Нас обоих отвели в охранку в день нашей свадьбы. Даже выпить на радостях не успели.
— Вот мерзавцы... В такой день забрать людей! Просто чудовищно.
Адам усмехнулся.
— И главное, она ведь только-только вышла из тюрьмы. Свадьба есть свадьба. У Веры, конечно, после тюрьмы ни гроша, и у меня негусто. Словом, свадебный наряд — шелковое платье с длинным шлейфом — заняли у подруги. Женщина всегда остается женщиной. Если бы ты знал мою Веру! — Адам обернулся ко мне.— Умнее и красивее женщины я не встречал. Да, расписались, поехали ко мне. Мать к обеду тушила все ту же капусту. Но что-то не было готово, и мы с Верой вышли погулять. Тут я вспомнил про цветы и повел ее в цветочный магазин. И вдруг через витрину вижу, за нами следят. Что делать? Бежать? Но как? Беру Веру под руку, выходим на улицу. Тут нас и взяли, привезли в охранку. Когда Веру вели по лестнице, она, бедняжка, запуталась в своем длинном платье, что-то треснуло, гляжу: шлейф отлетел. Так мы расстались в день нашей свадьбы, даже не поцеловались ни разу. Меня потом освободили, а Веру, как «лицо, представляющее чрезвычайную опасность для существующего порядка», опять упрятали в тюрьму. И у меня, конечно, горела земля под ногами. Так что я решил отправиться в Испанию. Дай, думаю,
погляжу, что это за штука война, вдруг самим придется воевать...
Пендрик и Пако, убрав миски с маслинами, собирались подавать жаркое, как вдруг за горами Педросо проснулся фронт: застрочили пулеметы, заухала тяжелая артиллерия. Видимо, фашисты предприняли атаку. Все повскакали с мест и бросились туда. Однако бой продолжался недолго, а когда мы все вместе через несколько часов вернулись в медпункт, Пендрик был мрачнее тучи.
— В чем дело? — спросил я шепотом.
— Беда! Сковородка сковырнулась, все куры в песке.
— Сполосни горячей водой да ставь скорее на стол.
— Я так и сделал. Но соус вылился. Я, правда, собрал с пола ложкой, но скрипит, черт!
— Что скрипит?
— Соус. На зубах скрипит.
— Ничего, желудок не зеркало, авось не заметят,— успокоил я Пендрика.
— А без соуса не жаркое... Только никому ни слова, ладно?
— Ладно,— пообещал я и вернулся к столу. Все были на месте, за исключением Сауки.
— А где же Август? — спросил я.
— На батарее. Скоро придет.
Пендрик с Пако разносили жареных, в горячей воде омытых кур и соус, собранный ложкой с глиняного пола. Все ели и похваливали, только Адам Огринь, вонзив зубы в куриное горлышко, воскликнул:
— Кохонудо, что-то скрипит на зубах!
— Это соль,— оправдывался Пендрик.— Подсыпал чуточку больше, чем следует, вот и скрипит. Плохую соль нам выдают, товарищ лейтенант.
— Давай-ка лучше споем,— предложил я.
И Адам Огринь со своими ребятами затянул гимн противотанковой батареи:
Революционеры, антитанкисты, Мы для свободы жизни не щадим. Вот мы стоим, пускай идут фашисты. Ребята, залп! Над танком взвился дым...
Песни звучали до рассвета, пока не явился связной с приказом: батарея Адама Огриня должна срочно сменить позиции. На прощание снова обнимались и целовались по фронтовому обычаю. Ушел Адам Огринь со своими ребятами и мудрым ослом Сан-Педро, а в горах еще долго звучала их песня:
Революционеры, антитанкисты, Мы за свободу жизни не щадим...
Примерно через неделю вечером ко мне заехал врач из бригады Домбровского и сказал, что они подобрали тяжелораненого солдата и он как будто из Латвии. Я немедленно отправился туда. Голова раненого была вся забинтована. Из марли выглядывали глаза да рот. При нем не нашли никаких документов. Он крепко спал, и я решил не будить его. По всему было видно, что нужна срочная помощь, возможно, операция.
Хаим Берман остался дежурить в медпункте, а мы с Пако повезли раненого в Пособланко.
— Тише, пожалуйста, тише,— то и дело твердил я Пако, который не умел медленно ездить.
— Мотор перегреется,— оправдывался он.
— Ерунда. Что такое мотор по сравнению с жизнью человека?
— Неужели дела его так плохи?
— Ранение в голову и, видимо, инсульт.
— А что это за штука — инсульт?
— Острое нарушение мозгового кровообращения. Вот почему он без сознания и частью парализован.
— Ах, вон оно что...— протянул Пако.— Ладно, поеду тише.
В Пособланко прибыли глубокой ночью и с помощью санитара перенесли раненого в перевязочную. Пришел дежурный врач, снял окровавленные бинты. Раненый с удивлением посмотрел на меня и сказал:
— Ана... Ана...
Не могло быть сомнений: он пытался произнести мое имя. Я пристально взглянул в его обезображенное лицо и вскрикнул:
— Сурум! Жан...
Он утвердительно качнул головой.
— Как ты очутился здесь?
Он силился улыбнуться, но лицо исказилось страшной гримасой.
Сурум что-то невнятно говорил, я не понимал и половины. Из отрывочных, неясных фраз я заключил, что он со своим отрядом проник в глубокий тыл врага и там взрывал мосты, чтобы помешать мятежникам перебрасывать свежие силы. На обратном пути, уже в нейтраль-
ной полосе, фашисты заметили их и открыли огонь из минометов... Больше он не мог ничего припомнить. Зато я всю ночь просидел у его изголовья, пересказывая все, что с нами произошло с тех пор, как расстались в Валенсии. Под утро Сурум опять потерял сознание, и во сне участилось дыхание. Я держал его парализованную руку и чувствовал, как она постепенно холодеет. Тут уж ничего нельзя было сделать, и я впрыснул ему большую дозу морфия, чтобы облегчить последние минуты...
Солнце поднялось довольно высоко, когда мы с Пако подъехали к домику Альбины. Я тихо постучал в позеленевший бронзовый круг. Дверь открыла мать Альбины. Увидав меня, она всплеснула руками.
— Сеньор Анатолио, что-то случилось?
— Мадре, Альбина дома?
— Она только что встала. Присядьте, я позову.
Я упал на стул и чуть не задремал. Да, Жана не стало. Й нет на свете ни одной души, кому можно было бы сообщить об этом. Жан Сурум вырос в детдоме и никогда не видел родителей. Он сам, своими силами штурмовал жизнь и отдал ее за свободу испанского народа.,.
Вошла Альбина. Остановилась на пороге, протянула мне навстречу руки.
— Что случилось, Анатолио?
Я молча поднялся. Она подошла, обняла меня.
— На кого вы похожи? Что-нибудь ужасное?
— Умер мой друг,— с трудом выдавил я.— Вы его не знаете. Только что... в госпитале.
Глаза Альбины наполнились слезами, я стиснул зубы.
— Как его звали? — всхлипнув, спросила Альбина.
— Жан Сурум.
Ей было трудно повторить это имя, и она спросила:
— Хуан?
— Хуан.
— Он был для вас большим другом?
— Это был настоящий человек.
— Я могу вам чем-нибудь помочь?
— Мне нужен хороший черный гроб.
— Я помогу вам. Ведь надо его омыть?
— Не надо, Альбина.
— Нет, нет, я омою. Меня не пугают покойники. К тому же он был хорошим человеком.
— Он был хорошим человеком,— повторила сквозь слезы Альбина.— Я омою, уложу его... Что еще могу для вас сделать?
— Спасибо, Альбина, большое спасибо. Обнаженными руками она обвила мою шею и, не
стыдясь слез, шептала:
— Мужайтесь, впереди еще столько трудностей. Надо держаться. Республика в опасности. В Арагоне прорвались фашисты, они ломятся к морю. Барселону все время бомбят. Надо держаться.
— Да, Альбина,— сказал я, прикасаясь к ее жарким рукам.— Надо держаться. Все будет хорошо. Все хорошо. Утри слезы, Альбина, и пойдем. Я хочу похоронить его с воинскими почестями. И потому не плачь. А вечером я приду с друзьями, и мы проводим его в последний путь. Нельзя ли еще раздобыть цветов?
— Я позову подругу, и мы сплетем прекрасные венки. Цветов много. Теперь весна.
— Уже весна? — спросил я, как будто очнувшись. Альбина улыбнулась, утирая слезы.
— А вы не видите? Повсюду маки. Все долины в цветах.
— Я даже не заметил... Все время шли бои. Неужели и правда весна?
Альбина снова улыбнулась.
— Идемте, Анатолио. Я отведу вас к нашему гробовщику.
Мы купили черный гроб и отвезли его в госпиталь. Останки Жана Сурума были уже в морге.
— Вы поезжайте обратно,— сказала Альбина.— Я его омою и уложу. И одену в чистую одежду. А вечером буду ждать вас вместе с подругами. До вечера, да?
— Днем не смогу отлучиться.
— Значит, вечером. О венках не беспокойтесь. Мы сплетем чудесные венки из маков. Но ближе к вечеру. Маки красивы, но быстро вянут. Как хорошие люди...
Под вечер, как только фронт затих, с болгарской батареи отъехал грузовик, в нем сидели Ян Церинь, Август Саука, Пендрик, Дик и еще несколько артиллеристов. Вместе со мной в санитарной машине ехали Борис, командир батареи Савич, комиссар Попов, Христо Доб-рин и Кароль Гечун. Ехали в молчании, придерживая между колен короткие французские карабины. Когда въезжали в Пособланко, уже начинало смеркаться. У госпиталя собралась небольшая толпа с венками, букетами. Альбина Пинедо держала огромный венок из алых маков, и он пылал, словно костер.
Мы с Пендриком, Диком и Церинем вынесли из морга черный гроб, поставили на грузовик, который женщины успели разукрасить зеленью и цветами. Сдержанно зарычал мотор, похоронная процессия направилась к кладбищу. Мы пришли туда в глубокой темноте. Могильщики зажгли два факела. Мы с Добриным освещали путь, подняв их высоко над головой. Факелы горели красным пламенем, вырывая из темноты хмурые лица, алые маки, черный гроб и блестящие лопаты могильщиков.
Первым говорил комиссар Попов, потом произнес прощальное слово Борис. У него срывался голое, и мне казалось, он не закончит речь. Затем могильщики на длинных полотнищах опустили гроб в землю, и с первыми комьями, ударившими в крышку гроба, один за другим грянули залпы.
Когда могилу убрали цветами и народ стал расходиться, ко мне подошли Альбина с Карменситой.
— Сеньор Анатолио,— сказала Альбина,— мы с Карменситой решили устроить поминки. Вы можете немного задержаться?
— Мы приглашаем и вашего командира,— добавила Карменсита.
Я был расстроган.
— Спасибо, сейчас поговорю с Миколой.
Савич согласился. Проводив товарищей на грузовике, мы вчетвером сели в санитарную машину и отправились к Альбине.
Альбина, ее мать и Карменсита были в черных платьях и слегка напоминали монашек. Вечер был торжественный, без музыки и песен. Мы ели жареные каштаны, пили светлое вино и обсуждали последние вести с фронтов. Поражение республиканцев на Арагонском фронте сильно встревожило женщин.. Мы успокаивали их как могли. Хорошо хоть они не знали, что и наш Южный фронт под угрозой прорыва.
После всех этих мрачных и торжественных разговоров Альбина позвала меня в патио полюбоваться ее первыми весенними цветами. Как только за нами закрылась дверь, Альбина бросилась мне на шею.
— Милый, я больше не могу. Возьми меня к себе!
Не оставляй меня одну. Я боюсь... Я ужасно боюсь одиночества!
— Что с тобой, Альбина? — Я гладил ее дрожащие плечи и жесткие густые волосы.— Чего ты боишься? Ведь пока ничего не случилось.
Альбина еще крепче прижималась ко мне, и я чувствовал нежную упругость ее груди.
— Не будь таким жестоким, возьми меня! Я больше не могу так. Я боюсь потерять тебя. Я боюсь, и с тобою случится что-то недоброе. Как с твоим другом. Милый...— шептала она, целуя меня, губы ее были мокры и солены от слез.— Я не пущу тебя одного! Возьми меня с собой! Я буду помогать тебе. Я буду всем вам помогать. Буду работать. Буду стирать белье. А сель что-то случится, вместе умрем...
Ну что я мог ей ска за! ь, чем успокоить? Не мог же отнять ее у матери и увезти на фронт! И что скажут обо мне товарищи? Борис? Комиссар?
— Я попрошу командира,— продолжала Альбина.— Если тебе неудобно, я сама поговорю с ним.
— Альбина, не надо! Он решит, что это я тебя надоумил. Не надо, дорогая! Если хочешь, буду чаще к тебе приезжать. Мы будем встречаться у тебя, а на фронт тебе нельзя,..
— А ты будешь приезжать? Обещаешь? Часто? Я тебя так долго, так долго ждала, но ты не приезжал. Теперь будешь чаще приезжать ко мне, да?
— Как только буду поблизости...
— А потом ты останешься навсегда?
— Я не знаю. Сначала нужно закончить войну...
— Ты приедешь?
— Приеду. Даю тебе слово, приеду. И мы будем вместе. Только ни о чем не проси командира. Это ничего не даст. Ты не можешь оставить маму, а я не могу тебя взять к себе. Но мы будем чаще встречаться, хорошо?
— Ты такой жестокий, и все же я люблю тебя, люблю больше всего на свете. Почему ты такой жестокий? Неужели у тебя на родине все такие жестокие?
— Но пойми же, иначе нельзя... Это война жестокая. Она диктует нам свои законы. Иначе нельзя. Понимаешь, Альбина? Война.
— Будь она проклята! — воскликнула Альбина.— Почему она вечно встает у меня на пути...
Мы нежно простились в темном патио, нежнее, чем обычно, и обещали друг другу, что теперь будем чаще
встречаться. Когда вернулись в комнату, Савич спросил с ехидцей:
— Ну, как цветы?
— Цветы красивы,— ответил я.— Просто изумительны...
Вскоре мы откланялись.
В последующие дни у Чертовых ворот происходили кровопролитные сражения. После бесчисленных атак через узкое ущелье в долину прорвалась марокканская кавалерия. За ней двинулась пехота, занимая одну высоту за другой. Мы поспешно отступили и, расположившись на одном из острогов Сьерра-Педросо, открыли огонь по кавалерии. Потом подоспело несколько броневиков, марокканцы отступили, неся огромные потери под перекрестным огнем их пулеметов. Пехота мятежников тоже топталась на месте. И все же часть горной цепи осталась в руках фашистов. Там же шли ожесточенные, упорные бои до середины мая.
После поражений республиканцев на Арагонском фронте мятежники вышли к Средиземному морю, расколов республику надвое — Центральную часть и Каталонию,
Это были трудные, полные трагизма дни. Республика сражалась за каждую высоту, за каждую долину, за каждую пядь земли...
Глава 12 СЕРЫЕ БУДНИ
Весна пролетела незаметно, и так же незаметно подоспело лето с палящим солнцем, жаркими ветрами из Сахары. Через неделю-другую пожухла трава, поникли цветы в долине, а горы стали желто-бурыми, местами даже черными.
На Южном фронте теперь уж никто не поговаривал о наступлении, все не покладая рук готовились к обороне — противник стягивал силы для крупных операций.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62