Когда я бежал, прикрывая рот рукой, от Галины, боясь, чтобы никто не увидел мое обритое лицо, я казался себе смешнее смешного. Но потом, когда Прокопенко, словно на веревочке, трусил за моим вагоном с вылезшими на лоб глазами и наконец грохнулся на собственную гармонь, самым смешным показался мне он.
А впрочем, судите сами,— закончил свой рассказ капитан Яблочкин и махнул рукой.
Наступило молчание.
Наконец Кругляков, в котором стремление руководить породило любовь к подытоживающим выступлениям, вынес такое заключение:
— Главное тут не то, кто из двоих оказался смешней. Жизнь так устроена, что то одного, то другого ставит в смешное положение, пусть никто не надеется, что будет ею пощажен. Главное, что капитан Яблочкин познакомил нас с людьми и показал, что и сегодня, когда иные думают, что из-за войны им простятся любые некрасивые поступки, что война уравнивает доброе и злое и стрижет всех под одну гребенку, что «война все спишет»,— и сегодня есть настоящие женщины, подобные Галине, которые свято хранят верность своим сражающимся за Родину мужьям и женихам, есть, слава богу, есть!.. Есть и такие неприкаянные мужчины, вроде нашего Яблочкина, не могущие найти себе подругу по сердцу, есть и злобные, завистливые натуры, подобные Аде и Прокопенко, которые, стоит только зазеваться, тотчас же схватят и прикарманят все равно что, женщину или гармонь, деньги или должность, вещь или дорогое имя...
Пересыпкин, который любил, чтобы всякое дело было доведено до конца, не удовлетворился концовкой рассказа.
— Что же было дальше? — спросил он Яблочкина.
— Как — что дальше, чего тебе еще нужно? — почему-то вспылил Яблочкин.
— А того,— не отступался Пересыпкин,— что если мы хотим найти самого смешного среди нас, то следует рассказать и конец этой истории.
— Какой еще конец, чурбан ты этакий? Никакого другого конца у этой истории не было.
— А кому же все-таки досталась Галина?
— Никому не досталась! Никому из нас, понял?
— Ну, тогда, значит, оба вы оказались в смешном положении, один другому под стать,— заключил Пересыпкин.
Но Яблочкин уже не слышал сказанного. Похоже было, что прошлое вновь захватило его, и он погрузился в воспоминания. Помолчав, он снова заговорил:
— Через несколько месяцев после немалых усилий и стараний мне вновь удалось заглянуть в тот городок. Я приехал туда всего на один день в надежде повидаться с Галиной.
Я нашел в городе, большие перемены. За это время линия фронта отодвинулась еще дальше, зелененький городок оказался в глубоком тылу. Гарнизонная баня была упразднена. Театр оперетты вернулся в Ленинград, военных почти не было видно, в дом, где жила прежде Галина, вселились новые жильцы.
Несмотря на мои настойчивые расспросы, о Галине никто ничего не мог мне сказать.
Мне как-то не верилось, что такая заметная женщина могла сгинуть как иголка в сене.
Порой мне начинало казаться, что все пережитое мною здесь — и встреча с ней, и разлука — происходило не наяву, а во сне, и что сама Галина — не живой человек, а образ, созданный моей мечтой...
С раннего утра и до обеда мотался я по тихим улицам, но так ничего и не узнал.
К вечеру я оказался на главной городской площади. Остановился перед громадным стендом, затянутым красным кумачом. По всей длине его тянулась надпись, сделанная крупными, вырезанными из дерева и покрашенными белой краской буквами: «Наши соотечественники — Герои войны».
Медленно двигаясь вдоль стенда, я приглядывался к большим вставленным в рамки фотографиям...
И вдруг меня точно током ударило! На одной из фотографий я узнал Галину!
Сперва я подумал, что ошибся, и внимательно, во всех подробностях стал рассматривать фотографию. Можно сказать, изучал ее. Не было сомнения: передо мной действительно была Галина.
Та же прическа — обернутая венцом вокруг головы толстая коса, то же черное блестящее платье с высоким белым воротничком, в котором она была в театре в тот памятный день, и главное — эти большие, чуть печальные глаза, этот внимательный взгляд и знакомая родинка...
Но откуда взялось вот это? На груди Галины я увидел орден Ленина и два ордена Красного Знамени! И надпись под фотографией: «Капитан Марина Донцова».
«Почему Марина Донцова? Что это значит? — спрашивал я себя, ничего не понимая.— Если она вышла замуж и переменила фамилию, то ведь имя, имя-то должно было остаться! При чем тут Марина, когда она — Галина?»
Не долго думая, я направился прямо в райком.
Заведующий отделом, седой однорукий человек, долго рассматривал мое истрепанное удостоверение личности и наконец отослал меня к заведующему военным отделом.
А тот устроил мне такой допрос, что, пожалуй, самый дотошный и недоверчивый следователь мог бы у него поучиться.
— Так вы разыскиваете Галину Чернышеву? —- в который раз спрашивал меня человек с болезненным лицом и впалыми щеками. Он был одет в вылинявший офицерский китель (похоже, что недавно демобилизовался) и опирался при ходьбе на палку.
Заметив, что бывший военный смотрит на меня с подозрением (трудно было за это его судить — ведь в то время нередко задерживали немецких разведчиков), я был вынужден выложить ему всю свою биографию да еще рассказать в придачу историю моего знакомства с Галиной.
Когда мой собеседник несколько смягчился, я предложил ему папиросу.
— А все же, как вы узнали, что Галина Чернышева — это та же Марина Донцова? — гнул он свое, не сводя с меня пронизывающего взгляда.
— Ну, об этом нетрудно было догадаться,— улыбнулся я.— Когда мы были с ней знакомы, она носила фамилию Чернышева, а на портрете на Доске почета значится — Донцова.
Заведующий военным отделом все же не был удовлетворен.
Он расспросил меня во всех подробностях, где, когда, сколько раз я встречался с Мариной, где мы с ней бывали, о чем разговаривали, еще о многом другом. Наконец, узнав все, что только можно было узнать, он прекратил расспросы и сказал:
— Марина Донцова была командирована в распоряжение Ленинградского областного партизанского центра.
Я понял, что больше от этого человека ничего не узнаю, и встал.
— Все это хорошо... Но как такая женщина оказалась там... в этой бане?
Заведующий отделом чуть улыбнулся. Моя недогадливость, должно быть, показалась ему забавной,
— Разведка — дело весьма не простое. Порой она требует сложных превращений и маскировок. Бывает, что приходится придумать для человека новую биографию...
— Иными словами, Галина... Или, по-вашему, Марина...
— Была храбрейшим советским разведчиком! — с нескрываемым восторгом закончил худощавый человек.
— Но почему — была? — вскричал я.
Заведующий военным отделом встал навытяжку и сказал торжественно:
— Капитан Марина Федоровна Донцова месяц тому назад погибла как герой во вражеском тылу при исполнении особого оперативного задания.
Он опустился на стул и больше не поднимал головы. Я молчал. Я ничего не мог сказать. Что-то подступило у меня к горлу, сковало язык...
Не знаю, как я снова очутился перед стендом Героев, но помнится отчетливо, что я долго-долго не сводил взгляда с точеного лица Галины, такого знакомого и близкого. Вспомнилась трагикомическая история с усами... Теперь прошлое представлялось мне в совсем ином, новом свете — возвышенно-прекрасным, мудрым, просветленным.
Я стоял и думал. Думал о том, сколько человеческих судеб перевернула эта проклятая война: одни преданы забвению, другие навеки запечатлены в памяти народной.
Солнце садилось. Закатные лучи, падая на стенд Героев, отражались от его блестящей поверхности. И мне казалось, что лицо Галины окружено золотистым ореолом...
Яблочкин опустил голову и замолчал.
Мы все поняли, что в эту минуту он был не с нами — он все еще стоял перед стендом Героев Великой Отечественной войны и вглядывался в лицо Галины.
ЖЕНА СТРЕЛОЧНИКА
На другой день все мы собрались в условленное время без опоздания. Видно, наша затея увлекла нас. Заглянуть в чужую жизнь всегда интересно, поскольку прошлое человека, даже самого незаметного и незначительного, помогает разобраться и в собственной жизни.
Лейтенант Сенаторов, который должен был рассказывать о себе в этот вечер, заметно волновался. Я прежде не встречался с ним и теперь знакомился впервые.
Парень лет двадцати двух, миловидный, румяный и голубоглазый, широкий в плечах, с зачесанными назад русыми волосами, он был, на мой взгляд, привлекателен. В нем угадывались обходительность, деликатность, нравственная чистота.
Он тоже начал с того, что вкратце рассказал о своем прошлом.
Сенаторов родился и вырос в Саратове. Отец его был агрономом в колхозе, ушел на фронт, как только началась война, и сразу же пропал без вести. Мать работала учительницей в селе.
Юноша успел закончить механический техникум за месяц до начала войны. Призванный в армию, он был зачислен курсантом военного прожекторного училища.
Через восемь месяцев он уже оказался на фронте и обслуживал со своим взводом зенитный бронепоезд. В то время к каждому такому бронепоезду был прикреплен прожекторный взвод.
— Не знаю, что и рассказывать, с чего начать,— развел руками лейтенант.— Если говорить об отношениях с женщинами, я ничего не могу припомнить смешного или занимательного. Да и знал я близко всего лишь двух. Одна была моя бывшая невеста — она бывшая потому, что за другого вышла. Другая — замужняя, с детьми. Познакомились мы недавно, но я уже с ней расстался. С этой, второй, получилась у меня история не то чтобы смешная, а скорей, я бы сказал, печальная до слез. Ну, до того неприятная, что, как вспомню, делаюсь сам не свой.
— Вот давай эту самую историю и расскажи,— подбодрил его Кругляков.
— Да и поди разбери, что смешно, что печально. В смешном всегда найдется что-то печальное, а в печальном — смешное.— Пересыпкин, довольный своим замечанием, окинул нас победоносным взглядом.
— Мой взвод состоял из трех отделений. В каждом отделении — по одному прожектору-искателю и одному сопроводителю...
Мы все невольно с усмешкой переглянулись. Сенаторов говорил так, словно отчитывался перед нами или читал лекцию о прожекторной службе.
Однако над молодым лейтенантом сжалились, никто не прервал его.
— Прожектор-искатель ищет в небе самолет. Как поймает, сопроводитель тотчас же перекрывает своим лучом луч искателя в той точке, где находится пойманный самолет. Если у других сопроводителей нет иной задачи, то и они к ним присоединяются. А если появится новый самолет, то искатель оставляет уже накрытый объект на сопроводителей, а сам ищет вновь появившуюся цель.
— Вот спасибо! — все же не выдержал Пересыпкин.— Наконец-то я узнал, как действуют прожектора... Но какое все это имеет отношение к женщинам?
— Не мешай! — цыкнул на него Кругляков.
— А такое,— ответил Сенаторов,— что именно по этой причине мой взвод был разделен на три части. И каждое отделение выбирало позицию на расстоянии двух-трех километров друг от друга. Я находился обычно при главном прожекторе. Но следует заметить, что в каждом отделении всего по четыре, по пять человек, а с четырьмя, с пятью легче свыкнуться, нежели с целым взводом. Вот потому-то эта женщина скоро с нами освоилась и приходила ко мне без стеснения... Поняли наконец?
— Да что тут поймешь? — пробурчал капитан Яблочкин.— О какой женщине речь? Куда она приходила, зачем? Рассказывай все по порядку, чтобы можно было разобраться,— сказал он строго.
— Хорошо,— согласился лейтенант.— Дело было так. Я с одним из моих прожекторных отделений стоял на краю села, поблизости от железнодорожных стрелок и домика с красной крышей, притулившегося у самой железнодорожной насыпи...
— Да брось ты эти проклятые прожектора! — посоветовал Докучаев.— О себе говори: что с тобой было, ну и о чувствах своих, что ты переживал, чего добивался. Понятно тебе?
— Понятно. Только погодите, не мешайте, а то совсем с толку меня собьете... В этом казенном домике жила семья стрелочника, семь человек — ни больше ни меньше...
— Вот так,— смягчился Яблочкин.— Говори от души, смело, просто. История — такая хитрая штука, что сама заставит себя рассказать, если, конечно, это стоящая история, а не пустая трепотня...
— Хозяина звали Семеном. Он был потомственным стрелочником, до войны тоже работал стрелочником. А когда дела повернулись круче, когда фронт докатился до самого его села и железнодорожников стало не хватать, его отправили на курсы машинистов, потом поставили машинистом на паровозе. А на должность стрелочника вместо него определили его мать. Она и до того помогала сперва мужу, погибшему в самом начале войны, потом сыну, и дело это знала не хуже, чем они.
Семен овдовел еще до войны. Жена его умерла от сердца и оставила на руках мужа двух малолетних девочек. Когда Семен учился на курсах, он случайно познакомился с одной молодой вдовой по имени Рита. Муж Риты погиб во время бомбежки, и у нее тоже осталась маленькая дочурка.
Одинокой женщине приходилось куда как туго. Она работала в каком-то районном учреждении счетоводом, и в эти трудные времена ей, конечно, не так-то просто было прокормить себя и дочку. Поэтому, когда Семен предложил Рите выйти за него замуж, она, немного поколебавшись, согласилась.
Окончив курсы, Семен забрал Риту с дочкой и поселил их в маленьком казенном домике с красной крышей, где до того прожил всю жизнь со дня своего рождения. Такие домики стрелочников стоят обычно возле самой железнодорожной линии. Вы все видали их не раз.
Семен целыми неделями не возвращался домой. Большая нехватка была в машинистах, и его посылали то туда, то сюда. Дома оставались свекровь с невесткой, да четверо детей мал мала меньше, а самый младший — он родился у Риты от Семена — был еще сосунком...
Между первым прожекторным отделением моего взвода и двумя остальными пролегала железная дорога. Чтобы попасть из одного отделения в другое, мне приходилось пересекать ее у самого дома стрелочника, и я проделывал этот путь по нескольку раз в день.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46