Рядом тарелка с ветчиной. В объемистой фарфоровой миске дымились горячие сибирские пельмени. Жареная картошка радовала глаз. Тут же красовался тонко нарезанный белый хлеб и довольно глубокая миска с сотовым медом. Соленые огурчики и квашеная капуста дополняли этот роскошный для того времени стол. При виде всего этого я глотнул слюну. Таких роскошных яств я не видел с самого начала войны и вообще не представлял, что они еще существуют на свете.
Нина Сергеевна встретила меня необычайно оживленно. Не знаю, так оно было или нет, но она показалась мне особенно красивой в тот вечер. Постепенно она еще более развеселилась. Я интуитивно почувствовал, что она приняла какое-то решение...
Когда мы выпили всю водку и, достаточно захмелев, хохотали над каким-то фронтовым анекдотом, я улучил подходящий момент и обвил рукой ее талию.
Смех тотчас прекратился, но руку мою она не отвела. Сперва она сидела опустив голову, потом зашептала с мольбой: — Пойдем к тебе... Здесь за мной все следят... сил моих нет...— И, словно опомнившись, добавила с лукавым видом: — Но сперва ты должен поиграть на рояле, и столько, сколько я захочу!
В тот вечер погода внезапно изменилась. Небо заслонили черные тучи, заморосил дождь. Стояла холодная, неприятная ночь. Ветер пронизывал до костей. А мы ничего не чувствовали и, весело переговариваясь, быстро шли к моей даче.
Я долго не мог зажечь лампу — у меня дрожали руки. Нина молча подошла к кровати и начала разбирать постель...
Безумное желание закурить заставило меня выйти в коридор. Пока она постелила бы и разделась, я успел бы выкурить одну самокрутку. Я так торопливо и жадно затягивался крепчайшей махоркой, будто ничего лучшего в жизни не знал.
Когда я вернулся в комнату, Нина уже лежала и заплетала волосы в косу.
Я несмело приблизился к кровати, опустился на край и с колотящимся сердцем принялся стаскивать с себя сапоги... Только я снял второй сапог, как раздался громкий настойчивый стук в дверь.
Нина посмотрела на меня испуганными глазами.
— Кто бы это мог быть? — спросила она.
Я пожал плечами. Я никак не мог понять, кому я понадобился в такую пору. С дежурными полка я переговорил но телефону сравнительно недавно, и никаких спешных дел не предвиделось.
«Наверное, это Вяткин,— осенила меня догадка.— Вероятно, он выследил меня и решил отравить мне вечер...»
Я снова натянул сапоги и вышел в сени.
— Кто там? — спросил я нежданного гостя.
— Это я, техник-смотритель Чигирин Аркадий Гаврилович.
— Что вас привело среди ночи? — удивился я и почувствовал, что не сумел скрыть укора.
Разговаривая с Чигириным, я все время наблюдал через полуоткрытую дверь за лежавшей в постели Малининой. Положив белые руки поверх одеяла, она устремила задумчивый взор в какую-то неведомую мне даль.
— Ночь ли, день ли, война не разбирает,— ответил из-за двери Чигирин.— Что час назад считалось рано, то час спустя будет поздно!..— Техник-смотритель явно хватил лишнего и был не прочь пофилософствовать.
— Что же вам угодно? — как можно более официально осведомился я.— Может, все-таки лучше отложить наш разговор до завтра? — И, подумав, что от пьяного человека не так-то легко отделаться, категорически добавил: — Сейчас я занят, Чигирин, завтра...— И я взялся за ручку двери, чтобы закрыть ее.
— Ладно. Мне-то что, мне все равно, я могу и вовсе не прийти. Это вы должны спешить.
— Это почему же я должен спешить? — Я невольно улыбнулся такому ультимативному требованию. Испуг или смятение прошли, я успокоился, и, видимо, потому меня охватило какое-то беспричинное веселье — спутник прошедшей опасности.
— Вот, принес вам альбом...
Я торопился в комнату, но любопытство все же одолело меня, и, прежде чем затворить дверь, спросил:
— Какой еще там альбом, Чигирин?
Действительно, что за альбом мог принести Чигирин, чтобы заинтересовать меня в столь неурочное время?
— Старинный грузинский альбом с портретами. Неведомая сила приковала меня к месту. Несколько мгновений
я колебался. Потом, дрожа то ли от холода, то ли от нервного перенапряжения, я вышел обратно в сени и открыл наружную дверь. «Если Нина подождет меня еще минуту-другую, ничего страшного не произойдет»,— подумал я.
В дверях стоял Чигирин с какой-то объемистой книгой в черном переплете. Я взял у него книгу. Попросил, чтобы он подождал меня в сенях, а сам вошел в комнату. Вывернул фитиль лампы.
Нина сидела в постели. Я старался не глядеть на нее, чувствовал себя виноватым, но слова ведь здесь не помогут, подумал я, лучше поскорее закончить с Чигириным.
Этот проклятый альбом... он был большой и довольно толстый.
Я раскрыл его наудачу. Из альбома смотрело на меня типично грузинское лицо. Мужчина в черкеске с золотыми погонами на плечах. Его широкую грудь украшали ордена и медали. Под портретом была четкая надпись: «Георгиевский кавалер, флигель-адъютант Его императорского Величества, князь Порфирий Заалович Баратов».
Я начал быстро перелистывать альбом. Было вне всякого сомнения, что на рисунках, с удивительным искусством выполненных акварелью, изображались грузины! Альбом по виду был довольно старый. По моему предположению, он относился к концу первой половины прошлого столетия.
Этот странный альбом, свидетель седой старины, так завладел моим вниманием, что мне неудержимо захотелось рассмотреть его более детально.
Я мельком взглянул на постель: Нина лежала, повернувшись к стене, натянув одеяло до подбородка. Я чувствовал, что она была обижена...
Будь я проклят! Разве можно променять такую божественную женщину на какой-то старый хлам! Но такой уж у меня дурацкий характер, что любая мелочь из жизни моего народа, из его прошлого заставляет меня забыть и самого себя, и весь свет...
А в дверях меня ждал человек...
— Нина, прости, я вернусь сейчас же, сию же минутку!.. Я схватил лампу, выскочил в коридор и побежал по лестнице,
увлекая за собой Чигирина.
Наверху была незапертая комната, туда я и решил зайти с Чигириным,— не к себе же, черт побери, его вести!
Я положил альбом на стол и с благоговением начал его листать.
...Времен минувших небылицы,
В часы досугов золотых,
Под шепот старины болтливой,
Рукою верной я писал;
Примите ж вы мой труд игривый!
Ничьих не требуя похвал...
...Да ведь это Пушкин, вступление к «Руслану и Людмиле»! А чуть ниже я прочел чье-то обвинение против самого себя: «Поскольку грузинским не владею, слагаю вирши русским языком».
Каждую страницу украшал акварельный рисунок. А под рисунками — одна-две стихотворные строфы. Каждое такое стихотворение представляло собой пародию на то или иное известное произведение Пушкина. То были шутливые строки, эпиграммы, сатирические куплеты.
Некоторые рисунки запомнились мне на всю жизнь.
На одном из них был изображен лысый мужчина с продолговатым лицом, с лукообразными бровями, в сенаторском одеянии. Внизу было написано: «Строитель Москвы после пожара 1812 года, его сиятельство тайный советник Димитрий Цицианов». Множество орденов украшало его грудь. А из карманов его расшитого золотыми галунами кафтана выглядывали знаменитые здания Москвы.
Па другом рисунке — знакомое лицо генерала Петра Багратиона. На его горбатом носу сидел крошечный человечек, и сердце его было пронзено волосом из бакенбарда Багратиона. В человечке без труда можно было узнать Наполеона.
Со следующего рисунка глядела красивая пожилая дама в грузинском национальном головном уборе, так называемой чихти-копи. Она сидела на тахте и обеими руками, как на подушки, опиралась на двух бородачей в грузинских же куладжах. «Царица Мариам и два ее брата, министры грузинского царского дома князь Эдишер и Теймураз Цицишвили»— гласила подпись.
Всего в альбоме было около ста рисунков.
Кого только здесь не было из старинной грузинской феодальной знати: фрейлина Анастасия Эристави, обер-камергер русского царя Баадур Амилахвари, обер-гофмейстер Багратион-Мухран-ский, воспитанник петербугского пажеского корпуса Ростом Шервашидзе, ротмистр Преображенского полка Евграф Дадиани, полковник гвардейской артиллерии Свимон Гуриэли, крестник императрицы Екатерины и императора Александра I — Александр Чавчавадзе, чиновник особых поручений по внешним делам Папуна Церетели и многие другие...
Портрет Григола Орбелиани обрадовал меня, как встреча со старым знакомым. Поэт был еще в форме подполковника и сердито взирал на меня большими навыкате глазами. Здесь же был молодой Лорис-Меликов, корнет лейб-гвардии гусарского полка, впоследствии грозный министр внутренних дел России, супруга наместника Кавказа князя Барятинского, наместник Кавказа князь Михаил Семенович Воронцов и многие другие...
Я хорошо знал историю кавказских войн. Поэтому рисунки эти для меня значили больше, чем для кого-либо другого.
Альбом так захватил меня, что я уже не помнил ни о времени, ни о том, где нахожусь, ни о том, что меня ждала столь желанная женщина, которая сама, по своей воле пришла ко мне...
Наконец я очнулся. Огляделся. Чигирин, прислонившись плечом к стене, дремал.
— Чигирин,— окликнул я его,— что тебе дать за этот альбом?
Чигирин выпалил одним духом, будто заученное наизусть.
— Две литры водки и буханку хлеба, ни больше ни меньше.
— Ты уж лучше все Пупышево у меня попроси...
— Пупышево себе оставьте, со всеми здешними бабами, а мне — две литры водки да буханку хлеба, ни больше ни меньше!
— Где я тебе два литра водки возьму?!
— Попроси у Малининой.
— А у Малининой откуда?
— Найдет. Жена начальника станции целую бутыль привезла, в ней до восьми литров. Ежеле Малинина попросит, Пашков ей не откажет, это я точно знаю... Одним словом, значит, коли желаете — две литры водки и буханку хлеба, ни больше ни меньше.
При упоминании Малининой меня словно током ударило. Сожаление огнем охватило сердце. Я почувствовал себя, как человек, совершивший непоправимую глупость и кающийся в ней...
Всучив альбом изумленному Чигирину, я выбежал из комнаты, велев ему подождать меня здесь.
Сломя голову сбежал я по лестнице. Влетел в комнату как сумасшедший. Я хотел просить прощения у Нины, расцеловать ее с головы до ног, объяснить, как все случилось...
Постель была пуста!..
Ошеломленный, я схватил лампу, поднял ее над головой, осмотрел все углы комнаты. Я так тщательно проверял каждый метр, словно искал не женщину, а маленькую пуговицу.
В комнате не было никого.
Я выбежал в коридор, осмотрелся, прислушался. Тишина и пустота...
Я снова оказался на втором этаже. Выходная дверь была полуоткрыта. За дверью был непроглядный мрак.
Влетевший в дверь вихрь ожег мне лицо, швырнув в меня горсть холодных дождинок.
Ветер задул лампу, и по эту сторону дверей тоже наступила тьма.
В сердце моем тоже воцарился мрак...
Я изо всех сил размахнулся и швырнул лампу в темноту, зиявшую за дверью... Горячее стекло соскочило с рожка, стукнуло меня по кисти, обожгло...
Нина ушла...
Но не просто ушла: она ушла навсегда. Это я сразу же понял.
Мне хотелось бежать за ней следом, звать, кричать, но я почувствовал, что все это уже ни к чему.
Опустошенный, я побрел обратно, вошел к себе и бросился на постель. От подушки и одеяла исходил слабый приятный запах. Этот знакомый запах еще более усугубил мою досаду, усилил боль. Меня охватило дурацкое желание все ломать, бить, крушить... Я как безумный сорвался с кровати и вновь выбежал в сени.
У входной двери стоял Чигирин:
— Убирайся отсюда, пока я не придушил тебя своей рукой! — заорал я на него, не узнавая собственного голоса.
Чигирин покорно втянул голову в плечи, торопливо перешагнул порог и исчез во мраке. Но напоследок он успел окинуть меня взглядом, в котором были и страх, и удивление.
Не отдавая отчета в том, что делаю, я снова помчался в свою комнату, стащил с себя сапоги и откинул одеяло, чтобы лечь, когда обнаружил собственную общую тетрадь в черном переплете, куда я записывал конспекты занятий по военной подготовке. Пошарив рукой, я обнаружил и карандаш. Я удивился: как очутились здесь тетрадь и карандаш? И то и другое находилось в полевой сумке, а сумка висела на стене, в
головах кровати.
Я встал. Чиркнул спичкой. Оторвав клочок от обертки пайковых галет, поджег бумажку и прочел в тетради написанные размашистыми крупными буквами слова: «Я не думала, что так у нас получится. Быть с человеком такого переменчивого нрава — пытка. Если сегодня ты променял меня на альбом, завтра променяешь еще на что-нибудь. Мы, оказывается, совершенно разные люди и чересчур далеки друг от друга. Лучше нам сейчас же расстаться, чем мучить друг друга. Желаю тебе удачи. Обрети, что ищешь!..
Прощай. Нина».
Я думал, что сердце мое вот-вот выскочит из груди. Что делать, куда идти...
В ту мучительную ночь я так и не сомкнул глаз. Когда стало светать, я задремал. И сразу же в нижнюю дверь
кто-то заколотил кулаком. На пороге стоял Чигирин. Он совершенно протрезвел и смущенно улыбался мне. В руках он держал альбом.
— Пожалуйста, альбом ваш.
Я не сразу сообразил, что он мне говорит, и подумал: видно, совестно ему стало после моего вчерашнего взрыва, что такую цену за него заломил.
— Нет, Чигирин, даром я не хочу. Я подумаю, что могу дать за него. Немного погоди, сговоримся после, а пока альбом пусть будет у тебя.
— Так мне уже дали! — сказал он в ответ и подмигнул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46