— Скажи по-честному, Зепп… ты боялся?
Гомулка не сразу ответил:
— Да, боялся.
— Ну что ж, в этом нет ничего позорного, — сказал Хольт. — Важно преодолеть страх!
— Слушать всем! Такого неслыханного безобразия, как этой ночью на «Фриде», вполне достаточно, чтобы весь расчет предать военному суду! — Кутшера стоял перед построившейся батареей, как всегда руки в карманы. — Махт, какого черта вы называетесь орудийным мастером, когда клистир у вас, постреляв самую малость, рассыпается на части! — Он и всегда-то рычал, но теперь голос его казался чудовищным трубным гласом. — Если не приведете орудие в порядок, я весь расчет упеку в тюрьму! — Собака, привстав на задние лапы, угрожающе заворчала. Кутшера пнул ее сапогом. — Цыц, приятель, и чтобы я ни звука не слышал!.. Другие орудия стреляли исправно. «Антон» ни минуты не зевал, там, видно, собрался сердитый народ! — В рядах старших раздался ропот. — А уж Вольцов у них отчаянный малый! — продолжал греметь Кутшера. И, обращаясь к Готтескнехту: — Предоставьте ему лишний день отпуска. — Несколько минут он стоял в нерешительности, словно собираясь что-то добавить. «А, ерунда!» — махнул рукой, повернулся и исчез в поглотившем его утреннем тумане.
На подъездной дороге дожидались грузовики с боеприпасами. До самого обеда молодежь перетаскивала корзины со снарядами в блиндажи второй очереди. Зато от обеда до ужина все спали мертвым сном.
Днем и ночью собирались они по тревоге у орудия. И к этому — на долгое, долгое время — свелась вся их жизнь.
5
Ноябрьские ночи уже дышали первыми морозами. По утрам над позицией висел густой туман и не рассеивался до полудня. Бомбардировщики ежедневно бороздили небо. Постепенно воздушные тревоги, ночные дежурства у орудий и стрельба стали для двадцати восьми курсантов каждодневной рутиной. В полдень пятого ноября Эссен, Гельзенкирхен и Мюнстер подверглись тяжелой бомбежке; бомбы, предназначенные для окрестных промышленных объектов, падали уже совсем близко.
Как-то неделю спустя Хольт лежал на своей койке. Вольцов углубился в какое-то военное руководство, остальные играли в скат. Цише вслух читал газету:
— «В Германии разве только считанные преступники ждут для себя какой-то выгоды от победы союзников, но мы этим предателям потачки не дадим!..» Что такое? — отозвался он на вопрос Гомулки. — Да ты спишь, что ли? Это речь фюрера от девятого ноября. По поводу воздушной войны!.. — Он продолжал читать: — «Этим господам вольно не верить, но час расплаты уже не за горами!.. — Солдаты повскакали с мест и, приветственно подняв руки, вновь и вновь восклицали со слезами на глазах „хайль“ и снова „хайль“ нашему возлюбленному фюреру…»
— Почитай-ка лучше сводку, — невозмутимо сказал Гомулка. — Там насчет потери Киева — тоже нельзя слушать без слез…
Цише метнул на него сердитый взгляд и продолжал читать своим сиповатым, срывающимся на визг голосом:
— «Солнечный свет каждому мил, но лишь когда гремит гром и ревет буря, проявляют себя стойкие характеры и познаются трусы и маловеры…»
Хольт так устал, что до него доходили только обрывки фраз: «…уверенность в конечной победе… не терять мужества при неудаче… выйдем отсюда с фанатической убежденностью… с фанатической верой… что победа нам обеспечена!»
Но тут раздался сигнал тревоги. Феттер с проклятиями бросился открывать окна.
К вечеру, как обычно, к ним в барак «Дора» заглянул Земцкий. Его очень скоро произвели в младшие писари при командном пункте, и поскольку он ночью обслуживал телефонные линии, соединяющие все батареи подгруппы, то был хорошо осведомлен о местных событиях.
— Только что передавали из подгруппы, — сообщил он: — «Хэндли-Пэйдж-Галифакс», которого подбили во вторник ночью, присужден истребителям.
— Как истребителям? — возмутился Феттер. — Вот подлость!
За последнее время в окрестности были подбиты три четырехмоторных бомбардировщика. И каждый раз между батареями возникали жестокие споры, причем Кутшера не отстаивал прав своей батареи.
— А это потому, что наш командир, майор Белинг, они нашего капитана терпеть не могут, — комментировал Шмидлинг. Нескончаемые споры между батареями приводили, как правило, к тому, что стоявшие по соседству соединения истребителей предъявляли свои претензии и сбитые самолеты относили на их счет.
На этот раз заволновался и Вольцов. Он, как и все, мечтал о значке зенитчика, которым награждались батареи за шесть сбитых самолетов.
— Черт знает, что такое! — пищал Земцкий. Он откашлялся и продолжал, стараясь говорить басом, — Готтескнехт как-то поставил ему «плохо» за «неподобающий военному жидкий голосок»: — Я во вторник нес службу воздушного наблюдения. Истребители уже с час как убрались, когда упал «Галифакс».
— Сволота! — не утерпел Вольцов. Он разделся и лег в постель. Утренний подъем полагался по расписанию в половине седьмого, но им разрешалось спать и дольше — в зависимости от продолжительности ночной тревоги. Обычно дежурный старший курсант, помогавший унтер-офицеру, будил их в половине восьмого. В восемь начинались уроки по школьной программе. До этого времени надо было убрать постель и навести порядок в помещении, иначе их ожидала проборка дежурного.
Школьные занятия были чистейшей проформой. Почти ежедневно их прерывала тревога. Пять раз в неделю являлись на батарею учителя одной из гельзенкирхенских гимназий, и каждый день в течение трех часов преподавался какой-нибудь другой предмет. Вторник считался «школьным днем»: все курсанты отправлялись в Гельзенкирхен на уроки химии и физики. В эти дни батарея была небоеспособна.
Уроки в бараках отбывали через силу, и все три часа прилежные ученики только и ждали боевой тревоги.
Свой первый «школьный день» Хольт и его одноклассники честно провели в гельзенкирхенской гимназии, но лишь по незнанию порядков. Старшие курсанты тоже ездили в город, но школу посещало всего несколько человек. Проведав об этом, и класс Хольта стал смотреть на вторник как на выходной день. С девяти до часу молодежь просиживала в кафе, потягивала лимонад и заводила знакомства с девушками, ученицами окрестных женских гимназий. Кутшера завел для школьных дней список посещаемости и время от времени его просматривал, но Бранцнер, аккуратно посещавший уроки, находил для Хольта и его приятелей сотню отговорок вроде «заболел» или «не мог отлучиться от орудия».
В особенном фаворе были нелепые отговорки вроде: «Хольту на сегодня велено постирать чехол для ствола» или: «Гомулка и Хольт отсутствовали по случаю слишком высокой суммы метеорологических и баллистических поправок».
Молодежь облюбовала в Гельзенкирхене небольшое кафе под вывеской «Италия» на Ротхаузенском шоссе, по дороге в Эссен. Кругом были сплошные развалины. Маленькое кафе случайно уцелело от бомбежек. К радости Вольцова, здесь имелся даже бильярд. Вскоре у них завязались знакомства с местными школьницами. Среди семнадцатилетних девушек — остальные возрасты были эвакуированы — признаком хорошего тона считалось водить дружбу с курсантами. Даже Феттер нашел себе пару и с примерным терпением сносил сыпавшиеся на него нескромные шутки — его избранница была худа, как жердь. Да и Вольцов как-то познакомился с некой пышной блондинкой и вечером довел до сведения всего барака, что на завтра у него назначено свидание, от которого он ждет многого… Однако он рано торжествовал. Как вскоре сам же он сообщил Хольту. отношения у них с блондинкой порваны окончательно и бесповоротно. Он только хотел заглянуть ей за вырез блузки, а она подняла из-за этого целый тарарам. Подумаешь, герцогиня! И он обратился за утешением к своим стратегическим руководствам. В следующий вторник он даже отправился в школу и только подвел Бранцнера, который пометил его отсутствующим по особо важной причине: Вольцову якобы «поручили наблюдать за откатом ствола».
Доктор Кляге, преподаватель математики из Эссена, серьезный, добросовестный человек лет тридцати пяти, всячески старался приохотить учеников к своему предмету, невзирая на неблагоприятные обстоятельства. Тактичным обращением, одновременно внушительным и изысканно вежливым, он сумел завоевать уважение класса и заставил его с собой считаться; единственный из учителей, он не относился к своему еженедельному уроку на батарее как к пустой формальности. Хольт втайне удивлялся, как у Кляге хватает терпения возиться с отстающими и строптивыми учениками, вроде Вольцова и Феттера. В программе этого года была тригонометрия, и доктор Кляге умудрился заинтересовать этим предметом даже Хольта, давно уже не знавшего подобных увлечений.
У одного лишь Вольцова не находилось ничего, кроме оскорбительной брани для этого преждевременно поседевшего человека, страдающего каким-то серьезным недугом, о характере которого ученики могли только догадываться. Говорили, что у него камни в почках. Случалось, на уроках он сидел осунувшийся и бледный, с выражением страдания на лице, и со лба у него катились блестящие капельки пота.
— Пустая комедия, чистейшая симуляция! — говорил в таких случаях Вольцов. — Просто малый увиливает от фронта!
Он с первого дня возненавидел Кляге, так как сразу же с ним поругался. Вольцову надо было выйти к доске и решать задачу, а он сидел с таким видом, словно все это его не касается. Доктор Кляге, еще незнакомый с замашками своего ученика, стоял над самой его партой и настойчиво повторял:
— Пожалуйста, Вольцов, прошу вас…
— Отвяжитесь! — выкрикнул Вольцов и так стремительно вскочил со своего сиденья, что учитель испуганно отпрянул, инстинктивно приготовившись защищаться; при этом он невольно толкнул Вольцова в грудь.
— Вы что же, бить меня собираетесь? — заорал Вольцов. — Попробуйте только тронуть!
Хольт, сидевший сзади, схватил его за ремень:
— Брось, Гильберт, опомнись!
— Это что еще за мода — драться! — крикнул и Феттер из своего угла.
Вольцов, немного отрезвленный вмешательством Хольта, выбежал из барака со словами:
— Меня, лучшего заряжающего на всей батарее, вздумал бить какой-то учителишка!
Доктор Кляге пожаловался капитану. Но Кутшера отделывался в таких случаях своей любимой поговоркой: «Стрелять — важнее, чем зубрить латынь!» На сей раз он, правда, допросил для проформы свидетеля, но выбрал для этой роли не кого иного, как Феттера. На вечерней поверке он обратился к батарее со следующей речью:
— Слушать всем! Вольцов подрался с учителем — неслыханное безобразие! Я допросил одного свидетеля, тот все описывает по-своему и явно врет! Доктор Кляге описывает по-своему и тоже врет! Но когда обе стороны врут, правды не доищешься. Я вмешиваться не стану! — Сказав это, он посвистал собаку и удалился к себе.
Вольцов торжествовал:
— Наш шеф раскусил этого симулянта!
В начале декабря доктор Кляге явился на батарею в составе дружины ПВО. Была холодная ясная ночь, в небе высыпали звезды. Цише уволился на ночь, Рутшер лежал на медпункте с ангиной. Так как многие курсанты заболели, укомплектовано было только пять орудий. И вот к орудию «Антон» пожаловал доктор Кляге и учтиво поклонился: «Добрый вечер!» Все остолбенели. На Кляге лица не было — по-видимому, его опять схватили колики.
Вольцов быстро оправился от замешательства и, сняв рукавицу заряжающего, многозначительно протянул:
— Что ж, приступим! — Повернувшись к Шмидлингу, он сказал: — Сегодня я сильно зашиб себе локоть! — На этот раз он взял на себя обязанности командира орудия.
Батарея дала несколько залпов по эскадрилье скоростных бомбардировщиков. Во время перерыва огня Феттер шепнул Вольцову: «Кляге филонит: залез в блиндаж и там отсиживается».
— Превосходно! — обрадовался Вольцов. И сразу же крикнул: — А где у нас дружинник Кляге?
Кляге вышел из блиндажа, держась за живот.
— Вы, оказывается, прятались! Ну-ка, убрать стреляные гильзы!
— Вольцов, — сказал учитель, — я…
— Слушаться! — заорал на него Феттер. — Перед вами командир орудия!
— Десять раз вокруг орудия! — взревел Вольцов. — Шагом марш! — Хольт не успел вмешаться, как Кляге пробормотал что-то невразумительное и бросился на командирский пункт.
Но Кутшера не внял страдальцу. Капитан только что сам получил нагоняй от майора — какого дьявола его сто седьмая позволяет себе стрелять во время перерыва огня! «Противника — черт бы вас побрал! — атакуют наши истребители!» Кутшера пришел в дурное настроение, и тут под горячую руку ему подвернулся учитель:
— Да вы с ума сошли! — налетел он на него. — Невыполнение приказа… Неслыханное безобразие! Жаловаться будете завтра… по инстанции!
На радиолокаторе засекли приближение самолетов противника.
— Земцкий, — заорал Кутшера, — свяжитесь с подгруппой, доложите, что мы ничего не поняли! Готтескнехт, а теперь валяйте — огонь!
Вернувшись в орудийный окоп, Кляге сослепу оказался под стволом в момент первого выстрела. Несчастного ударило взрывной волной и отбросило в угол.
— Опять он прячется! — возмутился Вольцов. В опьянении властью он снова погнал бедного математика вокруг орудия. Хольт и Гомулка подносили патроны. Когда они увидели, что происходит, вмешаться, было уже поздно.
На следующий день доктор Кляге отправился к начальству с жалобой и добился перевода на другую батарею.
На Хольта этот случай произвел тяжелое впечатление, ему вспомнился Петер Визе…
— В сущности нашим учителям полагалось бы показывать нам пример, — заметил он как-то Гомулке.
Гомулка промолчал. А потом буркнул:
— Ну, знаешь, этот Вольцов… — Но тут же осекся и решительно стиснул губы.
Отношения Вольцова со старшими курсантами тем временем оставались напряженными. Впрочем, дело пока ограничивалось угрозами, и Вольцов посмеивался: «Они никак не решатся!»
Но тут произошло новое столкновение. Раз в году каждый курсант имел право на двухнедельный, так называемый большой отпуск. Кроме того, регулярно давались увольнения на день, а также на ночь — для тех, у кого поблизости жили родные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74