Я пришел к выводу, что, раз все близкие так любят Жирасова, значит, это неспроста. Не знаю почему, но во мне еще более окрепла уверенность, что этот странный на вид человек (я бы сказал, сложный и противоречивый) рано или поздно обязательно должен подняться до истинного, а не показного мужества...
Застольем руководил Жирасов-старший. Самогон он глушил, как воду. Опрокинет громадную стопку, поморщится, поежится, потом подкинет пустой стакан вверх, поймает обеими руками, смачно поцелует дно и взревет так, что аж стены задрожат. Я слышал в его голосе отзвук воинственных кличей кочевников.
Сначала выпили за молодоженов, потом за Красную Армию, потом за Верховного Главнокомандующего, потом за тружеников тыла, за близких жениха и невесты. И пошло, и пошло...
Тем временем гости расходились все больше, шум стоял такой, что не докричишься. Жирасовские дядья затянули какую-то нескончаемую песню, и здравиц Жирасова-старшего уже никто не слушал. Сидевшие рядом с невестой подружки затеяли оживленную беседу и болтали без умолку. В конце стола кто-то плакал, а кто-то хохотал.
Жирасов, словно журавль, выхаживал вокруг стола и, вопреки обычаю — на свадьбе жених не должен пить вина,— чокался то с одним, то с другим. Он уже едва держался на ногах.
В конце концов и отец его захмелел, обнял своих шуринов и завел песню. Те, разумеется, не желая его обижать, дружно подпевали. Это было уже не пение, а оглушительный рев, от которого, казалось, вот-вот обрушится потолок.
Обстановка становилась удручающей. Страшно устав, я мечтал лишь о том, чтобы (гости поскорее разошлись, и надеялся, что для меня найдется какой-нибудь уголок, где я смогу растянуться и вздремнуть. А там, глядишь, и утро наступит, и можно будет собираться в обратный путь. На худой конец, если не будет машины, семнадцать километров можно и пешком пройти.
Но тут к моим терзаниям прибавилось еще одно: раскрасневшаяся от водки невеста подсела ко мне и так выразительно поглядывала на меня, что я стал побаиваться, как бы ее поведение не было превратно истолковано гостями.
Когда Лиза убедилась, что никому до нас дела нет, она совсем осмелела, громко чокалась и требовала, чтобы я пил до дна.
Улыбающаяся, пунцовая от жары и хмеля дебелая хозяйка Клавдия Петровна бродила пошатываясь вокруг стола, останавливаясь, чтобы звучно поцеловать кого-нибудь из гостей или крепко обнять своими белыми полными руками.
Потом вдруг, словно припомнив что-то, она тоненько вскрикнула, дробно застучала об пол каблучками своих сапожек, дала знак гармонисту и пошла по кругу, царственно и плавно. Сделав два круга, она завертелась волчком и так лихо заплясала, что все повскакали с мест. Свист, крики, хлопки в ладоши, топот, визг гармошки — все слилось в веселый гомон. От бешеной пляски комната заходила ходуном.
С хозяйкой плясал Жирасов-старший. Раскинув свои могучие руки, он кружил вокруг нее вприсядку, выкрикивая что-то буйное сиплым голосом.
Все плясали, свистели, кричали, беспрерывно двигались. Под одну и ту же музыку одни танцевали фокстрот, другие — краковяк, а третьи — вообще не поймешь что. Сталкивались друг с другом, обнимались, хохотали...
А Лиза прижималась ко мне все теснее...
Внезапно прогремел револьверный выстрел. Уж не ранили ли кого, думаю, спьяну. Смотрю, Жирасов стоит на стуле, размахивает пистолетом и орет что есть мочи:
— Сто-ой! Тихо!
Гости мгновенно умолкли.
— Внимание! — выкрикнул Жирасов. Во внезапно наступившей тишине все смотрели на его пистолет.— Эй, как там тебя, наполни стакан и дай сюда!
Стоявший на стуле Жирасов казался великаном. Макушкой он упирался в потолок. Когда ему подали стакан, он выпрямился, выкатил глаза и гаркнул так, словно вел взвод в атаку:
— За здоровье моего дорогого друга капитана Левашова! Остальных — к черту. Кроме него одного, мне на всех плевать! Эй, Лиза, поцелуй капитана!
Я растерялся окончательно. Тост Жирасова гости встретили восторженно, все кинулись меня целовать, едва не задушили.
Последней меня поцеловала Лиза. Губы у нее пылали, как уголья.
— Это лично от меня,— сказала она, чокаясь со мной. Через несколько мгновений про меня снова все забыли, и шумная свадьба пошла своим чередом.
Жирасов подсел к щебечущим подружкам невесты и в чем-то принялся горячо их убеждать. В конце стола кто-то громко икал. Клавдия Петровна жалобно подвывала. Жирасов-старший пытался на каком-то языке, по-моему на татарском, выругать шурина.
Мне тоже пришлось выпить немало: то один подойдет, то другой. И со всеми надо чокнуться.
Глаза у меня слипались, голова раскалывалась, тело отяжелело, и время от времени я совершенно отключался.
Именно в такой блаженной полудреме я пребывал, когда ко мне подсели родственники жениха. Видно, им хотелось поговорить с новым человеком. Посудачили о том о сем, а потом, уже не знаю зачем, стали нахваливать Жирасова-старшего.
— Ты не думай, что он простой человек. Не-ет. Ума в нем в два раза больше, чем росту, а хитрости — и подавно! Охо-хо, какой умный мужик! — качал головой одноглазый великан.
— Кожевенное дело на всем свете лучше него никто не знает. Мастер — золотые руки. Секрет каждой шкуры, каждого меха знает. Он и сапожник, и скорняк, и шорник, и портной. Никто так не сумеет кожу выделать, как он,— поддакивал одноногий, подтверждая каждое слово ударом кулака об стол. Посуда на столе подскакивала и дребезжала.
— А шубы, им сшитые, за границу посылают, ясно?
— Известный во всей нашей области человек; секретарь райкома, когда к нам приезжает, первым делом к нему идет. Такого еще не было, чтобы он приехал и в жирасовский цех не заглянул.
— Он у нас авторитетом большим пользуется.
— Он и сейчас отличился. Для фронта сшили в два раза больше сапог и полушубков, чем было спланировано. Во как! — говорил одноглазый, протягивая мне стакан.— Пей, это не каждый день бывает.
Я слушал их, и мне было приятно, что у Жирасова такой хороший отец.
Эта беседа отвлекла меня. Когда я оглянулся, Лизы уже не было.
Я, прямо скажем, чувствовал себя совсем уже неважно, когда рядом появились Жирасовы, старший и младший. Сами они были пьяны, но обо мне проявляли трогательную заботу...
Втроем мы двинулись в соседнюю комнату, причем скорее я их поддерживал, чем они меня. Оба раскачивались, как корабли в бурю.
Когда мы ввалились в спальню, Лиза уже лежала в кровати. Из-под цветастого одеяла выглядывала ее голова, повязанная на ночь косынкой.
Широкая двуспальная кровать стояла у стены. Постелена она была на троих: три пышные подушки, три пестрых одеяла.
Я огляделся по сторонам. Другой кровати в комнате не было. На полу были расстелены шубы, матрасы, старенькие одеяла, а на них лежали подушки. Видимо, большинству гостей предстояло провести ночь на полу.
— А ты ляжешь здесь, со мной! — объявил Жирасов. Вдруг он неожиданно толкнул меня в грудь, опрокинул на кровать и начал стаскивать с меня сапоги. Но, потеряв равновесие, тут же повалился на меня. Я с трудом уложил его поближе к невесте. Едва коснувшись головой подушки, жених так захрапел, словно шею его сдавливала петля.
Я снял гимнастерку и в своих новеньких галифе лег с краю.
— Усни тут попробуй! — сердито вздохнула Лиза, покосившись на храпящего жениха, накрылась получше и повернулась к стене.
В комнате появились жирасовские зятья, дядья и прочая родня — стали раздеваться, громко переговариваясь. После долгих споров и перемещений в конце концов все улеглись по своим местам и затихли. Через минуту комнату огласил самый разнообразный храп.
Керосиновая лампа, висевшая на стене, словно только и ждала, когда все улягутся, зачадила, слабо вспыхнула и погасла совсем.
Но было светло, потому что в окна смотрела полная луна, щедро заполнявшая комнату серебристым светом.
Из-за стены еще долго доносились пьяные голоса, но в конце концов сон сморил даже самых неуемных.
...Только я задремал, как слышу — кто-то шепчет мне в самое ухо:
— Давай передвинем его к стене...
Открываю глаза: Лиза. В ночной рубашке она склонилась ко мне так низко, что касается меня своей пышной грудью, обтянутой белой сорочкой.
— Кого передвинем?..-— испуганным шепотом спросил я, потому что спросонья не понял, чего она хочет.
— Да этого...
— Куда передвинем? — опять ничего не понял я.
— Ты тоже хорош! — рассердилась Лиза.— Куда-куда! К стене. Давай помоги, ну!..
— Нет, нет, пусть лежит. Зачем его трогать...
— Ну и рохля же ты! — вспылила Лиза и, взяв Жирасова под мышки, сдвинула его к стене. Потом схватила его за ноги и таким же манером передвинула еще дальше. Жирасов шумно вздохнул, но продолжал крепко спать.
Лиза легла между мной и Жирасовым и как можно ближе придвинулась ко мне.
— Если тебе холодно, иди под мое одеяло,— прошептала она. Наверное, заметила, что меня трясло как в лихорадке.
— Нет, мне не холодно,— поспешно отозвался я,— совсем не холодно.
— Ну и дурак же ты! И тебя еще за храбрость хвалят! — Рассерженная Лиза резко повернулась на другой бок.
Сон с меня как рукой сняло.
Я лежал не смыкая глаз и смотрел в окно. Луны я не видел, но от лунного света в комнате было светло.
В нашей небольшой комнате раздавался разноголосый храп. Отец Жирасова во сне выкрикивал какие-то слова, видимо, давал распоряжения скорнякам или шорникам руководимой им артели.
Лиза чувствовала, что я не сплю, и снова повернулась ко мне.
— Ты не спишь? — шепотом спросила она и тут же добавила: — Не капитан, а птенец желторотый...
Я притворился спящим.
— Нет уж, ты так легко от меня не отделаешься,— проговорила она, змеей вползая под мое одеяло и прижимаясь ко мне.
У меня так дух и захватило... Не знаю, сколько мгновений прошло, но вдруг я с такой силой рванулся, как будто меня уложили на раскаленные уголья. Сунул ноги в валенки, накинул тулуп, висевший тут же на стене, и затрусил к дверям...
— Ты куда, дурак, закоченеешь на морозе! — Лиза села на кровать.
Я с трудом добрался до двери. Приходилось переступать через многочисленных жирасовских родственников, которые, раскинувшись на полу, дружно храпели.
Через вторую комнату пробираться оказалось еще сложнее. Там было еще больше народу и почти совсем темно.
Наконец выбравшись на свежий воздух, я ощутил невероятное облегчение — как узник, выпущенный из тюрьмы.
Однако не прошло и минуты, как мороз прохватил меня до костей. Я влетел в сени, кое-как добрался до кровати и тихонько прилег с краю.
«Теперь-то она оставит меня в покое»,— внушал я себе.
Лиза лежала не шевелясь, не произнося ни слова. Но я знал, что она не спит.
Прошло немного времени, и ее рука, нырнув ко мне под одеяло, крепко сжала мое запястье.
Я не двигался. А сердце готово было выскочить из груди. Разум мой затуманился, и всего меня охватило неодолимое волнение...
Рядом лежала красивая, полная страсти женщина и предлагала себя...
А рядом спал мой фронтовой товарищ, с которым меня навечно сдружила смертельная опасность. Разве мог я плюнуть ему в душу? Воспользоваться случаем и, поддавшись минутной страсти, опозорить и его и себя?
Избалованная мужским вниманием, Лиза, по-видимому, не представляла себе, что кто-то может ее отвергнуть. Она не видела в этом никакого предательства.
Видимо, она могла позволить себе то, что сделала бы не всякая женщина.
В это самое мгновенье, когда я с трудом высвободился из мягких, но сильных объятий Лизы, она кинулась на меня, коленом прижала к кровати, сдавила руками горло, подбородком больно прижалась к моему лбу и злобно прошипела:
— Задушу!..
До сих пор не знаю, как это произошло, но я одним рывком отбросил эту крупную и сильную женщину, опять вскочил как сумасшедший, наскоро накинул гимнастерку, сунул ноги в валенки, сорвал с гвоздя полушубок и, высоко поднимая ноги, чтобы не задеть спящих на полу, кинулся к дверям...
— Дурак,— догнал меня шепот Лизы,— куда ты, на дворе мороз. Вернись и дрыхни сколько влезет...
Но я больше ничего не слышал... Ослепший от ярости, толкнул дверь и вновь очутился на улице.
Душная комната, храп пьяных гостей и обезумевшая от страсти женщина — все это показалось мне сейчас каким-то кошмаром.
Никакая сила не могла бы вернуть меня назад, но и стоять на морозе смысла не было.
Надо было идти.
Я надеялся одолеть семнадцать километров и к рассвету добраться до Хвойной.
Одно лишь меня смущало: ночное путешествие было связано с большим риском. Леса прифронтовой полосы кишели голодными волками. Они спасались от войны: бои гнали их в тыл, подальше от передовой. Волки бродили огромными стаями, часто в поисках добычи они выходили на дорогу и, осатаневшие от голода, никого и ничего не боялись.
Были случаи, когда изголодавшиеся хищники нападали на автомашины и врывались в дома. Поэтому прифронтовые леса были опасны, как никогда. Войти одному в лес означало верную гибель.
А мне предстояло идти через глухую чащу. Но я был несколько самонадеян, и смертельная опасность показалась мне не такой уж неотвратимой.
«Почему волки должны появиться именно в этом лесу?» — успокаивал я себя.
Ночь была так удивительно тиха, а лес манил таким покоем и
красотой, что в опасность просто не верилось. И я внушил себе, что благополучно доберусь до бронепоезда.
Еще раз оглянулся на дом, где я едва не задохнулся от хмеля, перегара и духоты; мне показалось, что какая-то фигура в белом маячит у окна.
«Подглядывает за мной,— подумал я досадливо,— небось думает, что не решусь идти один».
Уж не знаю почему, но мне нестерпимо захотелось сейчас же, немедленно доказать ей обратное...
Я круто повернулся и не мешкая отправился в путь.
Несмотря ни на что, волки не выходили у меня их головы. Но сейчас мое положение казалось мне не таким уж опасным: если бы я находился в открытом поле, то появление волков действительно могло стать роковым. А в лесу, заметив приближение хищников, я, в конце концов, мог забраться на дерево.
Я достал из кобуры пистолет, зарядил, поставил на предохранитель и, положив его не в кобуру, а в карман полушубка, прибавил шагу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46