— Негодяй Гюнше не унимается, — бушевал Вольцов. — Мне надоела эта канитель. Я — за внезапное нападение. Мы разнесем их берлогу вдребезги!
— Если мы начнем первыми, вина падет на нас, — пытался возразить Гомулка.
— Глупости! — сказал Вольцов и достал из заднего кармана свой неразлучный справочник. Полистав его, он прочитал: «Когда в 1629 году Густав-Адольф решил предпринять поход в Германию, он произнес перед шведским риксдагом следующие исторические слова: „Мое мнение таково, что во имя нашей безопасности, нашей чести и конечного мира нам надлежит первыми напасть на врага“.
Началась подготовка. Вольцов и Хольт, сбежав с немецкого, занялись тем, что изрезали на ремни добротный портфель Вольцова, а потом прибили их гвоздями к крепким кнутовищам. Прежде чем спрятать это оружие в свой шкафчик, Вольцов смазал ременные плети жиром.
Уже много дней валил снег. Скоростные эскадрильи, летавшие на Берлин, все последние ночи поворачивали назад еще в Голландии. В тот вечер тоже не ждали тревоги, так как с обеда пошла крутить вьюга.
На этот раз в карательной операции участвовали также Феттер и Рутшер. Рутшеру на медпункте удалили миндалины, и он почти не заикался. «Нечего откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня!» — заявил Вольцов. И сразу же после вечернего обхода друзья повскакали с коек и начали одеваться. Маленький Кирш, живший в «Берте» и шпионивший для Вольцова, прибежал с донесением, что там все легли спать.
— Надеть каски, — приказал Вольцов. Цише растерянно наблюдал эти сборы.
— Либо твои друзья дадут священную клятву оставить нас в покое, либо мы разнесем их логово, — грозился Вольцов. — Лежи и не рыпайся, — приказал он грубо. — Кирш, ты отвечаешь за то, что Цише шагу не сделает из барака.
Крадучись, обошли они кругом барак «Цезарь» и с северной стороны приблизились к «Берте». На цыпочках прошли по коридору и ворвались в просторную спальню. Вольцов включил свет, Рутшер и Феттер тяжелым, столом забаррикадировали дверь, открывавшуюся наружу.
Гамбуржцы в испуге присели на своих койках.
— Добрый вечер! — приветствовал их Вольцов. — Вы господа, говорят, собираетесь напасть на нас превосходящими силами?
— Пошли вы к черту! — крикнул кто-то со сна.
— Молчать! — заорал на него Вольцов. — Клянитесь честью, что нам не грозит ночное нападение. Да нельзя ли поживее?
Гюнше испуганно таращился снизу вверх на Вольцова, стоявшего в угрожающей близости от его ложа.
— Это что? Шантаж? Мы не позволим над собой издеваться!
— Ладно, дело ваше! — прорычал Вольцов. — Как сказал Шлаффен, лучшей обороной является нападение. Вперед, храбрецы!.. — И в то время как Хольт и остальные избивали плетьми застигнутых врасплох гамбуржцев, Вольцов взял в руки аквариум, весивший добрый центнер, поднял его над головой и под общий крик ужаса швырнул его по направлению к койке Гюнше. Тот только успел поджать ноги. Тяжелый стеклянный ящик, расплескивая воду, со звоном ударился о стойку, так что кровать заходила ходуном. Пятьдесят литров воды вылилось на постель и на пол, повсюду звенело разбитое стекло, в лужах на полу прыгали и трепыхались рыбки… На гамбуржцев словно столбняк нашел. Хольт успел трижды занести кнут над спиной Вильде, прежде чем тот сделал попытку защититься. Тем временем Вольцов расшвырял шкафы, об стену полетели горшки с цветами, а за ними вазы, настольные лампы и пепельницы, какая-то картина проплыла через всю комнату, как метательный диск, и раскололась на части. Друзья Вольцова ожесточенно орудовали кнутами.
Кое-кто из гамбуржцев, придя в себя, соскочил с койки, но удары сыпались градом, к тому же им мешали защищаться длинные ночные рубахи; Они были босиком, а кругом валялись осколки стекла.
Снаружи распахнули дверь. Из соседних спален сбежались старшие курсанты, тоже в ночных рубахах, но им мешал войти стол, а Феттер и Гомулка самоотверженно защищали вход. Наконец Вольцов завершил свою разрушительную работу. Он раздавил ногами столик, на котором стоял аквариум приговаривая: «Вот вам на растопку!», разорвал и клочья календарь и швырнул радиоприемник в своего главного врага — Гюнше, который ошалело сидел на койке, окруженный трепыхающимися рыбками, и только одеялом успел заслониться от этого снаряда.
— Баста! — крикнул Вольцов. — А теперь приятных сновидений!
Комната выглядела как после прямого попадания. Друзья проложили себе путь через коридор, где сгрудились старшие курсанты, и кинулись бежать к бараку «Дора».
На утренней поверке атмосфера была накалена. Хольт чувствовал, что среди гамбуржцев и их закадычных приятелей нет прежнего согласия. Может, они хоть теперь оставят нас в покое, думал он. О ночном нападении, по-видимому, не было доложено по инстанции, существовал неписаный закон — не посвящать начальство в методы так называемого самовоспитания.
Однако капитан был в курсе дела.
— Слушать всем! — заорал он на построении. — Пятеро бандитов из расчета «Антон» этой ночью, как вандалы, разгромили «Берту»… Неслыханное безобразие — швыряться аквариумами! — И перед тем, как удалиться, прибавил с досадой: — Трое из этих пятерых собираются в отпуск. Я им покажу отпуск!..
И все же два дня спустя Хольта и его друзей вызвали в канцелярию для получения отпускных документов.
— Вы, стало быть, к папаше едете? — спросил Готтескнехт. — Я сам из тех мест.
Хольт, Вольцов и Гомулка остановили в Эссене тягач, который довез их до Касселя. Машина кое-как тащилась сквозь снежный буран по заметенным сугробами дорогам. Из Касселя поезд доставил их в Эрфурт, где им подвернулся старый грузовичок. Автострада была очищена от льда, но грузовичок утомительно медленно полз по зимнему ландшафту. Под натянутый брезент задувал ветер. Вольцов сидел впереди, в кабине водителя. Гомулка, прикорнув под хлопающим на ветру брезентом, заметил с удовлетворением:
— Оказывается, жизнь может быть прекрасна и без пушек!
Погруженный в свои .мысли Хольт утвердительно кивнул. Он ехал к почти незнакомому человеку. Четыре года — немалый срок! Над его далеким детством витали образы отца и матери, но даже и сейчас воспоминания о родительском доме леденили душу. Мать: «Ты хоронишь себя в лаборатории. Для этого тебе не нужна такая жена, как я…» — и все в таком же духе, свары и раздоры… »Зачем ты так много работаешь, папа?» — «У каждого должна быть своя жизненная задача, сынок! Без жизненной задачи человек прозябает, как животное».
Прозябает, как животное, охотится на оленей, палит из пушки, дерется с товарищами… А у меня какая задача? — спрашивал себя Хольт. И отвечал: Война. Мы воюем за Германию. С детства читал он в хрестоматиях: Шлагетер, Лангемарк и так далее… Умереть за отечество!
Грузовичок остановился.
— Кто-то хотел здесь слезть?
Хольт простился с друзьями. Он долго брел по шоссе. Kpyгом лежал снег, небо нависло, серое и хмурое.
Город показался ему бесконечно чужим — нетронутый бом-бежками гигант, давящая, сбивающая с толку громада. Следуя по адресу, Хольт свернул в цереулок. По обе стороны тянулись ряды высоких домов. Гореть будут на славу, подумал Хольт. Грязный, облезлый дом, третий этаж, замызганная дверь в квартиру. Хольту вспомнилась их леверкузенская вилла, дом его матери в Бамберге, высокий, светлый, современной архитектуры, окруженный зеленью, южный фасад весь из стекла. Здесь, в этой грязной лачуге, он увидел надпись «Хольт» на картонной табличке — ни докторской степени, ни профессорского звания. Он позвонил. Угрюмая хозяйка дала ему адрес какого-то городского учреждения.
— Хольт? — отозвался привратник. — Он все еще у себя. День и ночь копается, ступайте наверх! — Коридоры, лаборатории, маленький, слабо освещенный закуток. Человек, склонившийся над микроскопом.
Так вот он каков, его отец! Волосы на массивном черепе белы как снег. Старший Хольт выпрямился, долго тер себе глаза и наконец узнал сына.
— Вернер! В самом деле Вернер! — повторял он с удивлением.
Хольт застыл в проеме двери. Им овладело острое разочарование, он не отдавал себе отчета почему. Угнетала теснота бедного рабочего помещения, худосочный свет настольной лампы, поношенный отцовский пиджак… Вспомнились вечные припевы матери: «чудак, не от мира сего… у него только работа на уме.»
— Я думал обрадовать тебя своим приездом… после долгой разлуки, — сказал Хольт. — И, кажется, помешал!
Профессор Хольт собирал свои банки и склянки.
— Напротив! Ты очень меня обрадовал! И нисколько не помешал. Я тут после работы расположился испробовать кое-какие способы крашения — раньше до этих вещей не доходили руки!
А ведь верно, думал Хольт со все возрастающим разочарованием. Ничего ему не нужно, кроме его работы…
Неподвижно, прислонясь к дверному косяку, наблюдал он, как отец убирает в шкафчик пузырьки, пробирки и колбы, как заботливо укладывает в полированный деревянный ящик свой микроскоп.
— Ну вот, мой мальчик, а теперь пойдем!
Улицы были погружены в темноту. Две-три машины с затемненными фарами пронеслись по влажному от тающего снега асфальту. Хольт молча шагал рядом с профессором, который был значительно выше его ростом. Рассказывать? Разве его что-нибудь интересует? Ведь он затворник, не от мира сего. Неохотно и скупо Хольт рассказал о себе.
В скудно обставленной комнатушке у самого окна стоял стол, а на нем в беспорядке валялись бумаги, книги, таблицы. В коридоре громко ворчала хозяйка, проклиная непредвиденные расходы, непрошеных гостей и дополнительную работу, когда у добрых людей канун праздников. Эта хмурая комната, весь этот чуждый, утлый мир леденили Хольту душу, и он почти с враждебным интересом следил за отцом, набивающим трубку. Чужой старик, отживший свой век, человек с характером, взвалил на себя обузу — жить в этой гнусной дыре, ходить в каких-то обносках, покорно выслушивать брань неряхи хозяйки, между тем как его, Хольта, мать живет в своей бамбергской вилле… Человек с характером — а вернее, упрямец, чудак, ненавидящий все живое… Что он там бормочет?.. Я после четырех лет разыскал его, и что я нахожу?..
— О себе, — сказал он вслух, — я главное рассказал. А ты, отец, как жилось тебе эти годы? «Меня это в самом деле интересует? — спрашивал он себя. — Или я говорю это так, для отвода глаз? Из всех чужаков самый мне чужой!» И все же в нем шевельнулось какое-то любопытство, желание заглянуть наконец за кулисы этой непростой судьбы.
— Как видишь, — сказал профессор, не выпуская из зубов короткой трубки, — живу, работаю. Стало на очередь то, для чего раньше не хватало времени, и я занимаюсь этим основательно, без спешки.
— Ладно, ладно, — не выдержал Хольт, — твоя работа… Я же в ней ни черта не смыслю. Ну а все прочее?.. — И он сказал напрямик: — Ты, я вижу, живешь в нужде… А ведь если вспомнить… У меня к тебе миллион вопросов. Как-никак, становишься взрослым… Почему ты, собственно…
Он замолчал. Не трогай этого, говорил ему внутренний голос.
— Почему, — спросил он, — ты ушел из семьи?
Профессор удивленно на него воззрился. Он все еще покуривал трубку. Настольная лампа освещала его лицо, в резких складках от крыльев носа к углам рта залегли глубокие тени.
— Твоя мать, — начал он раздумчиво, — и по сей день кажется мне достойнейшей в своем роде женщиной… Но именно поэтому мы не подходили друг другу.
— Ладно, ладно, — снова сказал Хольт, — но что послужило поводом? Ведь был же какой-то повод! Почему ты тогда в Леверкузене подал в отставку? — И снова что-то подсказало ему: не спрашивай, этого нельзя трогать!
— Меня не удовлетворяла моя работа, — сказал отец. Но чувствовалось, что он уклоняется от прямого ответа.
— Позволь, — подхватил Хольт, — ведь ты оставил Гамбург, чтобы заняться работой в промышленности, не так ли? Ты мечтая о деятельности большого масштаба! И вдруг эта работа перестала тебя удовлетворять?
— Вот именно, она перестала меня удовлетворять, — сказал профессор, испытующе и оценивающе глядя на сына.
— Ну а здесь, — продолжал Хольт с вызовом, — в этой дыре, работа рядовым химиком на более чем скромном участке тебя удовлетворяет?
— Вот именно, — сказал профессор, — она меня удовлетворяет.
Лицо его тонуло в полумраке комнаты. Выразительный профиль заслонял лампу. Белые, пронизанные светом волосы отливали серебром. Как зачарованный, смотрел Хольт на отца: склонив голову и уставив глаза в темноту, тот, видимо, размышлял о чем-то своем.
— Так случилось, что во второй половине моей жизни, — неторопливо начал профессор, — я похоронил множество иллюзий. Ты стал старше — хорошо! Одной из этих иллюзий было убеждение, будто можно, сторонясь злобы дня, спокойно работать на пользу людям… Сюда же я причисляю мою женитьбу, сюда отношу и мое желание… иметь сына… чтобы воспитать его, как мне хочется… Когда человек свободен от иллюзий, он может ждать. А для этой цели эта моя комната… и эта моя работа подходят как нельзя лучше.
Хольт, не отрываясь, смотрел на старого профессора. Непонятные речи отца поразили его своей серьезностью; как он ни старался подавить в себе впечатление от этих слов, они вызвали в нем далекие воспоминания детства. В то время, когда между родителями не пролегла еще трещина, когда язвительные речи матери еще не заронили ему в душу тлетворный яд, отец был для него воплощением всего хорошего на земле — всеведущий, всемогущий, добрый и мудрый учитель и друг. В то время постепенно лед таял.
— Папа, — сказал он и сам удивился, как неожиданно тепло вдруг прозвучал его голос, — ты говорил мне когда-то: у каждого человека должна быть своя задача, иначе он прозябает как животное… В Леверкузене у тебя была задача, что же ты бросил ее на полдороге?
Старый Хольт вместе со стулом повернулся к свету, в этом движении было что-то обещающее. Теперь отец и сын сидели рядом, освещенные лампой.
— Верно, — сказал он, — я это говорил. Но есть нечто и выше: совесть, чувство ответственности, верность себе… Кое-кому кажется, а особенно в наши дни, будто это пустые слова. Но за словами стоят далеко не пустые понятия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74