волю грусти.
— Вы долго пробудете в нашем городе? — спросила она.
— Тут же уедем.
— Какая жалость? — воскликнула Альбина и посмотрела на меня своими большими блестящими глазами.— У нас тут одни юнцы да старики остались. И станцевать-то не с кем. Все разъехались, а если появятся — так же, как вы: здравствуйте и до свидания,
— А где у вас можно потанцевать? — вмешался Микола.
— Дома,— ответила Альбина.— У меня есть патефон и хорошенькие подружки. По вечерам иной раз танцуем одни, без кавалеров.
— Мы вернемся к вечеру,— сказал Микола.— Вы разрешите вас навестить?
— Конечно! — воскликнула Альбина.— Я позову подружку. Потанцуем, идет?
— Идет,— отозвался я.— Но что скажет мама?
— Она будет рада. У меня славная мама. Она вас обожает.
— Но она ведь в глаза нас не видела,— возразил я,
— Я хочу сказать, она обожает бойцов интербригад,— пояснила Альбина.— Для нее это будет праздник,
— Хорошо, договорились,— заключил Микола Са-вич.
Альбина сидела рядом со мною. В машине было тесно, ее горячий локоть лежал на моей руке.
— Ну вот, приехали,— сказала она, прикасаясь к моему плечу.— Здесь живет парикмахер. Только не срезайте прекрасных волос, хорошо?
— Обещаю.
— Вечером ждем вас! — крикнула она на прощанье.
— Ну, что я говорил! — ликовал Микола.
— Чудесная девушка,— ответил я.
— Они все тут чудесные. Все как на подбор.
— Классные девушки,— подтвердил и шофер-югослав, всю дорогу хранивший молчание.— Мне уже за пятьдесят, а посмотришь на такую — и начинаешь понимать, что огонек в груди не совсем угас.
Мы подстриглись, побрились и вышли из парикмахерской в облаках одеколона. К нам вернулось давно не изведанное чувство чистоты и непринужденности.
Погода в тот день держалась сносная — без дождей. Из Пособланко мы проехали километров десять в сторону фронта и там долго колесили по' проезжим дорогам, пока не нашли подходящие позиции для нашей батареи. Километрах в двух от переднего края, на круглом лесистом холме, облюбовали место под наблюдательный пункт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62