.. Но почему она так поступила? — Я направился было обратно, чтобы снова взбежать по той же лестнице на пятый этаж.
— Постой, постой, сынок,— засеменила за мной старушка,— какая там еще тетка, об ком это ты говорил?
— Да Лидина тетка! Которая дверь мне открыла и сказала, что Лида переехала в Кронштадт!..
— Ох, да тетка-то ее, Мария Федоровна, четыре месяца, как в сырой земле лежит!
— Так кто же была старуха, которая со мной говорила? — вскричал я, чувствуя, как у меня в жилах застывает кровь.
— То ж сама Лида и была, сынок!.. В глазах у меня потемнело.
— Ну да, она и была, Лида. Не признал? Да уж куда там, конечно, не признал, ведь этакая красавица была, голубонька, а во что обратилась... Э-эх, миленький, люди сами на себя теперь не похожи, нет, не похожи!..
Ничего больше я не слышал. Сорвавшись с места, понесся к подъезду Лиды. Я бежал не чуя ног. Одним духом взлетел по лестнице и остановился перед той дубовой дверью, которая опять была заперта.
— Лида! Лида! — кричал я, не помня себя, и что было мочи колотил в дверь.
Ни звука не раздавалось изнутри.
— Лида, Лида, отвори мне дверь, на одну лишь минуту отвори!..
Убийственная тишина была за дверью.
— Знай, я не уйду, Лида, я шагу отсюда не сделаю, я пробуду здесь всю ночь! Лида, не бери грех на душу, открой!..
Тишина... Тишина... Тишина...
Внезапно меня охватила смертельная усталость, как и в первый раз, когда я утратил силы и волю и присел на мраморной лестнице. Сейчас я снова сел на холодную ступеньку.
Помню, как во сне, я продолжал изо всех сил стучать в дверь ногой, но все было тщетно.
— Товарищ командир, товарищ командир! — послышался голос снизу.
Перегнувшись через перила, я взглянул вниз. Старушка в очках стояла на площадке нижнего этажа и махала мне рукой.
— Сойдите сюда, я доверху не доберусь, ноги не слушаются,— просила она.
Я спустился.
— Послушайся старую женщину, как мать тебе говорю: не ломись к ней. Может, и не хочет Лида перед тобой показаться, стыдится своего вида. Оставь ее, пощади, ей своего горя хватает. Приходи в другой раз, завтра, послезавтра приходи... коли будет на то воля божья, помогу я тебе с ней свидеться... А сейчас ступай себе с миром, сын мой. Уходи... Уж с таким трудом взошла я на треклятую лестницу, коленки не слушаются, будто и не мои. Да что поделаешь, на оба эти дома до завтра я дежурная... потом-то четыре дня отдыхать буду... Ну, ступай, ступай, милый, приходи после, в другой раз... как-нибудь, может, сумею до пятого этажа дотащиться, поднимусь к ней с тобой вместе... Я живу в соседнем дворе, а окошечко, из которого я тебя углядела, это наша дежурка, значит, понял?.. Ступай, ступай, храни тебя господь...
Я очнулся, вскинулся.
— А вдруг за это время с ней что-нибудь случится? Она такая слабая...
— От своей судьбы не уйдешь. Но бог милостив... ежели захочет он вашей встречи...— Она, не договорив, осенила себя крестом.
По сей день не вспомнить, как я очутился на Лиговке...
Когда я вошел в пустую обшарпанную комнату Кустова, она уже не казалась мне такой унылой и мрачной.
Трое наших шоферов и взводный с азартом стучали костяшками домино.
Ребята сняли с грузовой автомашины маленькую печурку, втащили в дом, разожгли припасенными еще в части дровами. В комнате стало тепло. Время от времени, встав на колени перед печуркой, кто-нибудь из ребят ворошил огонь, подкладывая поленце.
Кустова еще не было.
Меня позвали играть, но я отказался. Подняв воротник полушубка, я улегся в том же углу, где провел минувшую ночь.
Закрыл глаза, и недавние картины поплыли передо мной. Мне страстно захотелось увидеть в согбенной седоволосой старухе с запавшими щеками ту обворожительную, прекрасную, жизнерадостную женщину с гордой осанкой, плавной походкой, с упругим и красивым молодым телом, женщину, при взгляде на которую у мужчин начинала бурлить кровь.
Но нет, не смог я сблизить эти столь разные облики одного и того же человека.
...Привиделся мне мой любимый Зеленый Мыс, сверкающий в лучах южного солнца, утопающий в буйной зелени, благоухающий, пьянящий всех и хмельной сам... Опять увидел я лазурь высокого неба и тихую гладь дремотного моря... Лида выходит из воды, белокурые локоны подхвачены голубой косынкой... купальник в голубую полоску подчеркивает ее стройность... Она направляется ко мне смеясь, обеими руками держа прозрачную медузу, которой намерена напугать меня... А я лежу на горячем песке, и сердце мое полно сладостного блаженства...
— Товарищ майор, наши документы уже у меня в кармане, мы отправляемся за машинами. Ждите нас здесь.
Это капитан Кустов. Он вернулся из штаба. Ребята собираются.
Печурка погасла. В комнате холодно. Короткий зимний день догорел, вот-вот стемнеет.
— Хорошо.— Я поворачиваюсь на другой бок, натягиваю повыше воротник, плотнее закутываюсь в полушубок. Силюсь вернуть ускользнувшее видение, но Кустов сводит на нет все мои усилия.
— Возможно, нам придется ехать ночью,— говорит он,— необходимо подготовиться. Я прихватил с собой картон, он лежит в нашем фургоне. Надо нарезать из него круглые щиты на машинные фары. Вы, верно, знаете, как маскируют фары?
— Знаю,— сквозь зубы подтверждаю я. Мне хочется лишь одного: чтобы он как можно скорее оставил меня в покое. Но, видимо, начальник техслужбы любит во всем предельную точность.
— Значит, нарежете круги того же диаметра, что и фары. От центра прорежете узкую щель шириной в один сантиметр. Приходилось вам этим заниматься?
— Приходилось, приходилось,— довольно грубо, чтобы отвязаться, отвечаю я и опять поворачиваюсь на другой бок. Но видение не возникает, я встаю и как потерянный хожу по комнате.
Стремительно наступает ночь. День прошел, а мне не хочется ни есть, ни пить.
Я снова ложусь и впадаю в какое-то забытье. Из-за голого пола болят бока, словно меня избили. Вспоминаю про картон и про фары.
Спускаюсь на улицу, где у самого тротуара стоит наша машина, забираю картон из кузова; ниткой, которая вместе с иглой хранится в подкладке моей шапки, вымеряю диаметр фар, потом возвращаюсь обратно в комнату и начинаю нарезать кругами картон...
У меня нет сил думать.
Никак, никак не могу вызвать в воображении ни образ смеющейся, звонкоголосой Лиды, ни той... того существа с седыми поредевшими волосами, что стояло, держась рукой за дверной косяк, и упало бы, не поддержи я ее за руку... Какая тоненькая была рука... как щепочка...
Капитан и шоферы вернулись поздно ночью, голодные, замерзшие, измученные. Отъезд отложили на утро. Утром рано разогрели наши машины березовыми дровами и двинулись в путь. В кабине передней машины сидел я, в замыкающей — Кустов. Наша маленькая колонна растянулась на несколько километров.
У знакомого шлагбаума на берегу Ладоги, возле Кобоны, я велел шоферу остановиться, и мы стали дожидаться остальных.
Я встревожился, недосчитавшись одной машины. В недоумении оборотился я к Кустову, тяжелым, но быстрым шагом приближавшемуся ко мне. Капитан был мрачнее тучи, челюсти сжаты — ножом не разъять.
Вот он остановился, сорвал с головы меховую шапку, с размаху швырнул наземь и длинно, надрывно выругался. Три шофера стояли понурив головы. Того, что вчера, стоя на коленях перед печуркой, разжигал огонь, не было сейчас с ними.
— Я как раз ехал метрах в ста позади него,— с горечью рассказывал капитан.— Подумал даже: молодец, хорошо ведет машину, спокойно. И вдруг гляжу — да что это? Кузов на дыбы встал! Сразу и не разобрал, что за чертовщина, думаю. Глазом моргнуть не успел, а машина уже наполовину исчезла, провалилась... еще миг — и все, нет тебе никакой машины, будто и не было... Хорошо, что мой Серега не оплошал, с ходу забрал правее, не то и нам подо льдом быть. Остановились мы, бросились к полынье, да что толку-то! Ни машины, ни парня, только дыра во льду да в зеленой воде льдины плавают...
...Ночью, когда я прибыл на батарею, Астахов чуть не заду шил-меня в объятиях. Словно мы год не видались.
— Ну, брат, я тебе такое скажу, только держись! — заявил он.
Его сообщение действительно взволновало меня: из политуправления под строгим секретом сообщили, что в середине января единым ударом Волховского и Ленинградского фронтов мы должны прорвать блокаду и освободить замученный город из тисков врага.
До назначенного срока оставалось совсем немного времени.
Произошло все так, как сказал Астахов: 12 января 1943 года в девять тридцать началась артподготовка, в которой участвовала и моя батарея.
На участке фронта наших двух армий — 2-й Ударной и 8-й — одновременно грянули более двух тысяч пушек, а несколько сот выдвинутых на передовую черту дальнобойных орудий прямой наводкой ударили по вражеским ПОЗИЦИЯМ. Земля и небо содрогались от оглушительного грохота.
Артподготовка длилась уже более двух часов. И с каждым новым залпом лица моих ребят становились все более ликующими, вопреки опасностям и усталости. Стволы орудий так накалились, что нельзя было до них дотронуться.
Запас снарядов стремительно таял. От пустых патронов, сгрудившихся у орудий, поднимался пар.
Координаты стрельбы, передаваемые с командного пункта, все время менялись, и, выкрикивая цель, я совершенно осип.
Цель перемещалась в глубь линии обороны немцев, а значит, наши части успешно продвигались вперед и, возможно, где-то уже прорывали вражеские позиции.
По прошествии примерно трех часов командир полка с особым подъемом отдал приказ: «Ласточка»,— это было шифрованное наименование моей батареи,— на колеса и — вперед!»
И мы пошли!
Мы снялись с мест, завоеванных ценой смертельных боев почти полтора года назад, оставив за собой рубежи, омытые шестнадцать месяцев назад потоками крови.
Мы шли к земле, на которую мечтали вступить ежедневно, еженощно, мы шли в Ленинград!..
Все были охвачены таким страстным единодушным порывом, что двадцатиградусный мороз был нам нипочем — мы не ощущали его. Мы прошли узким коридором, пробитым нашей артиллерией и авиацией среди проволочных заграждений, и преодолели первую линию обороны противника.
Особенно доблестно поработали наши атакующие части: фашистские окопы были разворочены, на брустверах — навалом земля. Изрешеченный разрывами мин и снарядов снег щедро засыпан черной смерзшейся землей. Все это безмолвно повествовало о смертоносном урагане, пронесшемся здесь. Повсюду валялись трупы гитлеровцев. Медперсонал оказывал помощь раненым бойцам.
Стоял адский гул, от которого глохли уши. Гремели орудия, трещали пулеметы, шумели моторы.
Вместе с нами по проложенным на скорую руку дорогам пыхтя двигались транспорт и техника. Везли орудия, ящики со снарядами и самые разные другие грузы. Вразнобой шагало свежее пополнение — подразделения стрелковых частей. Все стремилось, рвалось вперед. «На Ленинград!» — белыми буквами написали на стволе огромного дальнобойного орудия.
Гитлеровцы оборонялись с яростным ожесточением. Почти неделю длились ожесточеннейшие кровопролитные бои.
По прошествии шести дней с начала наступления, шести страшных, труднопредставляемых дней, утром восемнадцатого января по солдатскому «телеграфу», самому надежному и быстрому среди средств связи — из уха в ухо, прилетела весть: передовые части Ленинградского и Волховского фронтов соединились! Блокада Ленинграда прорвана!
В те дни все мы ходили как пьяные, все мы только и поздравляли друг друга с победой.
Недели две спустя, когда мы расположились на новых позициях и бои немного поутихли, стало известно, что на отвоеванно у врага узкой полосе земли около семи-восьми километров шириной со дня на день будут проложены рельсы и в Ленинград побегут составы.
И вправду, очень скоро в Ленинград отправился первый поезд. Конечно, ехать было довольно опасно, потому что немцы обстреливали путь из минометов и пушек, но все-таки железнодорожное сообщение существовало, поезда ходили под покровом ночи, и съездить в Ленинград теперь было делом реальным.
С этого времени я потерял покой. Я думал только о том, как бы мне попасть в Ленинград и повидать Лиду.
Месяца через два после прорыва блокады наш отдельный артиллерийский полк, который относился к так называемому Резерву Главного Командования и передислоцировался с одного участка на другой (вследствие чего подчинялся то одному общевойсковому соединению, то другому), был переброшен в распоряжение Ленинградского фронта, так что однажды мы очутились в небольшом поселке под Ленинградом.
Об этом я не смел и мечтать: моя батарея стояла в пригороде Ленинграда!
Минуло еще какое-то время. На батарею прибыл командир полка — осмотреть оборудованные нами позиции. Я выбрал подходящий момент и попросил разрешения на несколько часов съездить в Ленинград.
— Вот когда орудия вкопаешь в окопы и замаскируешь так, чтобы, находясь в двух шагах от батареи, невозможно было их заметить, когда бойцы выроют землянки и расселятся в них, когда устроишь парк для своих машин и организуешь боевую подготовку,— тогда езжай хоть на всю ночь! Отпущу. А до тех пор и думать не моги.— Он погрозил мне пальцем.
— Так точно, товарищ подполковник, все ясно! — обрадованно ответил я. Свидание с Лидой отныне казалось мне не таким уж далеким, хотя для всего того, что ставил мне условием командир, требовалось еще несколько дней.
Однако всему приходит конец: если черпать ложкой, как говорит Важа, и море может иссякнуть. Вот и я дождался желанного дня. Закончив свои дела, светлым утром, когда в воздухе уже веяло весной, когда под защитой елей и сосен голубели последние снега, а кое-где появились на солнышке проталины, я сменил валенки на новые яловые сапоги, уложил в вещмешок свой офицерский паек (несколько банок консервов, буханку хлеба, немного сахару) и зашагал по дороге, ведущей в Ленинград.
Город начался как-то внезапно. И так же внезапно открылись раны, нанесенные ему обстрелами и налетами врага.
Среди полуразрушенных домов лежали груды битого кирпича и разных обломков. В кирпичных красных стенах, как чудовищные клыки, торчали деревянные балки, местами обугленные, местами контрастно-светлые.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46