О, есть ли худший день в году!
«Ла фаланж», в которой Аполлинер печатает тогда свои стихи, это один из бастионов символизма, упорным приверженцем которого является Жан Руайер, критик и друг Аполлинера, тот самый, который впервые привел банду с Монмартра на вечера «Вэр э проз» в «Клозери де лила». Присяжного авангардистского критика группа, идущая за Аполлинером, получила только в Морисе Рей-нале. Этот любитель поэзии, обожающий веселье и общество, устраивает в своей квартире на левом берегу Сены незабываемые вечера, украшением которых является его хрупкая, полная тонкого обаяния жена, с неизлечимо больными легкими. Разумеется, бывает у Рейналей и Аполлинер, как всегда жаждущий радушия, шума, хорошего вина и слушателей для своих рассказов, в которых эрудиция сочетается со слухами, а крепкое словцо нередко завершает звучным аккордом тонко нюансированный анекдот. Это ничего, что он умеет улетучиться в разгар веселья или вообще на несколько недель исчезнуть из поля зрения. Ничего, что является иногда в середине ужина и уже после десерта возвращается к остаткам основных блюд, оставленных для него в соседней комнате. Эта прожорливость не противоречит вдумчивой оценке поглощаемой пищи и таинственным образом уживается с нею. Замечания Аполлинера о каждом из кушаний поражают практическим знанием ингредиентов и вкусовых оттенков в зависимости от разных мест Франции и Европы, так что хозяйки дома никогда не жалуются, что их «фирменные блюда» не оценены должным образом.
Светская жизнь в эту эпоху отличается оживленностью. На изысканных приемах у Вильгельма Уде превозносят примитивистов и обсуждают, при молчаливом и умном одобрении хозяина, первые озарения кубизма; у Воллара, за пикантными кушаньями, напоминающими о далеких островах, родине хозяина, можно раскатисто смеяться на глазах у Сезаннов, Боннаров и других бородатых мэтров, полотна которых в фантастическом беспорядке, но зато с большой любовью развешивает у себя этот необыкновенный маршан. Его курчавую голову, плоский и вздернутый нос, глубоко сидящие маленькие глазки и огромную фигуру, то с кошкой на руках, то среди груды картин рисуют величайшие художники того времени. Сезанн заставлял его позировать сто пятнадцать сеансов, запечатлели его и Боннар, Морис Дени и Ренуар, потом возьмет его в кубистическую обработку Пикассо, и портрет этот будет одной из первых попыток, проводимых на ощупь и категорично и названных потом по-ученому аналитическим кубизмом. Маршанам Пикассо вообще везет, хотя их подопечный много брыкается и ни к кому не хочет идти в неволю, но зато он охотно рисует тех, кто не раз доводил его до белого каления своей скупостью и мелочностью. Так, на одном из полотен Пикассо очутился случайный торговец картинами, владелец матрасной лавки, Кловис Саго. Потом Канвейлер, молодой немец, прославившийся впоследствии как главный кубистов, покровитель Хуана Гриса и Брака, автор воспоминаний и монографий об этих художниках, тот самый, чьи визиты и яростный торг доводят Пикассо то до приступов бешенства, то до состояния полнейшего уныния — и этот добился портрета у Пикассо.
Получают свои изображения друзья и покровители. Уде до того похож на себя на картине, выполненной в кубистической технике, что один американский критик узнал его в кафе только по знакомству с портретом, сделанным Пикассо; Гертруда Стайн заплатила за свой великолепный портрет дюжиной сеансов в мастеоской славного Пабло, во время которых разговаривали об искусстве, болтали о жизни и слушали, как Фернанда читает вслух басни Лафонтена. Галерея портретов друзей растет с каждым днем.
Субботы у Гертруды Стайн во флигеле на улице Флерюс пользуются большой популярностью у банды с Монмартра и людей искусства за пределами этого круга. Мисс Гертруда, тогда еще неизвестная, но уже многообещающая молодая писательница, мужского образа жизни и логического ума, воспитанного на естественных науках, оригинальная и независимая в суждениях ценительница новой живописи. Она и ее брат Лео одни из первых приобретают произведения Пикассо и Матисса, а потом Хуана Гриса. Они становятся друзьями художников, бывают у них в мастерских и приглашают к себе, их субботние приемы, на которых толпятся художники, критики и журналисты разных наций и масштабов, являются местом сшибки эстетических теорий и темпераментов. Здесь бывает Уде в компании элегантных, но молчаливых немецких юнцов, бывают Пикассо с Фернандой, с пройдохой Маноло и другими испанскими приятелями, бывает Брак, один или с подругой, навязанной ему Пикассо, обладающим даром свата, бывает рассудительный и опрометчивый в суждениях Матисс. Тут много американцев, все самое интересное в американской интеллектуальной элите, находящейся проездом в Париже, так что без преувеличения можно сказать, что в салоне этой трезвой, полной такта женщины, с несколько тяжеловатой и лишенной кокетства внешностью, совершилась одна из первых попыток сближения американского и европейского образа мышления, американского и европейского видения и чувствования. Ныне в Париже, где кишат американцы, куда старые американские писатели приезжают на уже традиционные «парижские каникулы», часто забывают, что приезжие в стиле молодого Хемингуэя с коротко подстриженными волосами и фигурой боксера, любящие крепкие напитки и не боящиеся скандала, являлись тогда еще редкостью в парижских кафе.
И что в кругах художников. Людей молодых, но чувствующих себя старыми европейцами, вызывали они неприязнь в сочетании с легким чувством превосходства. Так что на встречах у Гертруды Стайн, где не было ничего от приподнятости и излишней интеллектуализированности, верховодила богемистая монмартрская Европа, испанские представители которой в лице тощего Пишо и ловкого Пикассо часто заключали вечер сольными испанскими танцами, игрой на гитаре и пением. Широко открытые по субботам двери флигеля на улице Флерюс в остальные дни недели приоткрывались лишь для избранных.
В один из таких дней Аполлинер привел к Стайнам Мари Лорансен. Мисс Гертруда, нелицеприятная и впечатлительная ко всякой красоте, а в особенности к той, которая присуща парижским девушкам, недосягаемой для американок, сразу попала под обаяние Мари. И пожалуй, только она, кроме экзальтированной, старомодной и очень хорошо воспитанной мадам Луизы Фор-Фа-вье, оставила нам образ Мари Лорансен, близкий к тому, который увидел восхищенными глазами Гийом Аполлинер. Она показалась Гертруде Стайн очень интересной. «Они были необычайной парой»,— писала она. То, что Фернанда называла пронырливостью, Гертруда Стайн приняла как вполне естественную вещь. Любопытство кажется ей скорей добродетелью, нежели пороком, так что она вполне объективно отмечает, как Мари, почти приткнувшись лицом к картинам, разглядывает их поочередно и внимательно, вообще не замечая тех, кто находится вне пределов ее слабого зрения. «Мари Лорансен была страшно близорукой и разумеется никогда не носила очков, да и мало французских женщин, мало французов носило их в то время. Она пользовалась лорнетом». Увековечила она фразу Мари: «Больше всего я люблю портреты, что вполне естественно, потому что я сама Клуэ». И тут же благожелательно добавляет: «И это была чистая правда, она была Клуэ. У нее было узкое, угловатое строение средневековых французских женщин с французских примитивов. Говорила она высоким голосом с красивой модуляцией». Как видим, не так уж трудно было влюбиться в этого мелодичного Клуэ.
Во время первого визита Мари рассказывает Гертруде Стайн о своем таинственном происхождении и о матери, которая, сама не ведая о том, играет важную роль в отношениях двух одаренных влюбленных. Было ли это со стороны Мари проявлением доверия или желанием заинтересовать собой? «Никогда,— сказала она,— я не посмела бы представить Гийома матери, хотя, разумеется, он такой милый, что она не могла бы не полюбить его, но лучше не надо». Это «но лучше не надо» говорит о таком резком различии в характерах, что обладающая живым умом Мари решила лучше не рисковать.
Она опасается... что это столкновение может привести к стихийной катастрофе, которая разрушит ее новую, утаиваемую от матери жизнь. Гертруда Стайн будет бывать на улице Лафонтен, и эти визиты произведут на нее большое впечатление. Мари и ее очень спокойная, очень милая и очень почтенная мать живут в своем доме, как в монастыре, ведут себя как две монашенки, пишет она. Мари не поселилась у Гийома из-за матери, но и смерть матери отделила ее от него еще больше, и хотя Гертруда Стайн говорит, что мадам Лорансен, познакомившись с Аполлинером, полюбила его, отношения этих троих людей были не из легких. Это наблюдали, видимо, многие, поскольку Луиза Фор-Фавье, преданная поклонница как Мари, так и Гийома, рассказывает такой забавный анекдот о мадам Лорансен: возмущенная эксцессами кубизма, мать Мари пытается предостеречь дочь от пагубного влияния этого направления и принимает столь ревностные шаги, что решается сжечь одну из картин Мари, которая носит слишком явные следы воздействия друзей с Монмартра. Но в то же время с удовольствием вышивает подушечки и ширмы по рисункам, набросанным Мари. На одной из таких композиций — силуэт головы, поразительно похожей на голову Гийома. Мадам Лорансен, неожиданно Мари, вышила все черными нитками, превратив Аполлинера в настоящего негра. Фантастические рассказы Аполлинера тревожат мадам Лорансен и колеблют ее доверие, когда же во время разлива Сены Аполлинер, увлекаемый воображением, рассказывает, явившись с визитом, что вода поднимается все выше и выше и грозит залить весь город, мадам Лорансен, дав аспирину взволнованной Мари, после ухода Гийома объявляет, причем совершенно серьезно, что больше не пустит его на порог своего дома. Не удивительно, что поэт так зарапортовался в своем рассказе. В 1910 году Париж пережил самое большое наводнение, которое зафиксировали хроники этого города за последние десятилетия: в старых уличках на левом берегу залило подвалы, бурые, мутные волны Сены несли вырванные из заборов доски, детские коляски, дохлых кошек, стулья и самые неожиданные предметы, в ближайшие улицы попадали на лодках и барках, женщин переносили на руках, а Гийом попадал в свою квартиру через окно.
После смерти матери Мари бросит Аполлинера, найдет себе, она полагает, солидного и внушающего доверие мужа, но брак ее окажется несчастливым.
По мере того как будет расти неудовлетворенность и потребность в более частых встречах с Мари, Гийом переберется поближе к ней, в Отёй, и поселится сначала на улице Гро, а потом на улице Лафонтен, где квартирная плата несколько ниже, а квартира, пожалуй, даже получше. Еще до его переезда Мари бывает на всех средах в квартире Аполлинера на улице Энне, помогает Гийому готовить закуски, подает на стол и выглядит молоденькой, несколько беспомощной, но благодаря этому и не очень обязывающей хозяйкой. Гийом школит ее как маленькую девочку: «
Разве тебя не учили, как нужно класть вилку и нож?» На что Мари без колебаний выпаливает: «Нет, меня учили более занятным вещами,— и смотрит ему в лицо с видом строптивой ученицы. Друзья, которых Аполлинер принимает предельно гостеприимно и даже с некоторой торжественностью, пытаются вести себя в доме поэта свободно, но Гийом каждый раз яростно отстаивает свой домашний устав. Уже накрыто, уже поданы холодные закуски, только Гийом и Мари еще спорят за занавеской, отделяющей приглашенных от остальной части квартиры. Длится это довольно долго, наконец истомившийся голодный Кремниц хватает одну из тарелок. «Кто взял со стола колбасу?» — кричит красный от гнева Аполлинер, высовываясь из-за занавески, всклокоченный после бурной ссоры с Мари. Общий смех, Кремниц не проявляет должного раскаяния, но остальная часть обеда уже протекает в соответствии с принятым в «порядочных домах» ритуалом.
Бывают у Аполлинера Матисс и Мореас, питающие к нему дружеские чувства, несмотря на значительную разницу в возрасте. Аполлинер благодаря серьезности, характеризующей его отношение к искусству, и умению держать себя солидно начинает занимать место среди клана предводителей, и хотя никто не именует его, как имеющего уже тридцать с лишним лет Матисса,— «мэтр», тем не менее он медленно и неизбежно движется к этому титулу, который будет присвоен ему после возвращения с фронта.
Литературные разговоры в противоположность теоретизированию о живописи увлекают Мари: во Франции женщины всегда были наилучшими ценителями литературы, и Мари становится воинствующей сторонницей новой поэзии. Под руководством Аполлинера она приобщается к поэзии, присутствует при первых чтениях стихов, которые потом станут без конца приводить в бесчисленных поэтических антологиях, очутится в самом центре споров. Ее любовь к Гийому дополнительно питается всеобщим обожанием, которое окружает поэта, сказывается и поэтическое обаяние его стихов. Так что примирения после стычек происходят быстро, Аполлинер не жалеет для Мари похвал и поощрений, вводит ее в среду интересных людей и влиятельных критиков не только как свою возлюбленную, но и как одаренную художницу; мимоходом, но вполне умышленно он помещает ее имя среди имен уже прославленных, медленно возводит небольшой, но прочный памятник ее славы. А слава эта навсегда будет связана с его славой и его именем, обрекая Мари на вечную верность поэту перед историей, и это уже независимо от ее воли и самого факта их разрыва. Тогдашние стихи Аполлинера отражают неуравновешенную атмосферу их любви; внешне плавные и быстро струящиеся, они время от времени обнажают поток — темный, опасный и не сразу заметный.
Любовь, тяжеловесная... как прирученный медведь, плясала на задних лапах, как вы того хотели, и мы хорошо знаем, что обрекаем себя на вечные муки — таинственный язык любви, где все может быть буквально и где все может быть условно— неожиданное прикосновение к дну реки, неожиданная судорога сжимающегося сердца, неожиданная молния, открывающая клубящееся ядро темноты, тут же гаснущая от ливня времени, который с жестоким и снисходительным шумом затопляет вершины молчания, наслаждения и неповторимости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39