После памятного вечера в кафе «Солей д'Ор», переименованного в кафе новое грустное название которого, по мнению Аполлинера, ускорило провал поэтических вечеров, Аполлинер часто виделся с Жарри. Особенный трепет вызывали ночные прогулки, директором которого был отец молодого скульптора, приятеля Жарри, Деникер. Ботанический сад, один из старейших садов Парижа. В отличие от парка Монсо, куда ходят под присмотром гувернанток дети состоятельных буржуа в белых костюмчиках, Ботанический сад, находящийся в старом, даже несколько старомодном районе Парижа, хранит в себе аромат старой доброй Франции, причем в буквальном смысле, так как соседствует с винными погребами километрами тянущихся подземных складов, снабжающих Париж тысячами гектолитров национального напитка. Молодой Деникер, отец которого жил в одном из павильонов рядом с музеем, имел право входить в сад в любое время не только дня, но и ночи, чем усердно пользовались и сопровождающие его молодые люди со своими приятельницами.
Но не прогулка среди вековых деревьев. Аромат цветов и необычная лунная пустынность аллей, предоставленных в это время в полное распоряжение молодых гуляк, не это было главным удовольствием этих ночных вылазок, в которых иногда участвовали Пикассо и Аполлинер... Трепет будила только та часть парка, где размещался зоологический сад: рев львов в ночи, шорох огромных змей, скрывающихся во мраке клеток, печальные, улетающие вдаль крики экзотических птиц и неожиданная вспышка красных глаз насторожившегося волка или гиены,— вот что вызывало необычное, волнующее чувство. Так что прогулки эти сопровождались истерическим визгом молодых дам, отважными выходками кавалеров, импровизированными рыцарскими тирадами и не всегда верными цитатами из книг школьной поры.
В рассказах Жарри дикие звери занимали особое место, кроме того он любил хвастать, что знает безотказный способ укрощения их в случае надобности. Известен его рассказ, как однажды ему удалось привести двух убежавших пантер, словно кротких собак, обратно в клетки. Прославленный способ состоял в том, чтобы смело преградить им дорогу со стаканом из-под только что выпитого вина. Дикие звери кидаются к нему, а он подсовывает им пустой стакан. Укрощенные одним этим жестом пантеры послушно идут в клетки и безропотно позволяют закрыть себя там.
Метод этот, как утверждает Жарри, безотказен при укрощении львов. Вид пустых стаканов поражает не только людей, но и самых жестоких зверей, от страха эти существа становятся мягкими и с ними можно в это время делать все что угодно.
Необычный этот дебошир: бродяга, в соответствии с традиционными жизнеописаниями выдающихся людей, уже в гимназии проявлял необычные способности и отличался своеобразием наклонностей. Рассказывали, что по ночам он вообще не спал, другие утверждают, что в последних классах он проводил ночи в одном из публичных домов Ренна. Как бы там ни было, он был таким способным учеником, что ежегодно при переходе в следующий класс получал первую награду по математике, английскому и латыни. Феноменальная память, пошатнувшаяся только уже во время болезни из-за злоупотребления абсентом и эфиром («Ма-ам,— говорил он Рашильд об эфире,— это хорошо усыпляет, не сковывает движений, хорошо пахнет, что вы сами признаете, и выводит пятна»), позволяла ему в ранние времена цитировать целыми страницами тексты, прочитанные всего один раз. Эти способности могли бы обеспечить ему прекрасное будущее не в одной области.
Он избрал литературу. И хотя это был великолепный поэт и автор нескольких отменных книг, например таких, как «Подвиги и мнения доктора Фаустроля, патофизика», «Драконша», «Мессалина», «Минуты памятного песка», и нескольких других, но ведь бессмертие он заслужил не стихами и романами, а благодаря шалостям сорванца, обожающего раблезианскую эпоху: безделкой под названием «Король Юбю». Ко всему прочему его еще пытались лишить авторства, пристегивая ему двух братьев Морен, с которыми он якобы еще гимназистом написал этот бесстыдный гротеск, где прототипом послужил учитель Эбер. Долго еще обсасывали в парижских журналах эту сплетню, и участие в этом приняли не только такие знаменитости, как Поль Фор, но вмешались и братья Морен — оба кадровые офицеры,— чтобы публично и благородно отказаться от всяких претензий в соавторстве, поскольку данное произведение показалось им слишком глупым. Дело кончилось ничем. Даже если Жарри и воспользовался известным замыслом, то придал гротескной комедийке совершенную форму и, что важнее всего, перенял образ жизни ее героя, отдал ему свою кровь и плоть, даже голос, отчетливый, марионеточный, так что с той поры невозможно было отличить его в жизни от папаши Юбю.
При всем при том, чудак этот имел свои простые и привлекательные житейские страсти; к ним относилась езда на велосипеде и рыбная ловля. На долгие недели пропадал он из Парижа и, торча в кустах над Сеной и Уазой, терпеливо просиживал с удочкой, не обращая внимания па дождь и ветер. Два лета подряд он провел с супругами Паллет, сперва и Лафрете, потом в Корбей, где поп роил себе щелястую хижину из пеструганых досок, Кое-кто из старожилов городка еще помнит день, когда обтрепанное чудо-юдо с помятой физией, хлещущей самое крепкое вино с грузчиками и матросами, устроило в своей халупе прием для нескольких особ, который почтил своим прибытием в тильбюри сам мэр и многие видные лица из окрестностей.
— Мы вынуждены исполнить свои светские обязанности. Ну что ж, ма-ам, исполним их, клянусь зеленой свечкой,— воскликнул он, обращаясь к Рашильд перед приемом. Ее кулинарная помощь оказалась благословением для гостей, которые с аппетитом уничтожали приготовленный ею суп и шоколадное желе, и это несмотря на ужасный тост хозяина, который великолепное коричневое сладкое блюдо позволил себе сравнить с грудью великанши-мулатки, выступающей на соседней ярмарке.
Гастрономические причуды его. Наделали много шума в краю, где качество, очередность блюд и время их подачи на стол подчинены незыблемому порядку в ритуале повседневной жизни и в представлениях о земном счастье.
Излюбленной шуткой Жарри было приглашать гостей на обед, подаваемый в обратном порядке. Жертвой его каприза пала и Рашильд: он велел подать ей сначала любимые ею сладости и только потом уже жареную рыбу, причем был настолько деликатен, что отказался пить при ней абсент, запаха которого она не переносила. Подобное же действо, но уже за собственный счет, он устроил для трех сотоварищей по перу, для Аполлинера, Сальмона и Кремница в кафе на улице Сены. Когда же хозяин, благожелательно настроенный к своим постоянным посетителям, добродушно заметил Жарри: «Юноша, вам станет худо!» — тот потребовал еще абсента и демонстративно влил туда несколько капель красных чернил.
В разговоре он пользовался так называемым «плюра-лис маэстатикус», называя себя во множественном числе, как коронованная особа. Так, например, когда в рецензиях о «Короле Юбю» его сравнивали с Шекспиром, Рабле и Мольером, он недовольно говорил: «Нам делают слишком много чести, с нас достаточно быть самим собой». К характерным чертам этого стиля принадлежала также замена некоторых существительных глагольным перифразом по образу классических поэтов, так, например, о ветре он говорил: «тот, который дует», о реке: «та, которая течет». Короче говоря, разговор и общение с ним было делом не из легких. Но это лишь частично сказывалось на дружбе с Аполлинером, который, отличаясь исключительным умением ладить с людьми, прекрасно понимал, как идти им навстречу и приспосабливаться к их настроению,— все это благодаря врожденной вежливости, желанию нравиться и природной доброжелательности, что иногда ставилось ему в вину, самым несправедливым образом, как слабость характера. В отношениях с Жарри об этом не могло быть и речи, шансы были тут равны, а мера уважения справедливо делилась пополам, несмотря на то что Аполлинер в момент встречи с Жарри только еще начинал литературную карьеру. Откуда же эта равность, не подкрепленная еще солидным литературным творчеством, правда, творчеством с самого начала отменного качества, но пока что немногочисленным и не поддерживаемым еще какой-то влиятельной средой? Тайна крылась в личном,авторитете Аполлинера, он самым естественным образом завоевывал всех, с кем встречался начиная- с ранней молодости. Его эрудиция, обаяние и шутливая серьезность пробуждали доверие к его литературным начинаниям, хотя представить он мог пока что немного — но зато какое великолепие! Уже тогда у него имелся цикл рейнских стихов, которому мог бы позавидовать любой поэт.
Но он сознавал. Что за душой у него куда больше и в этом секрет его внутренней уверенности. Однако, чтобы уверенность эта была не слишком велика и не позволила успокоиться сердцу и застыть воображению, судьба послала ему любовные треволнения, которые погнали сто, как раз в период вечеров в журнале «Ла плюм», в романтическое, хотя и неудачное путешествие в Англию.
Гавре он сел на корабль, идущий в Дувр. Предыдущую ночь провел в портовой гостинице, спал недолго и плохо, из ресторации внизу допоздна доносились звуки гармоники, пьяные вопли и звон посуды. В темноте к нему начали ломиться, перепуганный, он уже выскочил из кровати и стал торопливо натягивать одежду, но, когда второй раз громогласно крикнул: «Кто там?»— стучать перестали, и пара, ссорившаяся на непонятном языке, шаткой и неверной походкой удалилась по лестнице в номер, находящийся этажом выше. Тогда он снова лег и заснул, на этот раз уже спокойно. Утром, пораженный непривычностью и бедностью гостиничного номера, встал и отправился бродить по городу до отплытия пароходика. Не забыл основательно перекусить в с чистыми накрахмаленными занавесками в бело-красную клетку; с аппетитом съел огромную порцию жареных сардинок, которые подала ему на сковороде высокая блондинка, и солидную баранью котлету. Отодвинул кувшин с сидром и попросил вина, но вино было слабое, молодое. Несмотря на это, он почувствовал себя уже лучше. Друзья обычно говорили о нем, что из-за стола он всегда встает веселее, чем когда садится за него. Сытость и тепло разрядили чувство напряженного ожидания, которое не покидало его с тех пор, как он решил в Париже ехать к Анни. Этапы поездки тянулись бесконечно. Езда в поезде прискучила ему, приведя в состояние невыносимой опустошенности, только сойдя в Гавре, он почувствовал себя словно бы за границей, эта перемена в его обычных занятиях (даже показалось, что будто остановились часы) вновь вернула, как обычно во время пребывания в новых городах, присущую ему зоркость.
С восхищением смотрел он на яркие платки грузчиков. Повязанные на шее или на голове, чего он никогда видал, пытался запомнить цветистые нормандские ругательства и местные обороты, лениво размышлял, как отличны эти северные братья французы от низкорослых черноволосых грузчиков, снующих в портах Ниццы, Каннах и Монако, в городах его детства и ранней молодости. С теми легко было сойтись, первый шаг делался сам собой, хотя быстро завязанное знакомство часто переходило в яростную ссору и драку, неоднократно он был этому свидетелем. А эти рослые, сильные, неразговорчивые. Здесь лучше не соваться с шуточками, серьезные лица и ворчливый той предупреждают, что лучше не задевать и Похожи на них уже знакомые ему бельгийцы пожалуй, добродушнее, особенно после скольких кружек пива корабль погрузили последние ящики с яблоками и маслом. Отплыли. Пассажиров было немного, все преимущественно среднего достатка, на взгляд — торговые посредники и мелкие коммерсанты, пытающиеся устроить заграничные сделки. Корабль не первой категории, небольшой грузовой пароход, при случае перевозящий и немногочисленных пассажиров.
Несмотря на полдень, небо уже затянуто ровной пеленой сумерек. Он достал газету, но читать было темно впрочем, он был слишком занят собой, чтобы углублять в рубрику происшествий. Что скажет Анни? Обрадуется ли после годичной разлуки? А может быть, расстояние и время сделали ее более благосклонной? Наверное, она забыла о прежних спорах и бурных сценах, которые он ей устраивал, когда она не отвечала на его чувства и не хотела ничего обещать на будущее. Как она бледнела, когда он взрывался и, не сдерживаясь, бил кулаком по хрупкому письменному столику, стоящему в ее чердачной комнатке в Хоннефе. Долго после этого она ходила испуганная и несколько дней избегала его взгляда за столом во время обеда с графиней Мильгау и маленькой Габриэль.
Не замечала его. Его вежливость и хорошее воспитание исчезали во время приступов гнева, бессилия и желания, он, должно быть, напоминал ей грузчиков из Ниццы, переменчивых, бурных и достойных презрения благовоспитанной английской девицы. Но она не должна забыть тех чудесных дней, которые выпали на их долю во время пребывания на Рейне пикники, беседы, прогулки вдвоем на фоне меняющихся декораций времен года такого театрального края.
Когда два года назад мадам Никосия, мать его приятеля Рене, предложила устроить ему место французского учителя для малютки Габриэль, дочери графини Мильгау, он вначале колебался. Даже виды на хорошее жалованье и год беззаботного житья не очень соблазняли бросить Париж, где он недавно поселился. И только облик гувернантки-англичанки, красивой девушки с серыми глазами, пепельными волосами и обаятельной улыбкой, побудил его решиться. Молодой мсье Костровицкий — он еще не взял тогда литературный псевдоним Аполлинер — находился в то время в очень романтическом периоде: безуспешны оказались ухаживания за Линдой Молина да Сильва, дочерью учителя танцев и хороших манер в Сен-Сире; правда, стихи к хорошенькой валлонке Мирейр встретили благосклонный прием, но не более того. Ему было двадцать два года, и сердце его ожидало благословенного дня. Но и английская мисс не захотела ответить ему взаимностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39