С тех пор как мы встретились с ним в городке Альманса, где нас обучали артиллерийской стрельбе, он стал хмурым, замкнутым, неразговорчивым. Перемена с ним произошла сразу после того, как я передал письмо Сподры. Оно чем-то взволновало его, но я так и не узнал причины, потому что Борис письма не показал и вообще не хотел говорить о нем. Наверное, там было что-то удручающее.
Взвалив на плечо арбуз, я подошел к Дику.
— На, выпей,— сказал он, протягивая консервную банку с красным вином. Оно было тепловатое, неприятно-кислое на вкус, но я выпил до дна.
— Нравится? — спросил крестьянин, и от улыбки его лицо стянуло в тысячу морщинок.
Не желая обидеть старика, я ответил:
— Очень.— И невольно сморщился.
— Угостим и Бориса,— сказал Дик, наполняя флягу.— В последнее время у него такая мина, будто он лягушку проглотил. Что с ним?
1 Красное вино! Хорошее вино! (исги)
2 Продаем арбузы и дыни! (исп.)
Я не успел ответить, к нам подошел командир тяжелого артиллерийского дивизиона капитан Цветков. Этого человека все уважали — он был русский, из Советского Союза.
— Ребята, кто вам позволил покупать у крестьян вино? — спросил по-русски Цветков.
Фляга была уже наполнена, Дик завинтил пробку, подвесил ее к поясу.
— Что угодно от нас командиру? — вежливо осведомился Дик.
Я перевел вопрос капитана.
— А разве нельзя? — удивился Дик.
— Идемте в штаб,— сказал капитан, и мы пошли за ним.
Близился вечер, но солнце все еще палило. Широкоплечий, рослый Цветков медленно шел впереди. Неожиданно он остановился, снял фуражку с золотыми капитанскими нашивками, достал из кармана платок, вытер лицо и шею. Потом, повернувшись к нам, спросил:
— Какой батареи?
В нашем дивизионе было три батареи: польская, чешская и болгарская.
— Из третьей, болгарской,— ответил я.
— Как фамилия?
— Анатол Скулте.
— А национальность? — продолжал расспрашивать Цветков.
— Я — латыш, мой друг — шотландец.
— Шотландец? — удивился Цветков.— Я знаю, у нас в дивизионе тринадцать национальностей, но что среди них есть и шотландцы, об этом слышу впервые.
— Он у нас единственный,— пояснил я.
— А почему он не пошел в английский батальон?
— Не захотел. По дороге подружились, остался с нами.
Голубые глаза Цветкова устало улыбнулись Дику. Светлые волосы спадали на потный лоб, и капитан то и дело отбрасывал их назад.
— И кто вы — артиллеристы? — снова спросил Цветков.
— Дик артиллерист, а я наблюдатель.
— Товарищ Эндруп тоже из Латвии?
— Да, мы друзья с ним. И он наблюдатель.
— Знаю,— сказал Цветков.-— Из него со временем
выйдет отличный стрелок. На ученье он стрелял лучше всех. А вы тоже стреляли?
— Самостоятельно пока не пробовал,— признался я.— Готовил данные для Бориса Эндрупа.
— Ничего, и у вас это дело пойдет,— сказал Цветков. Мы шли вдоль ржавых рельсов запасного пути, на
котором стоял наш эшелон: несколько вагонов с солдатами, открытые платформы с грузовиками, старомодными лафетами на огромных деревянных колесах, длинные, тяжелые стволы орудий, ящики со снарядами, с порохом, зеленые санитарные машины с красными крестами на крыше и по бокам, легковые автомобили, полевые кухни... Возле кухни болгарской батареи с винтовкой в руке стоял на посту Пендрик.
— Эй, куда вы? — крикнул он.
Мы не ответили, и он, вероятно, решил, что мы под арестом. Мы поднялись в первый вагон, прицепленный за тендером. В нем помещался штаб дивизиона, здесь же находились командиры всех трех батарей. Это был общий вагон без купе и спальных мест. Некоторые офицеры и штабисты спали прямо сидя. В этом вагоне было прохладней — окна с обеих сторон были открыты, тянуло сквозняком. Цветков подвел нас к командиру болгарской батареи лейтенанту Савичу, красивому болгарину лет тридцати, с черными, слегка вьющимися волосами, аккуратными усиками и орлиным носом. Рядом с ним сидел и комиссар батареи Попов — годами намного старше командира, обаятельный, сдержанный и тихий по натуре. На правом виске сквозь коротко стриженные волосы проглядывал длинный шрам. Со слов Бориса я знал, что комиссар Попов бывалый подпольщик. Во время восстания в сентябре двадцать третьего года конный жандарм чуть не снес ему саблей голову. Микола Савич и Попов были коммунисты, хорошо говорили по-русски — из Болгарии они эмигрировали в Советский Союз, оттуда прибыли в Испанию.
— Ваши ребята? — кивнув на нас, спросил капитан Цветков.
— Наши,— ответил Попов.
— Анатол Скулте и Дик,— добавил Савич.
— Что же они у вас по базару гуляют? — с легкой усмешкой спросил Цветков.
Арбуз в моих руках стал тяжелее гаубичного снаряда.
— Кто его знает, что это за крестьяне,— продолжал Цветков.— Может, переодетые шпионы, которые хотят узнать, куда и как вы едете. Помните, пятая колонна не дремлет. А вино, может быть, отравлено. Кто его знает!
— Пили вино? — спросил Попов.
— Немного,— ответил я и положил тяжелый арбуз на пол,
— Вино не отравлено,— вмешался Дик, снимая с пояса и протягивая комиссару флягу.
Комиссар отвел его руку.
— Спасибо,— сказал он с улыбкой.— Нельзя, товарищи. Ведь я предупреждал...
— Жара, пить хочется,— оправдывался Дик.
— Пейте воду,— сказал Савич.— Вода стоит дешевле, и мальчишки приносят ее прямо с ручья. А для кого арбуз? — обратился он ко мне.
— Ребятам,— ответил я.
— Ладно, идите и от базаров держитесь подальше,— сказал лейтенант Савич.
Я забрал арбуз, и мы поспешили в свой вагон. В дверях столкнулись с командиром дивизионного наблюдательного пункта Максимовым — долговязым, худым югославом, студентом-математиком Загребского университета. Это он в течение нескольких недель обучал меня с Борисом искусству управлять артиллерийским огнем. Парень он был покладистый, разносторонний, говорил на нескольких языках, но с виду, несмотря на военную форму, был и остался штатским с ног до головы.
— Братцы! — крикнул он, преграждая нам дорогу.— Я чую запах вина. Дайте попробовать.
Дик протянул ему флягу. Максимов пил жадно, большими глотками, и, если бы Дик силком не отнял у него флягу, в ней бы ничего не осталось. Потом Максимов вытащил из-за пояса финку и всадил ее в мой арбуз по самую рукоятку так, что арбуз раскололся надвое.
— Спасибо, братцы! — крикнул Максимов, подхватив одну половинку.— Вы ребята первый сорт. А теперь проваливайте, пока я все не съел и не выпил.
— Вино отравлено,— как бы между прочим заметил Дик.— Арбуз тоже.
— Кто сказал? — воскликнул Максимов.
— Командир дивизиона,— серьезно ответил
— Ничего,— отмахнулся Максимов и вонзил свои белые зубы в алую мякоть. А помолчав, добавил: — У меня желудок луженый, любая отрава нипочем.
Наполовину обобранные, мы вернулись к себе в вагон. Он был разбит на купе, сквозняка в нем не чувствовалось, духота стояла невыносимая. В нашем купе ехало семеро: мы с Диком, Борис Эндруп, Ян Церинь, Август Саука, весельчак Христо Добрин, болгарин Гечо, учитель из Бухареста. С Яном Церинем и Августом Саукой мы все это время держались вместе, а вот с Жаном Су-румом пришлось расстаться в Валенсии — его направили в распоряжение штаба разведки. Дика, Яна Цериня и Августа Сауку назначили в один орудийный расчет, а мы с Борисом Эндрупом, Христо Добриным и Каролем Гечуном прошли курсы артиллерийских разведчиков-наблюдателей.
— Уто го]о! — крикнул Дик, появляясь в купе с поднятой над головой флягой.
— 8апсИа го]а! — стараясь перекричать Дика, воскликнул я и положил Борису на колени пол-арбуза.
Христо Добрин приготовился делить арбуз, но в этот момент завыла сирена. «Самолеты!» — крикнул кто-то за окном, и мы бросились из вагона. Только Борис, хмурый и мрачный, остался безучастно сидеть на том же месте. Арбуз скатился на пол, во все стороны разлетелись черные семена и куски алой мякоти.
Многие, как и мы, выскочили на полотно и озирались, куда бы укрыться. Впервые, приближаясь к фронту, нам приходилось прятаться от смерти.
Мы с Христо Добриным и Яном Церинем укрылись за огромными глыбами камня и оттуда наблюдали за небом. С запада, где повис на горизонте красный диск заходящего солнца, приближались три самолета.
— Может, наши,— прошептал я, с трудом переводя дыхание.
— Почему нам не дали зенитных пулеметов? — вслух размышлял Ян Церинь.
— Наверное, фронту нужны,— ответил Христо Добрин.
— Если попадут в вагон с боеприпасами — нам крышка,— сказал Ян Церинь шепотом, словно опасаясь, что летчики могут его услышать.
На нас пикировал итальянский «фиат», поливая свинцом из всех своих пулеметов.
— У них нет бомб! — радостно крикнул Ян Церинь.
— Наверное, скинули,— прошептал я с дрожью в голосе, всем телом прижимаясь к камню.
Вдруг на одной из открытых платформ щелкнул выстрел. Укрывшись за кухонными котлами, стоял наш Пендрик и стрелял по самолету из винтовки.
— Этот олух нас выдаст,— процедил сквозь зубы Ян Церинь, а Добрин, поглаживая свои блестящие усики, сказал:
— Думаешь, они слышат, откуда стреляют? Всем бы стрелять, тогда, может, сбили бы.
И в самом деле, примеру Пендрика последовали другие часовые. Видимо, фашистские летчики ощутили ответный огонь, в свой следующий заход они так низко не пикировали. Я посмотрел туда, где находились крестьяне с осликами. Один осел лежал на земле, вокруг него суетился хозяин, пытаясь приподнять своего длинноухого, но тот уже, видно, испустил дух. Из простреленной бутыли била струйка красного вина, того самого, что мы с Диком недавно пили.
Самолеты улетели, а мы все еще лежали зи камнями, дожидаясь отбоя. Солнце закатилось у нас на глазах, и сразу же все погрузилось в легкие сумерки. Страх прошел, постепенно возвращалось самообладание.
— Первое боевое крещение,— усмехнувшись, заметил Христо Добрин.
Мы закурили, дым хорошо успокаивал.
Прозвучал отбой. Мы поднялись, побежали обратно к вагону. По дороге выяснили, что единственными жертвами на сей раз оказались ослик и крыша станции. Ослик лежал на земле, а рядом с ним на корточках сидел старик крестьянин и горько плакал,
В полночь наш эшелон дернулся, и мы покатили дальше. Напротив меня у окна оцепенело сидел Борис. Что же все-таки с ним произошло?
Я терялся в догадках, но расспрашивать его не решался. Утешал себя тем, что в один прекрасный день он сам расскажет обо всем. Но время шло, а Борис молчал.
Настала ночь.
Над сухим, опаленным солнцем плоскогорьем Кастилии сверкал расцвеченный звездами темно-синий небосвод. За открытым окном мелькали зеленые глаза семафоров, беловатые столбики, темные распятья телеграфных столбов, сторожки стрелочников. Из ночи, словно из темного озера, всплывали и снова исчезали ровные шеренги виноградников, кривые, как ятаганы, листья агав, острые пики кипарисов, пышные фонтаны тополей, замысловатые кроны эвкалиптов и оливковые рощи.
Все давным-давно уснули, а мне не спалось. Я высунул голову в открытое окно, и свежий ветер, словно студеный ручей, плескался у щек и шеи, принося желанное облегчение после дневной духоты. Мое внимание привлекло алое зарево на горизонте, оно быстро сгущалось и росло. Неужели это кровавое зарево Мадридского фронта?
Нет! Из синеватой дымки у горизонта выплывала большая багряно-мутная луна. Поднимаясь, она все больше прояснялась, все ярче освещала таинственную, ночными сумерками окутанную местность. Выжженная степь вдоль железной дороги окрашивалась в темно-бурые тона, а вдали, на фоне светлеющего неба, намечался ломаный силуэт горной цепи.
Бросая в небо упругие клубы дыма, отчаянно фыркая, рвался вперед паровоз, увлекая нас навстречу неведомому будущему. Но мысли, словно голуби, отпущенные на свободу, уносились назад, в мое прошлое, облетая былые пути радости, страдания и горя. Ясный месяц и синеватое ожерелье гор напомнили мне прекрасную весеннюю ночь в долине Гауи — самую прекрасную ночь в моей жизни. «Отпразднуем сегодня нашу свадьбу»,— мне казалось, я слышу голос Гиты. «Звезды заменят нам свечи, а месяц будет церемониймейстером». Потом пришли на память ее слова, произнесенные в бреду в маленькой парижской больнице: «Мне очень хорошо. Только в ушах стоит ужасный гул. Наверное, на улице проехала машина». А кругом стояла гробовая тишина, но я ответил, чтобы успокоить ее: «Да, там кто-то проехал, наверное, машина. Здесь целыми днями ездят машины».
На переезде с удвоенной силой застучали колеса, а воспоминания перенесли меня в парижский отель, где я разговаривал с маленьким Анатолом.
Сидевший напротив Борис задвигался.
— С кем ты там разговариваешь?
— Разве я разговаривал?
— Да, вроде.
— Тебе, наверное, приснилось.
— Все может быть.
— Что же ты видел во сне?
— Не помню.
— Сподру?
— Нет.
— Значит, дурной сон?
— Иногда мне кажется, что вся моя жизнь дурной сон.
— В чем дело, Борис? Почему ты мне ничего не расскажешь?
— Не о чем рассказывать.
— Не лги. Что она пишет?
— Сподра? Как-нибудь расскажу.
— Расскажи сейчас.
Взглянув на спящих товарищей, он высунулся в окно и негромко сказал:
— Какая чудная ночь!
— Рассказывай! — просил я.
— Разбудим ребят, Анатол,— голос Бориса был уже мягче.— Как-нибудь в другой раз. Когда будем одни...
— Ладно, ловлю на слове...
— Хорошо,— проворчал он.— Может, все еще уладится...
Это еще больше озадачило меня.
— Так нельзя, Борис! Расскажи, вместе подумаем, что предпринять.
— Хватит, Анатол,— отрезал Борис.— Сказал — в другой раз...
Поезд мчался по однообразной равнине, и я незаметно задремал. На рассвете мы остановились на маленькой пыльной станции, вблизи какого-то городка. В вагон вошел комиссар Попов.
— Приготовиться к разгрузке,— сказал он.— Прибыли в Темблеке. День проведем здесь, а ночью на машинах отправимся в Мадрид.
— Почему ночью? — удивился Добрин.
— Днем дорогу обстреливают.
Разгрузив состав, мы строем отправились в городок, где штаб дивизиона успел подыскать место для лагеря. Едва солнце поднялось над горизонтом, стало душно. Ребята по предложению комиссара пытались петь, но голоса под стальными касками звучали как-то странно, глухо, и песня вскоре сникла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62