Там, где недоставало самой действительности, на помощь приходила фантазия, психологическая инсинуация, исключительность обстоятельств. Париж кишел тогда незаурядными людьми, ведь мы все еще находимся на стыке двух веков, девятнадцатый век со своими приверженностями, нарядами и вкусами расхаживает не только по закоулкам простонародных кварталов, возле Сент-Антуан, Бастилии или Арсенала, но и по Большим бульварам, отстаивает свое искусство, держится за свои привязанности, не хочет от них отказаться. Аполлинер, парижский фланер, знает самые различные категории обитателей этого города, солидных и менее солидных, бедных и богатых, спокойных и маньяков, кто-то даже утверждает, что встречал его на «черной мессе» у одного студента-медика, но это было еще в эпоху «Ла плюм». Его коренастая широкоплечая фигура и продолговатое лицо, благожелательно обращенное к собеседнику, чуть расползающееся в улыбке, шляпа, слегка сдвинутая на затылок, и набитые книгами карманы, придающие его внешности, броской от природы, оттенок некоторой неряшливости и небрежности, типичной для праздношатающегося парижанина, делают облик Аполлинера привлекательным для людей всех сословий. Ночной Париж ему так же хорошо знаком, как и Париж дневной. Конечно, в среде ночных апашей и девиц легкого поведения нет равного Карко, который, стилизуя свою жизнь под жизнь нового Вийона, превратил день в ночь и не гнушается двусмысленными исповедями, которыми заполняет страницы своих рохманов из жизни полусвета, где сводятся кровавые счеты и вянут чувства, растоптанные на мостовой. И все же Аполлинер знает и понимает мир молодости Карко, это видно хотя бы по стихотворению, названному «Угорь», которое тремя поэтическими строгими строками полностью передает своеобразную атмосферу чувственных радостей в подозрительном гостиничном номере. Атмосферу любовного приключения передает и столь же прелестное, сочно выписанное, с чисто фламандской любовью к вещественному осязанию стихотворение «Юбка», начинающееся, как народная песенка, веселым заигрыванием: «Здравствуй, Жермен, в красивенькой юбке», и заканчивающееся прекрасной поэтической скрепой: «
Неподвижной совой, светит лампа бесшумно». Но вообще-то поэт явно избегает этой тематики как в стихах, так и в позднейших «Курьезах», Любовь входит в его стихи, как в чудесное прибежище, приходящее на ум распутство разбивается на полпути к литературному воплощению. А ведь в Аполлинере не было ничего от ханжи, он даже слывет человеком, который не бежит развлечений, не боится ни крепкого словца, ни пикантных ситуаций. И это находит выражение в его прозе. Взять хотя бы начало его романа, который появится после войны, «Убийство поэта»; начинается он смелой сценой, где велосипедистка соблазняет бродячего музыканта, и любовной сценой под яблоней, реализм, поэтичность и гротескность которой вводят читателя в мир отношений — то рискованных, то комичных, а то мучительных, между людьми, напоминающими по описанию и именам скорее марионеток, чем людей. И хотя Аполлинеру все, любое слово и любая ситуация, даже самая тривиальная, кажется достойным искусства, но есть у него какой-то порог стыдливости, какой-то непреодолимый барьер, который распахивается только перед самой сильной волной лиризма.
Андре Бийи в своей книге о друге пишет нечто поразительное: одной из примечательных черт его характера он считает чистоту, внутреннюю сдержанность, определяя ее как целомудрие. Определение это по отношению к натуре столь южной, темпераментной, столь чувственной и полнокровной, удивляет. Но по некотором размышлении внешне парадоксальная формулировка приобретает известный смысл, черта эта органически присуща Аполлинеру вопреки мнению вульгарного в своих оценках Вилли, который эротическую разнузданность считает интереснейшим самовыражением знаменитых людей. Более близок к истине в этом отношении Андре Рувер, отличающийся острым и объективным умом, преданный друг Аполлинера, пожалуй, единственный, кто понял, какие перемены произошли в поэте после возвращения с фронта; Андре Рувер посвящает целую книгу анализу всех любовных увлечений Аполлинера, и его оценки, возможно слишком строгие, когда он судит связанных с Аполлинером женщин, кажутся все же убедительными и глубокими. Эта «чистота» Аполлинера отнюдь не мешала ему в его юношеских похождениях, она таилась в основе его скрываемой сентиментальности, его готовности к большому чувству, именно она позволила ему быть поэтом. Разумеется, ошибся бы тот, кто счел бы ее равнозначной благопристойности. Интересно, однако, что и в этой области, так же как во многих иных, воспоминания об Аполлинере пестрят противоречиями. «Интересен облик Аполлинера, он даже несколько таинствен»,— говорит Поль Леото, один из редакторов «
Меркюр де Франс». «Он шел вперед, готовый ко всему, на хорошее и на плохое, полный очарования, расточительный и неустрашимый, обманываемый и обкрадываемый, разрываемый на части»,— сокрушается над ним Андре Рувер. Любя жизнь чуть не до муки, после дней спокойной работы и напряженного чтения, он вдруг исчезал, чтобы появиться на следующее утро или же через несколько дней небритым, помятым, в компании неведомых иностранцев, случайно встреченных во время ночных похождений, не известно — то ли будущих художников, то ли обычных жуликов и авантюристов, следующих за ним по пятам, захваченных его рассказами, находя для себя лестным быть в обществе поэта, который каждому из них мог сказать что-нибудь примечательное, о чем на долгие годы оставалось воспоминание.
За стойкой ты стоишь в каком-то гнусном баре, Пьешь кофе за два су, подобно нищей твари,
А ночью в ресторанах пьешь вино.
Те женщины не злобны, но у них своих забот полно, Мужчин же каждое мурло терзает как заведено.
Дочь полицейского, она откуда-то с Джерси. Я грубых рук не замечал, пока не побыл с нею. Рубцы на животе ее внушают состраданье.
С такою жалкой девкой, хохочущей отвратно,
я унижаю рот.
Ты одинок. Сейчас наступит день. На улицах гремят молочные бидоны.
Ночь отступает, как прекрасная Метива,
Она внимательна, как Леа, и как Фредина лжива.
И пьешь ты эту водку, как огненную боль. И огненную боль ты пьешь, как алкоголь
Он возвращается из этих вылазок несчастный, измученный, с красными от бессоницы глазами. Как-то, возвращаясь в таком виде, он встречает Мари: она как раз сошла возле Сольферино с пароходика, привезшего ее из Отёй, и быстро вбегает по лестнице на набережной возле Лувра. Поднимаясь на последнюю ступеньку, она видит высовывающееся из-за парапета лицо Гийома, Выглядит он страшно, волосы всклокочены, галстук распущен, рубашка несвежая. «Куда ты идешь?» — спрашивает он. «В Лувр»,— отвечает Мари. «Лувр в понедельник закрыт».
Отношения между Мари и Гийомом начали портиться уже тогда. Знакомые, как обычно в таких случаях, сразу делятся на два лагеря: одни утверждают, что с Аполлинером действительно трудно выдержать, такой это сангвиник, такой тиран, такой паша-самодур, да еще ко всему не хочет отказать себе ни в одном из прежних холостяцких удовольствий; другие — что Мари тдже импульсивна, что не умеет ему уступить, что с поэтом нужно обращаться иначе, что ему надо многое прощать, опекать его, быть с ним всегда, особенно когда ты ему стольким обязана, как Мари Аполлинеру, который сделал из нее сперва художницу, заставив ее найти собственный стиль, а затем — известную художницу. Как обычно, споры доказывают только одно, что дело приобретает плохой оборот и чувства обе стороны не щадят. Мари, легкомысленная и упрямая, все больше утверждается, что связь эта для нее мучительна и мешает ей в работе (весьма веский аргумент для честолюбивой художницы), что, наконец, она не намерена гак мучиться больше с Гийомом, если даже ей торжественно дадут честное слово, что ее возлюбленный когда-нибудь станет бессмертным как великий поэт. Любовь борется с жаждой покоя и самолюбием и притом так яростно, что временами сердце ее становится глухим к отчаянным призывам Гийома, чтобы наконец, после еще нескольких обид, оглохнуть окончательно. В результате некоторые друзья Гийома, характеризуя Мари, наделяют ее эпитетом «холодная», до того поражает ее бесчувствие к страданиям Гийома, которого она наконец бросит, без видимого сожаления и навсегда.
Но пока что еще длится их трудное счастье, которое кажется Гийому возможным продлить до бесконечности,
Аполлинер перебирается поближе к Мари в Отёй. В квартал, который до такой степени будет у него отождествляться с Мари, что он уедет оттуда, как только она его бросит. Сначала он живет на улице Легро, потом еще ближе, на улице Лафонтен. Квартира поэта, снятая вскоре после известного скандала с «Джокондой», очень милая, в ней множество занятных вещей, негритянских амулетов, открытых несколько лет назад для искусства Вламинком, Дереном и Матиссом, одно из окон выходит в сад, тянущийся сразу же за этим старым особняком, переделанным в доходный дом. Каменные ступени, ведущие в заросший травой двор с живописным колодцем, увитым плющом, позволяют Мари и тут исполнять прощальный ритуал с прыжками. Аполлинер принимает раз в неделю, как обычно, сборища у него весьма многочисленны, давние друзья начинают становиться знаменитыми, Матисс открывает школу в великолепном монастырском помещении, где еще недавно находился элегантный пансионат для молодых девиц, называемый «Монастырь птичек».
Аполлинер много работает. Слава литературного перипатетика требует выражения в печати, все чаще он получает заказы на критические статьи, занимательные, яркие, сугубо парижские, всегда чутко улавливающие отголоски улицы, настроения в прославленных кафе, блестящие остроты, артистические скандалы и неурядицы. Первый год любви к Мари совпадает с тесным сотрудничеством в «Ла фаланж». Там он ведет постоянный раздел литературной критики, там печатает свою единственную поэму в прозе «Критика в снах», которая несколько лет спустя вызвала небывалый интерес, когда молодые, только что еще возникающие литературные школы, главным образом сюрреалисты, начали лихорадочно искать патронов, препарируя творчество разных поэтов в соответствии с собственными надобностями и программами.
Это как бы верстовые столбы его поэтического сознания. Поэма эта, действительно невиданная по нагромождению разнородных элементов поэтического видения, поражает своей непохожестью на фоне стихов того времени; возникла она как будто в порыве состязания со «священным хаосом воображения» Рембо и подкупающей смелостью безумства поэмой Лотреамона, не имея, впрочем, никаких явных признаков родства с ними. Аполлинер придавал большое значение этой поэме и часто на нее ссылался, так же как ссылался на стихи «Костер» и «Окна». Год спустя в «Меркюр де Франс» — это был дебют в «Меркюр», поэтическое помазание, которое получает поэт, появляясь в журнале, играющем вот уже много лет значительную роль в литературной жизни Парижа,— публикуется полный текст «Песни несчастного в любви».
В «Марж» он печатает «Колоритных современников», цикл, задуманный как широкая галерея образов, но ограничился только несколькими, хотя очень удачными и благожелательно встреченными набросками. Имена людей, которых он описывает, известны парижской публике: спившийся вакхический поэт Рауль Поншон («Боже мой, все знают, какое насилие должен был я над собой совершить, чтобы остаться маленьким поэтом, чтобы не завоевать признания») представлен в нескольких ситуациях, которые эту фигуру переносят сразу в плоскость фантастики, увековечивающей мимолетный, до сих пор лишь устно передаваемый анекдот: Рауль Поншон, «продлевающий до бесконечности свой файвоклоковый абсент», прохаживается по улицам в зеленом мундире академика и соломенной деревенской шляпе; Рауль Поншон договаривается встретиться с актерами возле здания «Одеона», актеры, выйдя из театра, находят его, засыпанного снегом, замерзшего, его срочно вносят в бистро и, чтобы вернуть к жизни, растирают спиртом; Рауль Поншон оплакивает Верлена; Рауль Поншон лишает Аполлинера своей любви и рассержен на него за то, что тот произнес при нем имя Реми де Гурмона; Рауль Поншон возвращается в свою унылую комнатку в отель Великих Людей и там, никем не видимый, сняв мундир академика, согнувшись над сундуком, роется в своих старых рукописях. Портрет Рауля Поншона — это прощание с уходящей эпохой и уходящими поэтами старшего поколения.
Набросок об Альфреде Жарри, обширный, но не настолько обширный, чтобы включить все анекдоты, известные поэту и связанные с личностью приятеля, начинается впечатляющим описанием первой встречи: «Я воспринял его рекой, молодой рекой: без бороды, в промокшей одежде утопленника, маленькие свисающие усики, жакет с развевающимися полами, мягкая рубашка и тяжелые башмаки, во всем его облике была какая-то мягкость и губчатость, божок был еще влажный, казалось, будто он всего лишь несколько часов назад вышел, весь мокрый, из русла реки, вынесенный набухшей волной.
Потягивая пиво, мы почувствовали друг к другу симпатию». Жарри, который столько дней, недель, месяцев провел, ловя рыбу, на реках Франции, одинокий и молчаливый, и который столько дней, недель и месяцев провел за бутылками пива, абсента и прочих напитков, был бы доволен этим портретом.
Данью юношеским увлечениям является заметка о Реми де Гурмоие, которой явно недостает анекдотического стержня. Этот современник, видимо, был не таким колоритным, как следовало ожидать по названию всего цикла, а может быть, Аполлинер не хотел подрывать анекдотом значимости почитаемого им поэта, которому он отводит самое почетное место в установленной поэтической иерархии и сокрушается оттого, что Гурмон недостаточно популярен. Видимо, чтобы набросать полнокровный, правдивый и убедительный портрет, необходимо непременно, хотя бы для наблюдения, ощущение равности с позирующей тебе моделью, которое позволяет отбросить всю осмотрительность и почтение, не позволяющее класть яркие краски и смело интерпретировать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39