Я прибыл ранним утром. Небо было затянуто лохматыми тучами. С моря дул пронизывающий ветер.
Глазам моим предстала безотрадная, однообразная местность, похожая на пустыню. Песок, песок, песок, ни деревца, ни кустика, ни травинки.
А еще дальше простирались свинцово-серые воды Каспия. Мелкие белогривые волны косматили его поверхность; точно так бывает на Куре, когда ветер дует против течения.
Осматриваясь, я заметил рассеянные по этой пустыне небольшие строения с плоскими кровлями и белеными стенами.
Зная, что в такую рань в штабе еще никого не будет, я решил немного прогуляться по берегу, потом пойти позавтракать и уже после этого повидаться с начальником учебных сборов.
С моря несло запахом гниющих водорослей и нефти. Сердитое море, тошнотворный запах, унылый берег, неприветливое хмурое небо как-то сразу испортили мне настроение, навеяли грусть, нагнали скуку.
У моря оставался я недолго — унылая местность, невыносимая вонь заставили меня поспешно ретироваться.
Язык, говорят, до Киева доведет, довел он и меня до военторговской столовой. Это было сиротливо стоявшее одноэтажное здание с запыленными окнами и кусками облезлой фанеры, вставленной вместо стекол.
«Для офицеров» — гласила вкривь и вкось намалеванная синей фаской надпись на двери.
Перед столовой расположилась целая свора бездомных собак. Сидя на задних лапах, бедняги неотрывно глядели на дверь,
Смуглая буфетчица, с пышным бюстом и черными как смоль волосами, одетая в грязный белый халат, отвесила мне двести граммов черствого хлеба и кусочек сыра, налила стакан мутного чаю и с любезной улыбкой извинилась: больше, мол, у нас ничего нет.
Я грыз черствый хлеб, когда в столовую кто-то вошел. Машинально глянув на посетителя, я не поверил глазам: это был Хведурели!..
Он мало походил на того блестящего офицера, каким я привык его видеть раньше. На нем был хотя и отлично сшитый, но изрядно поизносившийся китель. Белоснежный подворотничок, тоненьким кантиком оторачивающий ворот кителя, почти подпирал наметившийся двойной подбородок. Этот подбородок, так же как и слегка заметная отвислость щек, придавали когда-то холеному лицу оттенок старческой дряблости. На его широкой груди пестрели семь рядов орденских планок.
Да, он чуть располнел, отяжелел. А в глубине живых искристых глаз залегла печаль, в волосах проглядывала седина. Усы тоже были тронуты серебром. Кто знал его раньше, обязательно отметил бы в нем следы то ли усталости, то ли какой-то расслабленности.
Мне тотчас же бросилось это в глаза, но для посторонних он был все еще красивым, молодцеватым, подтянутым и бравым молодым полковником.
— Поседел ты, брат,— вырвалось у меня, когда после первых приветствий и объятий мы уселись за столик.
— Ты тоже изменился, старина!..— усмехнулся он и потрепал мои редеющие волосы.
— Еще бы! Чего только мы не перевидели, чего только не пережили за это время!
— А ты потихоньку догоняешь меня! — подмигнул он, указывая на две подполковничьи звезды на моих погонах.
Я улыбаясь смотрел в его умные карие глаза, подернутые еле уловимой дымкой печали.
Гвардии полковник Хведурели оказался начальником тех самых сборов офицеров-артиллеристов, которые мне надлежало инспектировать.
Мы быстро управились с делами, горя нетерпением как можно скорее поговорить друг с другом по душам.
Хведурели повел меня к себе. Он занимал небольшую комнату в том самом здании, где находился штаб сборов.
Комната его скорее походила на больничную палату, чем на жилое помещение. Голые побеленные стены при малейшем соприкосновении с одеждой оставляли на ней следы мела, щелистый некрашеный пол, четыре расшатанных стула и небольшой стол с пожелтевшей клеенкой вместо скатерти, служивший одновременно и обеденным и письменным.
На столе было размещено почти все нехитрое имущество полковника: на одной стороне посуда — несколько тарелок и пара алюминиевых кружек, покрытых марлей, на другой - книги. У противоположной стенки стояла железная кровать, аккуратно застеленная, и в изголовье ее — небольшой платяной шкаф.
Вот и вся меблировка его жилища. Но из вещей лично ему при надлежал лишь один старый затасканный фибровый чемодан внушительных размеров. Чемодан лежал на некрашеном табурете в углу. В другом углу виднелось ведро, покрытое куском фанеры.
У изголовья кровати висели пять выцветших газетных фотографий, наклеенных на картон. Самый верхний, снимок генерала Брусилова, я сразу же узнал. Чуть ниже, на одном уровне были прикреплены три фото: маршала Рокоссовского, маршала Говорова и маршала артиллерии Одинцова.
И, наконец, последним, ниже всех, висел снимок молодцеватого офицера старой русской армии, по всей видимости, вырезанный еще из дореволюционной газеты. У офицера правая рука была перебинтована и висела на черной перевязи, а на груди виднелись два ордена святого Георгия. «Ротмистр Его Императорского Величества 44 драгунского Нижегородского полка, Георгиевский кавалер Захарий Хведурели» — гласила надпись, исполненная старинным шрифтом.
Я долго всматривался в эти снимки, взволновавшие меня. Хведурели, видимо, почувствовал мое настроение и, подойдя ко мне, положил горячую тяжелую руку на мое плечо.
— Этого бывшего командующего артиллерией Ленинградского фронта, маршала артиллерии Георгия Федотовича Одинцова, ты, конечно, видел. Я участвовал в действиях его артгруппы, защищавшей Лужский рубеж обороны Ленинграда. А это, как ты догадываешься, мой отец. Был ранен в Мазурских болотах, в армии Самсонова, потом участвовал в брусиловском прорыве, он вообще боготворил Брусилова... Мой отец со своим эскадроном в конном строю атаковал немецкую батарею, уничтожил ее прислугу, захватил орудия, за это второй раз был удостоен Георгиевского креста.
Воспоминания разных лет неодолимым потоком нахлынули на нас, и мы стали без передышки, спеша и захлебываясь, повествовать о прошлом...
Увлекшись беседой, не заметили, как свечерело. Обедать отправились в ту же самую столовую, перед которой так же, как и утром, сидели в ожидании человеческой милости голодные собаки.
Та же черноволосая смуглая буфетчица подала нам водянистый борщ и такие жесткие бараньи отбивные, что они скорее напоминали подошву.
Пообедав и вернувшись в обитель Хведурели, мы продолжали беседу.
Слушая моего друга, я подумал: да ведь он великолепный рассказчик!
Он так увлекательно, так живо и образно рассказал мне несколько эпизодов из своего недавнего прошлого, что я посоветовал ему обязательно записать их.
— Нацарапал я там кой-чего,— с легким смущением признался он мне, кивком головы указывая на потертый чемодан.
Из его слов я сделал вывод, что начальником сборов он стал отнюдь не но собственному желанию.
У него, оказывается, уже давно обострились отношения с командованием округа. Причина обострения взаимоотношений с начальством заключалась в том, что Хведурели составил и отправил несколько чрезвычайно смелых докладных записок, в которых поднимал вопрос реорганизации руководства вооруженными силами в связи с развитием и внедрением новой ракетной техники и доказывал целесообразность назначения артиллеристов на общекомандные должности. Кроме того, полковник считал необходимым подчинить всю стратегию и тактику крупных войсковых соединений и боеподготовку нуждам ракетно-артиллерийских войск. Это были соображения вперед смотрящего человека, учитывавшего перспективу развития военного дела...
Но артиллерийское начальство отнеслось к «прожектам» назойливого полковника неодобрительно.
Не берусь судить о стратегическом таланте моего друга и о его профессиональных качествах, но, повторяю, рассказчиком он показался мне превосходным, и я старался услышать как можно больше о его полной опасностей и неожиданностей жизни.
Надо сказать, что мне это удалось: в течение трех дней, которые мы с ним провели на побережье Каспийского моря, Хведурели все рассказывал и рассказывал о себе, как человек, истосковавшийся по другу-собеседнику.
На четвертый день его неожиданно вызвали в Тбилиси в штаб Закавказского военного округа. Перед отъездом он по секрету сказал мне, что друзья сообщили ему о намерении ЗакВО перевести его на более высокую должность и что он, вероятно, уже не вернется...
В те годы между Баку и Тбилиси курсировал дизельный поезд нового, цельнометаллического типа. Чтобы попасть на него, нам,
находившимся на сборах, надо было добираться до соседней станции, где останавливался этот дизель.
Несколько офицеров, подчиненных Хведурели, и я решили проводить его до станции. К вечеру мы уселись в старенький расшатанный автобус и отправились в путь.
Пассажиров предупредили, что поезда будет стоять всего две минуты, поэтому все заволновались.
Дизель пришел вовремя, и все-таки сумятица и давка на платформе начались невероятные.
Мы расцеловались с Хведурели и проводили до самых дверей вагона.
Дверь была открыта, но откидная ступень почему-то не опущена, а на площадке тамбура стояла проводница. Она загораживала и без того недоступный вход.
Хведурели показал ей билет и попросил впустить в вагон.
— Посадки нет! — рявкнула проводница.
Мы оглядели состав — то же самое творилось и перед другими вагонами: в поезд никого не впускали. Пассажиры с билетами в руках метались от вагона к вагону.
— Впустите, пожалуйста, ведь у меня есть билет, я старший офицер и еду по срочному вызову...— попросил Хведурели.
— Нельзя! — отрезала она и отступила на шаг, чтобы захлопнуть дверь.
В это время поезд тронулся.
Вдруг стоявший рядом со мною Хведурели, неожиданно спружинив, с кошачьей ловкостью запрыгнул на верхнюю ступень. Но проводница тоже проявила завидную сноровку, успев захлопнуть дверь перед самым его носом.
Все это произошло с молниеносной быстротой.
Хведурели повис на узеньком выступе верхней ступеньки... Одной рукой он ухватился за поручень, а в другой держал свой громоздкий чемодан. Поезд все больше ускорял ход, а Хведурели не мог ни войти в вагон, ни спрыгнуть, так как тяжелый чемодан не давал ему возможности повернуться для прыжка. Чтобы не сорваться, он всем телом приник к двери.
А поезд уже разогнался!
Мы бежали и с замирающим сердцем следили за полковником, так внезапно оказавшимся перед лицом смертельной опасности.
Еще немного — и промчался последний вагон. Мы видели, как Хведурели, стоя на цыпочках, прижимался подбородком к стеклу вагонной двери.
И вдруг — крик!.. Люди на платформе ринулись вперед.
Я тоже побежал вслед за всеми, еле переставляя непослушные, подкашивающиеся ноги... Поезд уже остановился.
Из вагонов, тесня и толкая друг друга, выскакивали взволнованные пассажиры и сломя голову бежали к концу состава.
Когда я добрался до последнего вагона, там стояла толпа.
...На земле, между рельсами, я увидел кровавое месиво.
В глазах у меня потемнело.
Не помню, кто оттащил меня от того места и усадил на низенькую каменную ограду.
Незнакомые люди вокруг меня о чем-то горячо спорили...
А передо мной все стояла жуткая картина: толпа вокруг, на железнодорожном полотне, между рельсами — окровавленное, изуродованное тело.
Ничего другого я не видел и не слышал...
Не помню и того, как очутился в комнате Хведурели.
Я сидел на его жесткой кровати, а передо мной на стульях — четверо из тех офицеров, вместе с которыми я провожал полковника на станцию.
У стены валялся искореженный фибровый чемодан.
Я долго не мог прикоснуться к нему, хотя очень хотелось заглянуть в «тайник» друга.
В конце концов я пересилил себя и приподнял крышку. Вперемешку с бельем, мыльницей, бритвенным прибором и какими-то другими личными вещами там лежали кем-то торопливо запихнутые окровавленные листы бумаги, исписанные сжатым четким почерком.
Смерть есть смерть. Но смерть на фронте — дело обычное, даже какой-то степени закономерное. Не раз и не два на моих глазах умирали люди. Но ни одна из фронтовых смертей не потрясла меня так, как эта...
Прошло пять лет, прежде чем я решился вновь открыть чемодан Хведурели, который с общего согласия всех его сослуживцев забрал с собою. Читая уже пожелтевшие страницы объемистой рукописи, обнаруженной в нем, я понял, что это был дневник моего друга.
В дальнейшем, когда я восстановил в памяти все то, что слышал от него в незабываемые дни наших встреч, мне стало ясно, что его устные рассказы были несколько отшлифованным и более подробным изложением написанного.
Видимо, мой фронтовой друг все время думал о пережитом и мысленно оттачивал все то, что когда-то было им записано по горячим следам событий.
Сопоставляя услышанное и прочитанное, я в какой-то мере определил своеобразие письма друга, стиль, характер и интонацию его повествования. Я пытался сделать то же самое и с другими, нечестными мне доселе, записями, с теми, которые показались мне наиболее интересными.
Так сложились рассказы, из которых состоит эта книга.
Две новеллы цикла я опубликовал под фамилией автора. Но, не зная, как примет книгу читатель, не имея уверенности в доброжелательном отношении к ней нашей критики, я подписал пересказ поведанных мне полковником историй своей фамилией. Коли будут ругать, пусть уж ругают меня.
В записях Хведурели я нашел несколько страниц, которые по всем признакам должны были стать чем-то вроде предисловия или введения.
Вот они, эти страницы, привожу их без всяких изменений:
«Великую Отечественную войну со всеми ее сражениями и битвами опишут военные историки, опишут с присущей им скрупулезностью, не забыв ни единого пушечного выстрела.
Но как будет с теми каждодневными переживаниями и чувствами, с теми, пусть малыми, будничными желаниями, стремлениями, страстями, с теми «незначительными» событиями, мыслями, делами, поступками, без которых невозможно представить ни одного участника Великой Отечественной войны, рассказать о которых под силу лишь тому, кто сам, на своей шкуре испытал и собственным сердцем перечувствовал все это!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46