— Не следует забывать, — отпарировал Зепп с уже нескрываемым озлоблением, — что иные внутренние разногласия, какие мне долго пришлось наблюдать, действуют на окружающих особенно деморализующе!
Адвокат продолжал попыхивать трубкой. Он наморщил лоб. Но тут фрау Гомулка подняла глаза и холодно заметила:
— Мне думается, за последний год совсем другие вещи действовали на тебя деморализующе.
— Об этих вещах вы меньше всего способны судить! — запальчиво ответил Гомулка.
Адвокат вынул трубку изо рта.
— Во всех решающих вопросах, — сказал он спокойно, хоть и с отеческой укоризной в голосе, — ты всегда видел своих родителей единодушными. Твои намеки на некоторые разноречия следует поэтому квалифицировать как крайне бестактные, тем более, что ты решился их сделать в присутствии гостя. Est adu-lescentis majoris natu vereri .
Латинская фраза эта, видимо, особенно озлобила сына, так как он воскликнул:
— Stultus est qui facta infecta facere verbis cupias ! Брось свои латинские изречения, папа, мне они, право же, не импонируют!
— Что же до нашей будто бы неспособности понять твои переживания в Рурской области, — продолжал адвокат с нерушимым спокойствием, — то мы только стремимся в какой-то мере расширить твой кругозор. Но оставим это! Я предвидел эти разногласия и отнюдь на тебя не в обиде. Ибо где же еще, как не дома, можешь ты безнаказанно проявить свою юношескую страсть к противоречию?
Хольту эта сцена была глубоко неприятна. Он сказал по возможности естественным тоном:
— Разрешите мне откланяться! — Быть может, сам он своей строптивостью вызвал эти семейные объяснения… — Мои давешние возраженья были бестактны, — признался он честно, — да и по существу неверны. Часто защищаешь перед другими то, в чем внутренне сам не уверен. Защищаешь, вопреки собственным сомнениям. До свиданья, сударыня! Покорно благодарю! Хайль Гитлер, господин доктор!
Зепп проводил его через палисадник. Он все еще не мог успокоиться. Хольт сказал примирительно:
— Не принимай все так близко к сердцу, Зепп! Мне эта картина знакома. Мы с отцом тоже не ладим.
— Да, но весь ужас в том, что он прав! — возразил Гомулка. — Да, он прав! Но я не могу с этим согласиться, сдаться на милость победителя!
— А ты и не сдавайся, Зепп! Нам не пристало ходить на помочах! Мы как-нибудь сами выберемся из этого дерьма!.Из этого ада! — подумал он.
Хольт пошел вперед по аллее. Не буду я терзаться, сказал он себе. Хватит самоистязания! Незачем вгонять себя в гроб. Найти воображаемую точку, думал он, впиться в нее глазами — и вперед… марш!
Хольт слонялся по Парковому острову и, остановившись у теннисных кортов, некоторое время наблюдал игру двух девиц. Потом перешел на мост. Был уже четвертый час. Он прислонился к деревянным перилам, лицом к палящему солнцу, и кинул окурок в затхлую, стоячую воду.
— Приди же наконец! — сказал он вслух. Он то и дело посматривал на часы, удивляясь, что прошло всего несколько минут. Ход времени разладился! Он снова сказал: «Приди!» Но когда она, выйдя из тесной улочки, повернула к реке, вдруг испугался и, как пригвожденный, продолжал стоять у перил. Она медленно пошла по мосту, словно его не видела, и остановилась, только когда он окликнул ее по имени.
— Я же не могла знать, а вдруг ты это несерьезно, — простодушно сказала она, подняв на него большие глаза. — Вчера я, наверно, показалась тебе дурочкой, я потом уж поняла, когда подумала как следует.
— Нет, это я вел себя как сумасшедший, — запротестовал он. — Я тебе бог знает что наговорил. Представляю, как ты испугалась!
Оба засмеялись, и это окончательно рассеяло их смущение.
— Пойдем купаться? Или сперва погуляем?
— Как хочешь, — сказала она.
Сразу же за зданием суда широкая аллея вела в гору, а там переходила в тихую лесную тропу. Хольту было жарко, он снял пилотку и сунул ее за пояс. На горе их обдуло прохладным ветерком. Хольт рассказал ей первое, что пришло ему в голову, — о «карательной экспедиции» Вольцова перед их рождественским отпуском.
— Это тот большой? — спросила Гундель. — И ты с ним дружишь? По-моему, у него нет сердца.
— С чего ты взяла? — удивился он.
— Вчера, когда они все прошли мимо, он посмотрел на меня. У него лицо… какое-то равнодушное.
— Да, но он верный друг! — воскликнул Хольт, обращаясь больше к самому себе. Стараясь как можно живее изобразить весь эпизод, он показал, как Вольцов метнул тяжелый аквариум прямо на койку Гюнше…
— Ужасно! — вздрогнула Гундель. — А рыбки?
— Там не было рыбок, — соврал Хольт, — только пустые ракушки, камешки и все такое.
— А по-моему, он бросил бы и с рыбками, — сказала она. Хольт промолчал. Перед ним всплыла картина: Вольцов в кабинете естествознания скармливает урчащей кошке цикелевских золотых рыбок…
Лес принял их в свои объятия. Они пошли по прохладной тенистой просеке. Над их головами шелестела листва.
— Ты что-то замолчал!
— Я думаю: может, и у меня нет сердца?
— Не сердись, — сказала она, — я не хотела обидеть твоего друга.
Он размышлял: какая-то она особенная, непохожая на других девушек.
— Те, другие, — начал он осторожно, — говорят, будто ты всех сторонишься… держишься в стороне… Почему же ты меня не прогнала вчера?
— Это верно, я всех сторонюсь, — повторила она. — Они ничего не знают, а говорят, чего нюни распустила. Я этого терпеть не могу. А те, кто понимает кое-что, жалеют меня или делают вид, что жалеют. А я не выношу жалости. Да и вообще… я им не компания.
— Ну а я?
— С тобой, — сказала она, — у меня было чувство, что ты… может быть, и в самом деле меня имеешь в виду.
— Я не понимаю, — растерялся он.
— Но я-то знаю, что хочу сказать, только выразить не могу как следует. А кроме того, могло ведь случиться, что я тебе нужна.
В порыве вспыхнувшей нежности он протянул к ней руку, она отпрянула к самому краю дороги, но все же пошла за ним через высокую до колен чащу папоротника к лесной опушке, где солнце пригревало кусты ежевики. Ветер клонил долу тяжелые колосья золотистой ржи. По ту сторону на холме высился в небе силуэт Скалы Ворона.
— Садись, — сказал он, — земля сухая и никаких мурашек.
Она села на траву, поджав под себя ноги, и принялась теребить какую-то нитку в подоле юбки. Хольт растянулся на земле, заложив руки за голову.
— Расскажи мне что-нибудь. — Он видел, что она задумалась. — Ты потеряла родителей. Расскажи мне про них.
Она колебалась и нерешительно поглядывала на черную базальтовую кручу.
— Об отце я ничего не знаю, — сказала она наконец. — Я почти его не помню. Мне было всего четыре года, когда его арестовали.
Арестовали? Неужели же она… дочь преступника! Зачем только я спросил, подумал он устало… Она внимательно наблюдала за ним.
— Это было в феврале тридцать третьего года, — продолжала она рассказывать. — Он больше не вернулся, хотя еще долго жил — в лагере. Мне было уже одиннадцать, когда пришла похоронная. Это было третьего августа сорокового года. Мама никогда не заговаривала со мной об отце. Но когда пришло это письмо, она стала белее стены. Я и сейчас слышу каждое ее слово. Она говорила: «Я молчала, думала, это поможет ему вернуться… Но теперь, — сказала она, — я не в силах больше молчать». Я так и не поняла, что она имела в виду. А через несколько дней вечером она присела ко мне на кровать и сказала: «Они оплевали твоего отца, они и меня оплюют, но ты не верь ни слову из того, что они про нас скажут». С этого дня все у нас пошло вкривь и вкось, — продолжала Гундель шепотом: — Я часто слышала, как мама уходила ночью, ведь у нас всего-то была одна комнатка с кухней. В декабре — девятого декабря — я пришла из школы и увидела в доме полицию. Они допрашивали меня и допрашивали, а потом какая-то женщина увела меня с собой и долго била, чтобы я рассказала ей все, что знаю. А я ничего не знала. А потом меня поместили в приют для беспризорных детей. Весной мою мать шесть раз приговорили к смерти — ну ты знаешь, как это бывает, — по шести разным статьям, — и тут же казнили. — Она умолкла. — Вот и все. В меня тоже плевали. В приюте были девочки, попавшиеся в краже и даже кое в чем похуже, и все они считались лучше меня. И все они кричали мне «Дрянь!»… — Лицо ее замкнулось. — А теперь иди! Можешь спокойно уходить! Мне никто не нужен!
Он лежал без движения, глядя в бездонное летнее небо, пока не зарябило в глазах.
— Никому про это не рассказывай, — сказал он наконец. — Как бы и с тобой чего не случилось!
Лицо ее посветлело. Он сказал тихо:
— Я не знаю, сколько еще продлится война. Я не знаю, что творится на белом свете и что со мной будет. Иногда мне кажется, что все это дурной сон. Но если я вернусь с войны, вся моя надежда на тебя. Иначе я не знаю, к кому мне возвращаться.
— А может, ты очень скоро меня забудешь?
Он сорвал колос, швырнул его в сторону поля, и сказал:
— Не забуду!
Она вдруг рассмеялась.
— Вот теперь я тебе скажу, что я подумала позавчера, на улице. — Она щурилась на солнце, стоявшее уже над самой Скалой Ворона. — Я подумала: хорошо бы иметь такого брата!
— Брата! — Хольт в замешательстве уставился на нее.
— А тебе не хотелось бы быть моим братом? — спросила она.
Он приподнялся. Теперь он видел не только ее лицо с большими глазами и совсем еще детским ртом, но и обнаженные смуглые руки, и юную грудь, обтянутую тесным платьицем, и маленькие ножки в деревянных сандалетах, выглядывавшие из-под раскинутого подола.
— Нет, не братом! — сказал он и вскочил. — Пойдем, скоро вечер. — Он протянул ей руки и помог подняться; с минуту они неподвижно стояли друг против друга, но она вырвалась. Он последовал за ней. Они лесом направились к городу.
Смеркалось. Под деревьями притаился прозрачный сумрак. Они подошли к развилке. Хольт выбрал более далекий путь. В кустах стояла скамья, он опустился на нее, посадил Гундель рядом, взял ее руки в свои. Потом поднял ее к себе на колени. Она склонила головку на его плечо. Он обнял ее левой рукой, а правой откинул с ее лица непослушные пряди. Близкое к жалости чувство зашевелилось в нем.
— Ты такая еще юная!
Она сказала с закрытыми глазами:
— Ты тоже!
Он чуть-чуть дотронулся до ее губ.
— Не так, — сказал он. — Не надо крепко сжимать рот. Губы должны едва касаться друг друга.
Она вдруг засмеялась.
— Попробуй еще раз!
Он снова поцеловал ее. Оказывается, она поняла.
— Ну как, правильно? — спросила она.
— Не спрашивай меня, глупышка! Если тебе понравилось, значит, было правильно! — Она снова протянула ему губы, видно, ей понравилось. Он крепче прижал ее к себе. Очень осторожно, чтобы не испугать, положил ей руку на грудь. Она хотела что-то возразить, но он теснее прижал к себе ее голову и расстегнул ей платье до пояса. Под ним был только купальный костюм. Он ощутил ее теплую кожу, снял бретельку купальника с ее плеча и легко-легко, словно дуновением ветерка, коснулся копчиками пальцев выпуклости груди.
Она вздохнула: «Мне страшно». Но обвила его шею обнаженной прохладной рукой.
Он пришел в себя и так испугался, что чуть не оттолкнул ее.
— Что с тобой? — спросила она.
Он снова притянул ее к себе, очень нежно, и сказал, погрузив рот в ее волосы:
— Ничего. Ты прелесть. Ты… похожа на эльфа.
Она сказала наивно:
— Ты прав…
— В чем же это я прав?
— Что не хочешь быть моим братом.
Это доконало его.
— Когда кончится война, — сказал он, — я сразу же за тобой приеду. Если к тому времени ты меня не забудешь.
— Я!.. Тебя забуду!.. — воскликнула она. Он поднялся и несколько шагов пронес ее на руках, а когда опустил на землю, она с секунду лежала на его груди, точь-в-точь как девочка в красных башмачках. Он беспомощно прижал ее к себе и спрятал лицо в ее волосах.
Медленно брел он кривыми улочками. Вольцов еще не приходил. Хольт долго сидел у открытого окна. Летняя ночь просвечивала насквозь, до самой реки.
Уже в первом часу ночи Вольцов ввалился в комнату, весь в поту и в пыли.
— Вот это был поход так поход — форсированный марш! На, получай наши железные доспехи! — Он бросил на стол тяжелый сверток. Кожаные сумки пистолетов отсырели и зацвели плесенью. Хольт подержал в руке бельгийский браунинг. Несколько ржавых пятен на вороненой стали легко оттерлись. Они курили сигары и чистили оружие. Вольцов был сегодня особенно неразговорчив и угрюм.
— Что-нибудь случилось? — спросил Хольт.
— Со мной? Ничего! — отвечал Вольцов.
Он оттянул назад затвор «вальтера», заложил патрон, прицелился в чучело куропатки и нажал на спусковой крючок. В тесной комнате выстрел прозвучал с силой разорвавшейся гранаты, пороховой дым повалил в открытое окно. Вольцов бросил пистолет на стол. Все в доме зашевелилось. Кто-то внизу завопил:
— Что у вас там стряслось, ради бога!
— Молчать! — заорал Вольцов, бросаясь к двери. — А то еще не так загремлю!
Он снова сел на кровать.
— Ну а ты как? — спросил он мрачно. — Навестил свою кралю? Что она, в самом деле немножко того?.. Это травматические неврозы, они особенно распространены в военное время, их так и называют — военные неврозы; нарушение нормальных реакций. Такие явления известны были и раньше, я читал о них еще у Альтгельта в его «Санитарной службе во время войны». В большинстве случаев — чистейшая симуляция! Знаешь, как поступали в лазаретах шестнадцатого армейского корпуса в первую мировую? Этим больным прописывали тяжелейшую физическую нагрузку — этакие ирогончики часа на четыре да раза по три в день. Оказывало волшебное действие! Поверишь ли, не проходило недели, как все эти дрожательные параличи и контрактуры отправлялись на фронт.
Засыпая на своей раскладушке, Хольт все еще видел Вольцова за столом: с угрюмо замкнутой физиономией склонялся он над стопкой клеенчатых тетрадок.
На следующее утро, часов в одиннадцать, Хольта разбудил стук в дверь:
— Почта! Вас просят вниз!
Почтальонша заставила обоих расписаться в рассыльной книге. Едва Хольт взглянул на конверт и увидел штемпель «Освобождено от почтовых сборов», как ноги у него подкосились, и он прислонился к дверной притолоке.
Вольцов разорвал конверт и прочел вслух:
— «Вам надлежит явиться… — подумай только, это было уже позавчера» — …в лагерь трудовой повинности 2/461…» — Они снова прошли наверх.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74