Мы выиграем время, пока генерал даст о себе знать. Завтра утром возвращайтесь. Но будьте осмотрительны, не лезьте на рожон. Подождите меня у «Антона», я расскажу вам, как обстоит дело. А сейчас вам надо исчезнуть.
— Разрешите доложить: старший курсант Хольт увольняется в отпуск на ночь!
— Кто еще знает об этой истории?
— Гомулка, Рутшер и Феттер!
Готтескнехт сокрушенно покачал головой, словно хотел сказать, что все это выше его понимания.
Хольт переоделся и лесом побежал к трамвайной линии. Но ко дороге раздумал и решил идти пешком. Какое счастье, что у него есть Герти! Он позвонил ей, но никто не снял трубку.
Тогда он зашел в пивную по соседству и забился в угол. Может быть, меня уже ищут!
Государственная тайная полиция, гестапо — знакомые слова. Но у Хольта не связывалось с ними сколько-нибудь ясных представлений. Он вспомнил, что Кнак на уроках истории, характеризуя различные национал-социалистские организации, рассказывал им и о тайной полиции. Хольту удалось припомнить даже некоторые его сентенции на эту тему. Государственная тайная полиция — это неумолимый часовой, стоящий на страже внутренней безопасности рейха, кажется, что-то в этом роде. Возродившийся немецкий народ твердо и непреклонно защищает свою расовую чистоту, свое единство и свою мощь от происков всемирного еврейства, опираясь на войска CG и на государственную тайную полицию. Или же: гестапо — правая рука фюрера, она беспощадно пресекает козни врагов рейха. Или еще: если бы в 1918 г. существовало гестапо национал-социалистского образца, революция сутенеров и дезертиров была бы задушена в самом зародыше.
Только сейчас пришло Хольту в голову, что каждая из этих сентенций содержит такие слова, как «неумолимо», «непреклонно», «беспощадно», «пресечь и задушить», и от понятия «государственная тайная полиция» повеяло чем-то грозным и устрашающим. С кем я связался? Какие силы теперь обрушатся на меня? Чем это кончится? Все новые воспоминания, насильственно вычеркнутые из памяти, всплывали в его мозгу. «…Отец Руфи так и не вернулся домой, никто не знает, что с ним сталось…». Это рассказала ему Мари Крюгер: «Никто не знает, что с ним сталось»… »В генерал-губернаторстве эсэсовцы сотнями тысяч уничтожают евреев…». Это он слышал от Герти. Вспомнился ему и суровый старик в своей угрюмой кобуре: «В настоящее время эсэсовцы убивают сотни тысяч людей…»
Какая пропасть разверзлась передо мной?
Он вскочил, бросил на стол кредитку и выбежал на улицу. Зашел в первую попавшуюся телефонную будку, но автомат не действовал. Тогда он побрел наугад по разрушенному городу, пока не наткнулся на почтовое отделение. Наконец-то»до него донесся голос фрау Цише:
— Я только что вернулась. Ходила навещать больного Цише… Что у тебя слышно? Откуда ты звонишь?
— Мне сегодня нельзя на батарею, — сказал Хольт. — У меня отпуск до завтрашнего утра… Можно к тебе? — Она рассмеялась. Он так и не понял чему.
— Ладно, приходи! — С чувством облегчения Хольт повесил трубку. На какое-то время он в безопасности.
Она встретила его ласково, сама сняла с него каску и, провожая в комнату, игриво продела руку ему под локоть.
— Что это еще за новости! — сказала она. — Неужели, чтобы попроситься ко мне на ночь, тебе надо выдумывать какие-то страшные небылицы?
Только теперь ему стало ясно, почему она давеча смеялась.
— Ошибаешься, — сказал он угрюмо. — Я попал в скверную историю.
Она внимательно слушала, и лицо ее все больше каменело. Еще прежде, чем он кончил, она сорвалась с места, выключила радио и закурила с какой-то нервозной торопливостью.
— Но при чем же тут ты? — спросила она.
— Это я надоумил Вольцова вправить мозги конвоиру.
— Ты с ума сошел! — накинулась она на Хольта. — Что на тебя нашло?
При виде ее бледного, враждебно замкнувшегося лица его охватило чувство острого разочарования.
— Ты права, — сказал он устало. — Теперь я знаю, это была ошибка. Но ты-то могла бы хоть немножко меня понять!
— Ну уж нет, — сказала она резко. — Ты очень во мне ошибаешься. Я прежде всего немка! У меня ты не найдешь ни капли понимания!
Хольт растерялся.
— Подумай, что ты говоришь! А кто ввел меня в сомнение всеми этими разговорами о русской душе?
— Ах, ты вот о чем! — протянула она, глядя на него с неописуемым презрением. — Уж не я ли повинна в твоем безумии?
— Конечно, ты! — выкрикнул он в гневе. — Вспомни хорошенько все, что ты говорила!
— Ну уж нет, голубчик, — сказала она тихо, но угрожающе. — Меня ты на эту удочку не подденешь! Ты, видно, не прочь и меня потянутъ за собой! Но не обманывайся! У меня больше характера и выдержки, чем у тебя. — Она перегнулась к нему через курительный столик, лицо ее исказилось ненавистью. — Смотри, не доводи меня до крайности, а то как бы я не прибегла к помощи Цише!
Хольт чувствовал, что теряет над собой власть. Он готов был закричать на нее. Но внезапно им овладело отчаяние. Понуро сидел он в кресле. Так, значит, все это пустопорожняя болтовня — то, что она ему пела о «русской душе»! Кривлянье избалованной барыньки!..
— Если ты ищешь виновников своих благоглупостей, обратись к самому себе, к нашептываниям твоего почтенного папаши, к своей собственной мягкотелости, к твоему либерализму, недостойному порядочного немца!
Ах, ты вот как! — подумал с возмущением Хольт. Гнев всколыхнул и в нем грязные, низменные мысли.
— Можешь не угрожать мне своим муженьком. Вряд ли ты решишься к нему обратиться, ведь я тоже могу сообщить ему кое-какие пикантные факты из твоей жизни.
Он выразился достаточно ясно. Она вмяла в пепельницу окурок. Хольт увидел с удовлетворением, что нашел с ней верный тон.
— Так вот ты, значит, каков! Таким я еще тебя не знала!
— Ты начала первая, — огрызнулся он. Оба замолчали.
— А я-то рассчитывал на твою поддержку и помощь, — сказал он. — Но ты так ужасно фальшива…
Теперь она его прервала:
— Кто дал тебе право говорить со мной таким тоном?
Ах, вот что! Впервые в жизни он заговорил цинично:
— Хотел бы я знать, что еще нужно, чтобы получить такое право!
Эти слова прозвучали как пощечина.
— Ладно, — сказал он, вставая. — Я ухожу!
Он больше не радовался, что оскорбил ее, не испытывал ни стыда, ни удовлетворения. В эту минуту им владело только полное равнодушие, за которым притаился темный, леденящий страх. В коридоре он долго искал каску, когда же наконец увидел ее на соломенном кресле, дверь из гостиной открылась. Фрау Цише была все так же бледна, ее черные глаза горели, как угли, на восковом лице. Тихо, но отчетливо она сказала:
— Глупый, бесстыжий мальчишка, сейчас же проси прощения!
Он с удивлением на нее воззрился и уже не мог отвести глаз. Он сказал:
— Мне, право, очень жаль. — Он схватил ее руку. — Прости меня, если можешь!
— Ты в самом деле хотел уйти? — спросила она позднее.
— Конечно!
— А обо мне ты подумал?
— Нет. Но и мне без тебя было бы трудно!
— Глупый, негодный мальчишка! — шептала она.
— А ты лжешь, лжешь каждым своим движением, — сказал он, все еще злясь на нее.
— Зато сейчас я не лгу, — прошептала она и прильнула к нему всем телом.
Их спугнул вой сирен.
«Предварительная тревога!» Пока Хольт надевал мундир, она включила радио в гостиной. «Крупные силы авиации противника над Гельголландской бухтой!» Судя по всему, самолеты держали курс в другую сторону.
— Зря мы так спешили, — сказал Хольт.
Она накрыла чайный столик в гостиной, они сидели в темноте с настежь открытыми окнами. Незадолго до полуночи сирены провыли воздушную тревогу.
— Надо было мне одеться, — сказала фрау Цише, она все еще была в кимоно.
— Они уже улетают, — успокоил он ее.
В течение двадцати минут по небу проходили возвращающиеся бомбардировщики. Где-то севернее грохотали зенитки. Они стояли у окна. «Отбой!». Она предложила:
— Хочешь, я позвоню на батарею и справлюсь о тебе.
— Что это ты вздумала, глубокой ночью! Спроси только в том случае, если подойдет Готтескнехт, он, верно, все еще сидит на БКП.
Хольт приложил ухо к самому ее лицу, чтобы слушать вместе с ней. К телефону подошел Готтескнехт.
— Хольта? А кто его спрашивает? Ах, вот как! Нет, Хольт сегодня уволился в город. Позвоните ему завтра утром. Здесь его ждут приятные известия.
Фрау Цише сказала:
— Это всегда отрадно слышать!
Хольт со вздохом облегчения опустился в кресло. Утром она сунула ему под мышку увесистый журнал, свернутый трубкой.
— Прогляди это, узнаешь, за кого ты вздумал заступаться. Он сунул его за ремень и поправил пилотку, а она привстала на цыпочки и прошептала, прильнув губами к его уху:
— Приходи поскорей!
В трамвае он просмотрел журнал. С титульного листа глядела на него чудовищная образина. Под ней большими выцветшими буквами значилось: «Недочеловеки, Информационный бюллетень, специальный выпуск». По всем страницам ухмылялись какие-то страшные рожи, кривлялись средневековые маски чертей и ведьм с оскаленными зубами кровожадных хищников. Лишь кое-где были разбросаны краткие, но впечатляющие надписи: «Рейх в опасности!» или: «Обличие Иуды, алчущего немецкой крови».
На батарее строились новые бараки. Готтескнехт знаком подозвал Хольта.
— Вольцов вернулся.
Они направились вместе на огневую.
— Так я и думал: все это сплошное недоразумение.
— Я бесконечно вам обязан… — начал было Хольт.
— Подите вы к черту! — выругался Готаескнехт. В бараке сидел Вольцов и завтракал.
— Мы сдали Минск! — сообщил он. — Я оказался прав! — Хольта он встретил как ни в чем не бывало. — А, это ты? Вернулся в родные края? — Он убрал в шкафчик колбасу и хлеб. — Зепп, Вернер, пошли проверять линию!
Они расположились у орудия, Вольцов стал рассказывать. Его отвезли на машине в какое-то учреждение и там представили пред очи человека в форме обергруппенфюрера. Вольцов без всяких признался, что непочтительно говорил с эсэсовцем, несшим караульную службу, и даже грозился его вздуть, но начисто отрицал, что заступился за русского пленного. Он утверждал, что ссора у них вышла «на личной почве»; и стоял на своем и тогда, когда ему пригрозили дознаться правды силой. Его заперли в подвал, но уже через два часа за ним пришли и снова отвели к обергруппенфюреру. Тем временем, должно быть, уже позвонили из Берлина, потому что говорили с ним на этот раз куда милостивее. Пусть скажет правду, за что он грозился избить конвоира, и его отпустят на все четыре стороны. Вольцов вспомнил, что накануне он слышал в столовой похабные разговоры эсэсовцев, их шутки и сальности по адресу знакомых девушек. Он и сослался на это как на причину своего проступка. Столь оскорбительное отношение эсэсовцев к немецким девушкам вывело его из себя, и он решил задать кое-кому из них головомойку; однако в то утро пришлось ограничиться этим часовым. Показание Вольцова занесли в протокол, а также его заявление, что оговор эсэсовца был сделан «по личной злобе».
— С тем меня и отпустили, — заключил Вольцов свой рассказ. — Обергруппенфюрер еще наорал на меня и посоветовал унять свой боевой задор, пока не попаду на фронт.
— Что ж, с тобой обошлись корректно! — заметил Гомулка.
— Да, если не считать парочки надзирателей в подвале. Это настоящее зверье, так и норовят двинуть в зубы.
— А я боялся, что ты меня выдашь, — признался Хольт.
— С этого дня, когда тебе взбредет в голову очередная блажь, поищи другого исполнителя, — оборвал его Вольпов. — Твоя сопливая гуманность у меня вот где сидит! Бери пример с Цише! Если хочешь знать, у него куда больше солдатской выдержки, чем у тебя!
Кутшера на другой день распек Вольцова перед всей батареей за его «архиканальскую драчливость». А несколько дней спустя пришло разносное письмо от дядюшки-генерала, в котором тот в самых несдержанных выражениях требовал, чтобы племянник и его друзья раз навсегда бросили свои скандальные штучки. Этим эпизод и был исчерпан.
Погожие и жаркие, обычной чередой тянулись июльские дни, а потом завернуло хмурое ненастье. Как-то в дождливый день батарею снова атаковали на бреющем полете. Целое звено истребителей-бомбардировщиков «мустанг» сбросило бомбы на «Дору» и «Цезаря». Потери в материальной части были на этот раз незначительны, но после налета на бывшем стадионе осталось лежать двое убитых и шестеро тяжелораненых.
— Погодите, то ли еще будет! — предрекал Гомулка.
12
Как-то Готтескнехт сказал Хольту:
— Вы этого правда, не заслужили, но вот вам добрый совет. Подайте сейчас же рапорт с ходатайством об отпуске — вы, Вольцов и Гомулка, — пока не поздно! Сами видите, как у нас обстоит дело с личным составом. Еще потери — и отпуска придется отменить.
Над Рурской областью нависла жара. Мгла застилала полуденное солнце. Двери и окна бараков были распахнуты настежь, но в душных каморках не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка.
— Нам приказано подать рапорт об отпуске, — сказал Хольт, едва перешагнув через порог.
— Тише! — остановил его Гомулка. Вольцов читал вслух газету:
— «…таким образом, война на Востоке все больше превращается в великое испытание боевой и моральной выдержки каждого солдата в отдельности. Наступательный порыв механизированных соединений советских войск местами наталкивается на сопротивление отдельных объединившихся групп, образующих самостоятельные очаги обороны…»
— А ты, оказывается, правильно оценил тогда положение, — вставил Гомулка.
Вольцов продолжал читать: «Хотя противник, наступая с юго-востока и северо-востока, и овладел Минском, юго-восточнее до самой Березины все еще сосредоточены немецкие войска, упорно пробивающиеся на запад».
— Одним словом, котел, — подытожил Гомулка, беря у Вольцова газету. — Кроме того, из всего этого явствует, что война на востоке превратилась в маневренную войну. «Противник пытается, — как здесь сказано, — сохранить маневренный характер операций».
Хольт краешком глаза посмотрел на Цише, но Цише спал или притворялся, что спит. — И мы все еще не принимаем никаких контрмер? — спросил он. — Прочти, пожалуйста, сводку!
Гомулка полистал газету.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74