Она какая-то… черствая, что ли, непохожа на мать. И не то чтобы прижимиста — напротив, в городе у нас была спортивная школа, так она даже взяла мне платного тренера по джиу-джитсу, да и вообще… Зато в остальном… А уж гамбургская тетка и того хуже, прямо айсберг какой-то, и вечно у нас торчит. Осточертело мне бабье царство! Дрязги, скандалы…
— А почему ты не с отцом?
— Его лишили отцовских прав; если я к нему поеду, мать вытребует меня через полицию. Он бактериолог — знаешь, как Роберт Кох… Преподавал в университете, потом работал в промышленности. Только и думал о своей работе, хотя я не могу пожаловаться, ко мне он относился хорошо… Но мать говорит, что он человеконенавистник и чудак, всех сторонится. — Хольт замолчал, он бы еще многое мог добавить, но в сущности это никого не интересовало, не интересовало и Вольцова. — В конце концов мать разрешила мне уехать, вот я и здесь.
— Для меня это удача, — сказал Вольцов, — без тебя меня бы вытурили. — На то, что именно Хольт довел его до грани исключения, он великодушно закрыл глаза. — И вот что я давно хочу тебе сказать, — буркнул он, — никогда я не забуду, что ты вызволил меня из беды! Когда бы и о чем ты меня ни попросил, — добавил он с мрачной торжественностью, — напомни мне эту минуту, и пусть меня назовут последним негодяем, если я все для тебя не сделаю…
— Если мы вместе попадем на фронт, — подхватил Хольт, — давай держаться друг друга, как Гаген и Фолькер. Хорошо па войне иметь верного друга!
Вольцов проворчал что-то невнятное. Он схватил турецкую саблю и с размаху треснул ею по черепу, стоявшему на столе, так что он разлетелся вдребезги. А потом швырнул саблю в угол.
— Таких старых вояк, как мы, разлучит одна лишь смерть!
3
Резиновый чепчик не давал Хольту покоя. Наконец он вспомнил, что Вероника Денгельман, по ее словам, еще два года назад ходила на реку купаться… На другое утро за завтраком сестры опять завели разговор о господине Венцеле. Но Хольт заладил свое:
— Нет, нет! Вы бы тоже для меня ничего не сделали.
— Но почему же? Все, что в наших силах…
— В самом деле? Ну, так отдайте мне ваш купальный чепчик.
— Мой купальный чепчик? — Не смеется ли над ней этот мальчишка? Но Хольт уже вскочил с места. — Да берите его, берите!
Здорово получилось, думал Хольт. Когда этот сопляк сюда въедет, я уже наверняка буду зенитчиком. Вероника принесла чепчик.
— Зачем он вам только понадобился?
— Ну, уж так и быть. Отпишите своему господину Венцелю: я согласен!
Евлалия вздохнула с облегчением. Но Вероника не успокаивалась:
— На что вам сдался мой чепчик?
— Я посажу в него куст герани, — бросил Хольт уже на ходу и побежал на реку.
Он забрался в свою кабинку и, не помня себя от волнения, ждал, пока не увидел Мари Крюгер. Она была уже в купальнике и шла на лужайку загорать. Он спрятал шапочку за спину. Мари дружески протянула ему руку.
— Сегодня мы с вами поплаваем, — сказал он и протянул ей шапочку.
Она рассеянно взяла у него из рук яркий резиновый чепчик. Натянула на голову и заправила под него волосы.
— Надо поглядеться в зеркало…
Он последовал за ней через лужайку. Она молча шла впереди. Поднялась по деревянным ступеням, потом завернула в какой-то проход между кабинками. Наклонившись, достала ключ, лежавший в укромном уголке, и настежь открыла дверь.
Мари вошла в крохотную кабинку, а Хольт остался у притолоки ждать. Она примерила чепчик перед зеркалом, все так же молча, быстрыми, легкими движениями сняла, села боком на узкую скамью, подняла ноги на сиденье и обняла руками колени. Теперь она глядела на него, прислонясь к стене, грациозно свернувшись, как кошка. В тесной каморке стояла полутьма; случайно забредший сюда солнечный луч зажег две искорки в ее глазах.
Хольт оробел. Только из страха показаться смешным он шагнул к ней, наклонился и чуть коснулся губами ее подставленных для поцелуя губ. И тут же отпрянул с чувством острого разочарования: все, все налгали — и книги, и мечты!
Она рассмеялась, сверкнув полоской белоснежных зубов. Потом подошла близко-близко. Обняла его шею обеими руками и крепко поцеловала. Словно очнувшись, он схватил ее за плечи. Она вырвалась и отступила на шаг, но он снова привлек ее к себе. Отвел ее руки за спину и стал поглаживать ее плечи, обнаженную руку, потянулся к груди.
— Ты делаешь мне больно, — сказала она тихо…
Он отпустил ее, только когда в проходе раздались шаги. Шаги удалились. Она выбежала из кабины.
Они пошли к берегу, Хольт сразу же бросился в воду и поплыл равномерными сильными толчками. Только выплыв на середину реки, он перевернулся на спину и увидел, что она следует за ним.
Переплыв на тот берег, они побежали вверх по реке, к рощице, где росла ольха вперемежку с ветлами. В высокой траве густо цвели одуванчики. С недалекого омута вспорхнула стая диких уток. Хольт и Мари долго грелись на солнышке.
— Я последнее время много о тебе думал, — сказал Хольт. — Давай соединимся на всю жизнь!
— Ах, ты! — сказала она протяжно. — Выбрось это из головы. К тому же я на днях уезжаю, мне надо отбывать трудовую повинность. — Она поднялась с земли. — Может, ты и от души, — продолжала она уже мягче, — но я ни за что не поверю, чтобы такой, как ты, в самом деле этого хотел.
Ее слова напомнили ему давно забытый случай из далекого детства.
В то время они жили в Леверкузене, в вилле на окраине города. В подвале ютилась семья дворника. И вот как-то ему, четырех— или пятилетнему мальчику, удалось обмануть бдительную няньку и удрать из-под ее надзора. Он заигрался с дочкой дворника, своей сверстницей, и она увела его в подвал. Счастливый, он сидел в полутемной кухне за общим столом и играл со всеми в дурачки, пока его не настигла разъяренная нянька. Наверху его сразу же выкупали и одели во все чистое. Этот эпизод вряд ли сохранился бы у него в памяти, если б озабоченная мать не сказала вечером отцу: «Откуда у него… такие плебейские симпатии?»
Эти мысли пробудили в нем желание бросить вызов всему свету.
— А что, если я введу тебя в наш круг? Сегодня же, не откладывая?.. Познакомлю тебя с друзьями… Пусть кто-нибудь скажет хоть слово! Мы с Гильбертом любого в порошок сотрем!
Она слабо улыбнулась.
— Любого говоришь?.. А ты знаешь Мейснера?
Девятнадцатилетнего Мейснера после досрочного выпуска всего класса зачислили в банн — городской штаб гитлерюгенда; все его сверстники давно уже были на фронте, один он, близкий друг баннфюрера, добровольно записался в СС и теперь возглавлял патрульную службу в гитлерюгенде.
— Его недели через две призовут в войска СС, — отвечал Хольт, не понимая, куда она клонит.
Мари посмотрела на него из-под опущенных ресниц.
— А Руфь Вагнер… знакома тебе?
Он вспомнил, что в городе ходили какие-то слухи о девушке, будто бы погибшей от несчастного случая.
— Что с ней? — спросил он.
Мари отвечала тихо, опустив голову на грудь, но не сводя с него темных глаз.
— Она работала продавщицей, Мейснер сумел ей голову вскружить. Эта дурочка им только и дышала и ни в чем не могла ему отказать, хотя ясно, что у такого хлюста насчет такой девушки, как она, была одна дурость на уме. Он ее только за нос водил, мол, до поры до времени отношения их надо скрывать. А когда решил бросить, она была уже в положении. Мейснер сказал ей, что между ними все кончено, дал денег, чтобы обратилась к врачу, и пригрозил, что, если она его выдаст, пусть пеняет на себя. Руфь бросилась ко мне. На ней лица не было. В тот же вечер она села в скорый поезд. На другой день ко мне явился ее отец спросить, не знаю ли я, куда и зачем она уехала. Я, конечно, говорю, что не знаю. А потом ее нашли. Она выбросилась на ходу под встречный поезд. Тогда объявили, что это несчастный случай. И вдруг отец получает письмо, которое она опустила где-то по дороге. Он побежал к баннфюреру и поднял шум. Его задержали, а Мейснер испугался и скорей к Кречмару, знаешь, начальнику ЗД . Отец Руфи так и не вернулся домой, и никто не знает, где он теперь.
Хольт уставился в пространство.
Мари наклонилась ц прошептала ему на ухо:
— Вот почему я ни за что не поверю вашему брату. — Она вскочила: — Ну, да не горюй, мне все равно уезжать.
Хольт остался в одиночестве. Он и не верил и вместе с тем верил каждому ее слову. Им овладел ужас и одновременно печаль, в нем закипела злоба, обратившаяся в гнев на Мейснера. Он еще долго лежал на траве и думал. А потом решил поговорить с Вольцовом.
— Я должен тебе кое-что рассказать, — заявил Хольт, когда Вольцов открыл ему дверь. Он прислушался: сквозь стены доносился печальный тягучий вопль, похожий на завывание собаки.
— Моя мать, — пояснил Вольцов. — Это тянется уже два года, с тех пор как отца послали на Восточный фронт… Тоже мне офицерская жена! Она уже побывала в сумасшедшем доме, но ее и там не отучили выть. — Он предложил Хольту сигарету. — Не слушай, скоро ты привыкнешь. Ну, выкладывай!
— Ты слышал про Руфь Вагнер?
— Гм-м, — протянул Вольцов, — это, кажется, какая-то темная история. — Впрочем, он не проявил особого интереса.
Хольт рассказал ему все, что знал.
— Как по-твоему, это правда?
— Вполне возможно. В прошлом году был случай вроде этого. Нескольких ребят из банна призвали на действительную; они устроили прощальную вечеринку. Все, понятно, перепились в дым. Заманили с улицы какую-то девчонку, раздели догола, а потом… по очереди… сам понимаешь. Они это называли «крещением на экваторе», потому что собирались во флот. Оригинально, правда? Девчонке было лет пятнадцать, не больше. Отец хотел поднять шум, но баннфюрер сумел покрыть своих. Отца предупредили, что, если он не уймется, не видать ему брони… И, чтобы не угодить на фронт, несчастный шпак набрал в рот воды — так дело и замяли. Так что насчет Мейснера это похоже.
— Ну, и как ты к этому относишься?
— Меня это не касается, — угрюмо заявил Вольцов. Но Хольт не сдавался:
— Тебя не касается? И меня тоже! Но мы же не последние мерзавцы! Неужто тебе и правда все равно, что натворил этот Мейснер?
— А ты не принимай близко к сердцу, — пытался Вольцов его урезонить.
— Но есть же у нас какая-то честь! А если так, мы обязаны… хотя бы заявить в полицию…
— В полицию? — Вольцов постучал себя пальцем по лбу. — Там тебе скажут, что это поклеп на партию!
Некоторое время Хольт оторопело сидел на кровати. Но потом сказал с вызовом:
— Ведь речь идет о… о справедливости. Возьмем же дело возмездия в свои руки! Помнишь, как Карл Моор: «Мое ремесло — возмездие!» Отомстим Мейснеру за Руфь Вагнер!
— Меня эта юбка не интересует, — буркнул Вольцов. И вдруг он заходил по комнате взад и вперед. Потом неожиданно сказал: — Правда, Мейснер, хоть это и старая история, изгадил мне мою карьеру в гитлерюгенде. Тем более мне в это дело лучше не соваться… Ну да ладно, я подумаю.
4
Последние дни перед началом каникул Хольту пришлось все же походить на занятия. Школьники встретили его ликованием, но Вольцова не было, и у Хольта сразу упало настроение. Он и без того был сам не свой, оттого что так и не удалось больше повидаться с Мари Крюгер. Предстояли уроки по математике, физике, естествознанию и два часа гимнастики. В коридоре на страже стоял Глазер.
— Сегодня мне выступать у Бенедикта с напутствием, — объявил Земцкий. Бенедикт требовал, чтобы перед каждым его уроком кто-нибудь произносил напутствие, заканчивающееся словами: «А потому да здравствует спорт!»
— Как только я скажу «а потому…» и подмигну левым глазом, орите во всю глотку: «…Картошку жри в мундире!» Идет? Давайте прорепетируем!
Он взобрался на кафедру и выкрикнул:
— Несмотря на богатый урожай картофеля, нашей высшей заповедью остается бережливость. А потому…
— …Картошку жри в мундире! — грянул хор.
Хольт сразу же по поступлении в класс выкинул на уроке гимнастики номер. Он процитировал стишок Вильгельма Буша: «Нам предки наказали топить в вине печали» — и закончил: «А потому да здравствует спорт!» С той поры благолепная традиция стала поводом для шалостей и бесчинств.
Урок математики Шёнера: Феттер вытащил из парты колоду карт и роздал соседям.
Урок физики прошел более оживленно. Предмет этот вел Грубер. Все повалили в физический кабинет.
Грубер, стоя за лабораторным столом, собирал электрофор. Класс благим матом проорал ему: «Хайль Гитлер!» Дело в том, что маленький шарообразный старичок, которому перевалило за шестьдесят, был туг на ухо, вернее, почти совсем не слышал. Он бодрился, носил охотничьи костюмы из зеленого грубошерстного сукна и постоянно говорил: «Я все великолепно слышу. Я слышу все, что творится в классе, и делаю соответствующие выводы». Отыгрывался он на том, что придирчиво следил за всеми и наказывал даже того, кто просто шевелил губами. Ученики приспособились: они научились с закрытым ртом издавать самые невероятные звуки.
Урок начался под вой и зловещее рычание первобытных дикарей. Хольт в подобных забавах не участвовал. Он читал книгу, держа ее под партой.
— Хольт, к доске! — вызвал его Грубер.
Он говорил очень тихо, Хольт не услышал, и тогда весь класс заревел хором:
— Хольт, к доске!
Хольт поднялся и сказал:
— Я шесть недель отсутствовал.
Грубер, разумеется, не расслышал,
— Записки ваши мне не нужны, — сказал он.
— Я отсутствовал, — повторил Хольт.
— Потому-то я и хочу вас спросить, — настаивал Грубер.
— Ну а мне неохота отвечать! — выкрикнул Хольт во весь голос и сел с равнодушно-вызывающим видом.
Класс так и грохнул, но тут же осекся, увидев, что коротышка-учитель разинул рот и ловит воздух, собираясь с силами для ответа.
— Я все отлично слышал, — закричал он наконец. — Ему, видите ли, неохота отвечать! Я выношу вам порицание и записываю его вот сюда, в классный журнал. — И он начал отвинчивать свое вечное перо.
Но тут вскочил Земцкий и быстро-быстро защебетал:
— Господин учитель! Господин учитель! Позвольте, позвольте мне! — Он кинулся к Груберу, который с готовностью подставил ему ухо. — Его нельзя наказывать, понимаете, он был болен! У него была скарлатина мозга. Доктор сказал, у него еще долго мозги варить не будут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74