— Думаю, есть.
— Но ведь мы обязаны выполнять любой приказ! Это же высший закон для солдата! Во что превратится армия, если мы откажемся выполнять приказы? Приказ есть приказ!
Гомулка усмехнулся.
— Во что превратится армия?.. А во что она уже превратилась, Вернер! А насчет того, что ты называешь «высшим законом»… так никаких законов давно не существует, только этот один почему-то остался в силе! — Он вытащил записную книжку и, полистав ее, прочел: «Нет таких военных законов, которые позволяли бы солдату безнаказанно совершать гнусные преступления, ссылаясь на приказ командира, особенно если эти приказания находятся в вопиющем противоречии с нормами человеческой морали и международными правилами ведения войны». Что ты на это скажешь?
— .Это… это не из женевской конвенции? — спросил сбитый с толку Хольт.
Тут Гомулка расхохотался горько, безнадежно.
— Вспомни лесопилку! — воскликнул он. — А это… это Геббельс на троицу опубликовал в «Фелькишер беобахтер». Об американских летчиках, которые бомбят наши города!
— Но… но ведь это же справедливо!
— А кто решает, что есть «гнусное преступление»? И что есть «человеческая мораль»? Вообще, — издевался Гомулка, — Цише бы нам показал «человеческую мораль»: есть только мораль господ, мораль нордической расы, другой не существует!
Все так запутано! Чего-то нам недостает, думал Хольт, нет мерила!..
— Мерила нет, Зепп, — сказал он. — Мерила, которое можно было бы приложить и «разу сказать: это справедливо, а то несправедливо!
— Каждый утверждает, что он прав, — отвечал Гомулка. — Все зависит от мерила. Существует очень простое мерило — мерило Цише: мы, немцы, правы, всегда правы, даже на лесопилке. Нам все дозволено!
— Но ведь так… не может быть!
— Если ты станешь прислушиваться к тому, что они… они говорят, — продолжал Гомулка, — ты только еще больше запутаешься, ничего уж понимать не будешь. Они всё так оборачивают, что всегда правы.
— Нет архимедовой точки опоры, — сказал Хольт.
— Да… Ты прав. Должно быть что-то такое, чтобы никто не мог солгать. Чтобы говорили факты. Чтобы можно было сказать: молчи, вот доказательство, ты не прав, ты виновен. И дело не в том, кто первый выстрелил, такие… внешние факты можно подстроить, приукрасить или замазать. Должно быть что-то присущее миру изначально, изнутри.
— А не извне? — спросил Хольт.
— Ты хочешь сказать, бог? Многие так считают. Постоянно толкуют о боге, провидении, судьбе. Но это не для меня. У стариков, если они чего не знают, сразу бог на языке.
— В старину как гроза — так бог; как холера — так бог. Отец, помню, говорил, я был тогда еще маленький: бог — это вирус… Непонятное — это бог, Зепп, пока оно еще не объяснено. Наука уже стащила с бога мантию и скоро стащит с него рубашку.
— Но ведь и войну на него валят! — сказал Гомулка. — Нет, это так же примитивно, как «мировое еврейство», каждый вкладывает в это, что хочет. — Он опять задумался. — Пока что надо держаться того немногого, что бесспорно.
— Лесопилки? — тихо сказал Хольт.
— Хотя бы. Этого достаточно. — Гомулка сидел, мрачно сгорбившись, на садовой скамье рядом с Хольтом. — Отец, — добавил он, — конечно, старается изо всех сил. Но я никак не могу примириться с тем, что старшие заварили эту кашу, а нам предоставили ее расхлебывать.
— И подыхать! — закончил Хольт.
Хольт получил письмо от Вольцова. От трудовой повинности он избавился, сидит в пустой вилле и режется с Феттером в офицерский скат. Мать, — писал он, — окончательно засадили в сумасшедший дом, после того как она «вела себя постыдным для жены офицера образом». Все, кто оставались еще из их класса, разъехались кто куда. На 20 октября у него повестка — его зачисляют в 26-й танковый запасный учебный батальон, Феттера тоже. В управлении призывного района он узнал, что и Хольта с Гомулкой направят в ту же часть.
Хольт справился в канцелярии госпиталя. Там на него и на Гомулку уже лежали повестки.
В последние дни октября их выписали. Из роты им выслалв их старое обмундирование зенитчиков. Врачебное освидетельствование признало их по-прежнему «годными для фронтовой службы, в эрзацрезерве первого разряда». Отпуска после ранения, на который они рассчитывали, им не дали. Из Дрездена они выехали пассажирским поездом на восток.
Огромная территория казарм. Их долго гоняли из канцелярии в канцелярию, пока они наконец не попали в штабную роту.
— Сейчас обед. Явитесь после двух к лейтенанту Венерту. Ступайте!
В коридоре навстречу им попался Вольцов. Хмурый, в форме танкиста, он шел с полным котелком в руках.
— Я все подготовил, — обрадовался он. — Сказал Ревецкому, что если он хочет иметь образцовое «капральство», пусть придержит для вас два места. Ревецкий — наш отделенный. Допотопное животное, помесь дикого кабана с мартышкой. Петер Визе тоже здесь, представь — его признали годным. Солдат он никакой, вот инструкторы и сделали из него козла отпущения. Феттер, понятно, тоже здесь. Все старые вояки опять вместе собрались!
Из коридора крикнули:
— Во-о-оль-цов!
— Это он. Пойду узнаю, что ему надо. Я опять тут за адъютанта. Нашего взводного звать Венерт, лейтенант, совсем молоденький, из Напола, офицер до мозга костей. Пойду узнаю, что нужно Ревецкому.
Хольт огляделся и занял одну из двух свободных коек. С лежащего внизу сенника поднялся длинный, как каланча, человек.
— Штабс-ефрейтор Киндхен, — представился он. — Можешь говорить мне «ты». Но когда буду обращаться к тебе по службе, то лучше на «вы». Я здесь старший по спальне. А также инструктор по стрельбе. — И протянул Хольту руку. — Я-то отвоевался, — рассказывал он с легким саксонским акцентом. — Анкилоз коленного сустава первый сорт, прочность гарантирована! Годен для гарнизонной службы в тылу до скончания века! В армии трублю с тридцать восьмого. — Он снова опустился на койку и при этом сгорбился — такого он был высоченного роста. — У меня своя фабричка, изготовляю сувениры, чудесные вещицы, свинок с надписью «на счастье», фигурки в национальных костюмах — «Привет с Бастая», и еще гномиков для сада. Наш командир майор Рейхерт, эта собака, по профессии — коммивояжер. Знаешь, о чем я мечтаю? После войны у моего дома раздается звонок. Я сижу завтракаю. Жена говорит: «Фрицхен, тебя спрашивает какой-то господин Рейхерт!» Я беру в руки чашку с кофе, не спеша прихлебываю, зеваю. И наконец говорю: «Пусть подождет!» Красота, а?
Хольт бросил ранец на кровать. Ну что ж, все идет своим чередом!
6
Хольт стал новобранцем. Танкистом. «Танкист Хольт!» Шагая с пулеметом на плече, он горланил так, что в ушах звенело. «Под далеким Седаном, на французской земле, в карауле стоял наш танкист на холме!» Все пережитое представлялось ему игрой, детской игрой, только прелюдией к настоящей казарменной муштре. Теперь он редко задумывался. Гоняли их немилосердно, жизнь была невыносимо тяжела. Но танкист Хольт уже не мечтал вырваться из этой огромной казармы, хоть и проклинал ее, как каторгу; не мечтал избавиться от своих начальников, хотя ненавидел и презирал их. Он мирился и с муштрой, и со службой, и с издевками, ибо уже знал: чем дальше — тем хуже. А на этот раз предстояла отправка в самое пекло — на Восточный фронт! Одиннадцатая танковая дивизия, для которой здесь готовили пополнение, дралась на Востоке. А там в эти дни на рейх сыпались удары, потрясавшие его до основания. Итак, лучше не желать никаких перемен.
Хольта обучали на стрелка-радиста. Программа была обширная, и проходили ее ускоренным порядком. Радиоаппаратура, ультракоротковолновые и средневолновые передатчики и приемники. Работа и обслуживание рации, настройка, смена частоты, радиотелефон и телеграф, уход за аппаратурой, устранение неисправностей. Ежедневно два часа на ключе. После обеда они отправлялись с двухколесной тележкой, па которой была смонтирована аппаратура, в окрестные деревни, выбирали защищенное от ветра местечко — то где-нибудь за ригой, то на крестьянском дворе. И тут же начиналось: передача по радиотелефону, прием по радиотелефону. Но только они успевали привыкнуть к месту, как новыи приказ гнал их дальше по шоссе, где гулял злой ноябрьский ветер.
По вечерам они зубрили коды, как когда-то в школе латынь. «QZL» значило «смысл неясен», а чтобы лучше запомнить, они говорили: «квакать цапле лень». Никто уже не спрашивал «Который час?», а просто «QTR», то есть «дайте время». Они изучали также шифровальные таблицы для радиотелефона и телеграфа и кодовую сетку.
Практиковались на боевых машинах, правда, устаревших, снятых с вооружения 23-тонных танках III, которые за недостатком горючего никогда не покидали гаража. Посадка и высадка, выход из танка при его повреждении, установка и снятие радиоаппаратуры, пулемет стрелка-радиста и башенное вооружение, наводка и заряжание пушки. Настоящий двигающийся танк (если не считать дребезжащих шасси без башен, с приваренными сзади громоздкими газогенераторами — на них обучали механиков-водителей) Хольт за все время видел только раз: это было, когда они обучались «пропусканию танков через себя». Хольт пригнулся в небольшом окопчике: голова втянута в плечи, карабин зажат между колен. Широкая гусеница надвинулась на окоп, закрыла его, обрушила на Хольта землю и песок и вновь открыла небо. Хольт выбрался из-под земли, протер глаза и побежал за танком, чтобы, как предписано, прыгнуть на корму… А стрелковая подготовка? Карабин, гранатомет, пулеметы образца 1934 и 1942 годов, пистолеты образца 1908 и 1938 годов, пистолет-автомат, штурмовой автомат образца 1944 года, яйцевидная ручная граната и граната с рукояткой, уплотненный и удлиненный заряды, противотанковые средства, дымовая свеча, тарельчатая мина, магнитная кумулятивная мина, противотанковое ружье и фаустпатрон. Самыми изнурительными были пехотные учения. Ночные переходы с ориентировкой на местности, целые дни напролет выматавающие занятия на стрельбище, стрельба боевыми патронами в условиях, максимально приближенных к боевым, захват цели в треугольник, поражение танков с ближних дистанций; потом военные игры — отделение против отделения, во время которых дозволялось расстреливать запасы холостых патронов штабс-ефрейтора Киндхена, иногда в поле, а то и на улицах уснувшего городка, где перепуганные жители выглядывали из затемненных окон. Обучение ближнему бою, удары прикладом, фехтование на ружьях; лопата как оружие, граната с рукояткой в качестве палицы, стрельба из пулемета на бегу — одна рука под сошками, другая на спуске. При этом полагалось изо всех сил кричать ура. Химическое оружие, защитная накидка, обеззараживание, смена фильтра, оказание первой помощи. И сверх всего этого еще занятия по двум десяткам всевозможных тем: меры против шпионажа, венерические заболевания, служба противотанкового наблюдения, тактика танкового боя на ящике с песком…
Четырнадцать часов занятий ежедневно! Только от одного они были избавлены в эту зиму 1944 года — от муштры на плацу и шагистики. Сроки военной подготовки все сокращались, а муштра и без того входила в пехотные учения. Впрочем, два часа на стрельбище стоили шести часов строевой подготовки на плацу. Ружейным приемам уже не обучали, не было и строевых учений, только повороты, немного маршировки, отдание чести.
При выходе из казармы предписывалось «поведение как в боевой обстановке» Огромный казарменный двор площадью в несколько гектаров был искусственно превращен в изрытое воронками поле, в центре которого, словно грозный призрак, высился искареженный остов сотни раз выгоревшего Т-34 — по нему стреляли учебными фаустпатронами, ставили вокруг него дымовые завесы. Гнев унтер-офицеров обрушивался на всякого, кто осмеливался выйти из дверей, не пригнувшись. Даже с котелками — все равно, пустыми или полными — полагалось скакать из воронки в воронку, согнувшись в три погибели.
Инструкторам незачем было прибегать к шагистике, чтобы как это у них называлось, «допечь новобранца»; во время пехотных учений ему вполне могли показать, что такое «прусский дух», «вымотать кишки», «вымездрить мозги» и «вытрясти душу». Дежурный унтер-офицер заботился о том, чтобы в спальнях не благодушествовали, он не только сдергивал одеяла и простыни на пол, но и выбрасывал их из окон второго этажа.
Особенно любили унтеры опрокидывать шкафчик, чтобы все вещи разлетелись по комнате. По ночам устраивались «балы-маскарады», новобранцев заставляли скрести пол зубными щетками и учиняли бесстыдный осмотр определенных частей тела; бывали и проверки оружия, начинавшиеся в субботу вечером и заканчивавшиеся лишь в воскресенье после отбоя.
Хольт сносил это, не жалуясь, Гомулка вообще молчал, Феттер день ото дня все больше тупел, а Вольцов видел во всем «тренировку для фронта», где будет «еще похуже». Зато маленький, болезненный Петер Визе совсем зачах. Вольцов равнодушно сказал Хольту:
— Так или иначе, он все равно погибнет. Только сильные выдерживают испытание.
Хольт часто останавливал свой взгляд на хрупком юноше. Он думал: три месяца военной подготовки… еще два месяца… еще один… Значит, Петеру осталось еще два месяца жизни… один месяц… А Визе мечтает о консерватории!
— Знаешь, я теперь твердо решил стать пианистом! Больше всего хочется мне играть Шопена и Рубинштейна… Рубинштейна я ведь только в прошлом году открыл. Даже не понимаю, чем он мне так нравится. Может быть, потому, что в его юношеских вещах столько… темперамента, а мне-то его как раз и недостает… А «Костюмированный бал»! — это я непременно должен тебе сыграть, это изумительно! Но ты прав, Шуман мне, конечно, гораздо ближе, я просто упивался им! Пожалуй, он даже чересчур мне близок, я теряю самого себя.
— Обязательно приду на твой концерт, так и знай! — сказал Хольт.
Петер взглянул на часы:
— — Надо еще успеть Беку и Ревецкому ботинки почистить.
Грозой новобранцев были оба отделенных учебного взвода. Унтер-офицер Ревецкий любил величать себя «прусским капралом». Характеристика Вольцова «допотопное животное, помесь дикого кабана с мартышкой» оказалась еще чересчур мягкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74