— Шесть лет назад случилась со мной беда — жена у меня померла. Вечная ей память, поесть любила. Я и сам не дурак поесть, но за ней не мог угнаться. Сядет, бывало, бедняжка, и целого гуся как не бывало. Ставила перед собой моя Зина студень, мясо, колбасу, капусту квашеную, огурцы, зелень и сладости и давай — наваливалась, что твой комбайн. От еды и беда с ней приключилась: грибов переела и померла ночью, до утра не дотянула... Остался я один.
Не будь у меня на руках детишек, может, и не стал бы за жизнь цепляться. Но тут делать нечего, выдюжил. Перевез к себе тещу, стала она по дому хозяйствовать.
Так мы и жили, на судьбу не жаловались. Но двадцать второго июня — чтоб этот проклятый день из календарей повыжигало! — утром по радио объявили: война. И вся моя семейная жизнь, весь налаженный уклад, все, что я строил, возводил по кирпичику, развалилось как карточный домик!
Старшего моего забрали в военное училище, а меня вызвал военный комиссар и говорит:
— Вот, товарищ дорогой Геннадий Николаевич, какое выходит дело: как ты есть наш актив, человек испытанный, сознательный и всеми уважаемый, я тебе прямо все скажу. Видишь, проклятый фашист на нас войной пошел. Теперь надо нам повернуть это дело так, чтобы самим к нему в гости пожаловать, дабы
навсегда отучился он незваным по чужим домам шастать... В данный период времени мы начинаем формировку бронепоездов, и нам нужны опытные железнодорожники, чтобы возглавить соответствующие бригады. При каждом бронепоезде должна состоять такая бригада. Вот и решили мы бросить тебя на это дело. Что скажешь?
А что я скажу? Ведь не отказываться же... Да и откажешься, что толку?
Я ему и говорю: раз всей стране, говорю, туго приходится, то Пересыпкин не отступит. Мы, Пересыпкины, такой породы — где все, там и мы. А как же... Правда, не забыл я еще добавить, что армейской жизни не нюхал, необученный, значит.
И впрямь, до войны меня в армию не призывали, потому как я грыжу перенес. Я не знал даже, как по-военному честь отдать. И винтовки вблизи не видел, ей-богу. Только раз у нас в сельском клубе пьесу какую-то ставили о гражданской войне, так я там солдата играл. Тогда в первый и в последний раз ружье в руках держал. Все боялся, как бы оно дуром не выстрелило, проклятое. Словом, никакого оружия, кроме лопаты да заступа, мне в руках держать не доводилось.
— Это не беда,— обнадежил меня комиссар.— В армии тебя живо обучат, и демобилизуешься такой обученный, что хоть начальником отделения железной дороги тебя назначай.
Ну, вернулся я домой, поцеловал на прощанье дочурку, с братьями и сестрами попрощался и поехал в областной центр. Оттуда меня вместе с другими железнодорожниками переправили в Москву.
В Москве нас продержали довольно долго. Целую неделю на нарах в тамошних казармах бока отлеживал. Ни обмундирования никто не дает, ничего... Только кормят бесплатно.
Наконец вспомнили обо мне. Вызвали и направили на бронепоезд, что стоял на станции Мытищи. Еле я его там нашел. Отыскал командира бронепоезда и говорю: так, мол, и так, я ваш дорожный мастер.
А командир — здоровенный такой мужик, выше меня ростом, в плечах косая сажень. Одет аккуратно, подтянутый, все у него пригнано, все ладно — картинка! Оглядел он меня с ног до головы и спрашивает:
— Как, по-твоему, кто я такой?
— Как, говорю, кто такой? Мужчина, говорю, в полном порядке... боевой офицер.
— Нет, ты мне скажи, кто я такой! — Пристал, в одну душу, и все пальцем в шпалу тычет, что на петлицу у него нашита.
Смотрел я, смотрел на его петлицы и говорю:
— Я, говорю, в военных чинах не очень-то разбираюсь; если хочешь, спрашивай у меня железнодорожное дело, а там и решай, подхожу или нет.
Он как рявкнет:
— Смирно! — Глотка луженая, хоть уши затыкай.
Что делать? Я вытянулся, как мог, зенки вылупил, не моргаю. Он еще пуще распалился.
— Ты что, не знаешь, как по стойке «смирно» стоять?!
— Не знаю, говорю, в армии не служил, необученный. Тогда он все мои документы назад мне швыряет и говорит:
— Ступай, откуда тебя прислали!
Вот ведь какая оказия... Подался я назад к тому, который меня на бронепоезд определил. «Не берут,— говорю.— Не показался...» Этот начальник тоже озверел, аж пена на губах выступила! Написал какую-то бумажку, печатью прихлопнул, протянул мне, опять, значит, на бронепоезд направил, а сам что-то бормочет вслед сквозь зубы и очками люто сверкает.
Когда я во второй раз возле бронепоезда объявился, паровоз уже пыхтел, в путь-дорогу собирался.
Командир со шпалами, как приметил меня, подозвал одного из своих офицеров и приказал: гони, говорит, эту штатскую образину взашей, чтобы духу его здесь не было!
Однако офицер, на мое счастье, оказался человеком обстоятельным: внимательно разобрался в моих бумагах и понес их тому орлу со шпалами.
Не знаю уж, как и о чем они толковали, но, вернувшись, офицер велел следовать за ним; завел меня в один из вагонов и передал старшине: вот тебе командир нашей дорожной бригады! Старшина как глянул на меня, так и расхохотался. Из каких, говорит, мест пригнали этого двугорбого верблюда?.. Видно, я и впрямь был хорош: в бобриковом полупальто на сбившемся ватине, в облезлой ушанке неопределенного цвета и в стоптанных дырявых башмаках. Не в новеньком же люди на фронт отправляются... Теща и обрядила меня в старье.
По штатному расписанию я занимал должность младшего лейтенанта со всеми правами командира взвода. При бронепоезде, сами знаете, два паровоза: один — бронированный, другой — простой, так называемый «черный», на каждом паровозе по четыре человека, всего, значит, восемь; двое слесарей-дорожников — это уже десять, один дорожный мастер с двумя подсобными рабочими, итого — тринадцать человек. Меня, значит, и назначили командиром над этой чертовой дюжиной. Кроме них ко мне были прикреплены еще десять человек бойцов-артиллеристов, которые имели свои обязанности, но в случае необходимости, к примеру при повреждении путей, переходили под мою команду.
Но этот стервец старшина воспользовался тем, что я не имел офицерского звания, выдал мне обмундирование рядового состава и поселил не в офицерский вагон, а сунул в солдатский!..
Ладно, думаю, скоро я вам понадоблюсь...
Дня через три прибыли мы на прифронтовую станцию Грузино и с ходу подняли такую пальбу, что небу стало жарко. Видно, крепко мы фрицам насолили. Наши пушки еще продолжали палить, когда на нас налетели озверевшие «юнкерсы». Закидали бомбами — страшное дело! По обе стороны от поезда земля так и брызгала фонтанами. Слава богу, обошлось без прямого попадания, но путь они повредили с обоих концов, оказались мы в ловушке. Самолеты улетели, и стала нас вражеская артиллерия обрабатывать. Стреляют, как по неподвижной мишени...
Спасение одно — срочно восстановить полотно и уходить подобру-поздорову. Застрянь мы там подольше, нас разнесли бы вдребезги.
Вот тогда-то и вспомнили товарищи начальники, что на бронепоезде есть специалист-железнодорожник, некто Пересыпкин, Геннадий Николаевич!
Вызвал меня командир, по своему обыкновению оглядел с ног до головы и поморщился.
—- Таких мастеров врагу не пожелаю,— говорит.— Каков он из себя, верно, и работа его такая будет...— Но все-таки спрашивает: — Можешь, говорит, полотно исправить или нам лучше сразу помощь запросить?
Я ему и отвечаю:
— Дайте, говорю, мне прикрепленных ко мне десять человек, а остальное я беру на себя.
Он поглядел этак недоверчиво, видно, не поверил, но людей все-таки дал.
Я уже знал, где и что нужно делать, так как еще во время бомбежки спрыгнул с бронепоезда и осмотрел развороченное полотно.
Срочно распределил людей, приказал снять с аварийных платформ шпалы и рельсы — и давай!..
Сам ни разу не передохнул, и бригаде ни минуты роздыху не дал. Двадцать три человека — тринадцать моих и десять прикрепленных — так потом и изошли, но через два часа полотно было как новенькое.
Кругом снаряды бухали, вражеская артиллерия методично обстреливала нас, а мы работали, втянув головы в плечи, но не прячась и не хоронясь от опасности.
Командир смотрел на меня, смотрел и, когда мы наконец открыли путь бронепоезду, подошел, обнял за плечи и говорит:
— Молодец, Пересыпкин! Не ожидал! Прямо скажу — не ожидал! Молодец!..
В тот же вечер меня перевели в офицерский вагон и определили на офицерское довольствие.
На следующее утро старшина собственноручно принес мне офицерскую форму. На окантованном воротничке шинели старшинские треугольнички, но командир уже подал ходатайство о присвоении мне звания младшего лейтенанта, и не прошло и месяца, как я получил офицерский чин.
Сделать-то младшим лейтенантом меня сделали, однако я оставался все тем же гражданским дорожным мастером, каким прибыл на бронепоезд. Сначала командир пытался вымуштровать меня, превратить в строевика. То сам муштровал, то прикреплял молоденького лейтенанта, но в строевой подготовке я оказался туп. Ни маршировать толком не выучился, ни даже по-военному честь отдавать. Ничего не поделаешь! Видно, такой уж я гражданский по природе человек, и переделать меня очень трудно. Как говорится, каждому свое...
Ремонт полотна — это по мне! Тут я на месте. Тут лучше меня мастера поискать надо.
Командир, убедившись, что перекроить меня в военного невозможно, отступился.
— Черт с тобой! — говорит.— Занимайся своим делом. А в своем деле я, без хвастовства скажу, не последний.
Вот капитан Хведурели знает, как я дважды выводил наш бронепоезд из ловушки. Поезду что нужно? Исправное полотно. А это по моей части...
К концу второго месяца моей фронтовой жизни командир бронепоезда капитан Полтавцев представил меня к награде. Не прошло и недели, как мне повесили медаль «За отвагу». Теперь подремонтирую в этих проклятых мастерских — будь они неладны —- наш захромавший паровоз и опять вернусь на свой бронепоезд.
Вот и все, что я могу рассказать о себе. Думаю, теперь вы меня знаете.
— Это все ладно, но где главное? — грозно спросил Яблочкин.
— Сейчас, сейчас будет и главное...— заторопился железнодорожник.— Что же до смешной истории, приключилась и со мной такая. Только для кого она была смешной и кто в ней оказался в смешном положении, это мне и сейчас не очень ясно!..
...Прямая как струна Московско-Ленинградская железная дорога пересекает одну красивую и полноводную реку — Мету. Через реку построен мост. Такой высоченный, что, когда глянешь с него вниз, дух захватывает. У самого моста на берегу раскинулось большое село. Народ в нем живет рослый, крупный, породистый. Словом, настоящее русское село.
Там неподалеку и стал на путях наш бронепоезд.
...Позицию мы выбрали в полукилометре от моста. Привели пушки в боевую готовность, ощетинились — ждем.
Прошел день, другой, третий. Потом неделя, другая, третья... Никаких тебе тревог, никакой пальбы. Тишина и благодать. Вроде этот наш мост и даром никому не нужен. Во всяком случае, фрицы им не интересуются.
Тогда Гитлер напирал на Москву и Ленинград и всю живую силу и технику бросил туда. А на нашем участке в ту зиму было затишье, боевые действия ограничивались небольшими стычками, да и то главным образом на передовой.
Наш мост находился на изрядном удалении от передовой. До сих пор не пойму, кому пришло в голову ставить там бронепоезд...
Попривыкнув к новому месту и оглядевшись, мы убедились, что село у моста не такое уж глухое и заброшенное место, как показалось нам сначала. И еще убедились, что в селе много женщин, и, надо сказать, совершенно «бесхозных». У одних мужья воевали на фронте, кое у кого даже погибли, другие были незамужние — не успели. Словом, столько статных, красивых женщин в одном месте я еще никогда не видел!
Целыми днями они работали не покладая рук, не поднимая головы, но работа это еще не все. Живому существу развлечься хочется...
Проведали мы, что по субботам и воскресеньям местная молодежь собирается в клубе и устраивает танцы. В речном порту был какой-то матрос с гармонью, вот он и наяривал по вечерам. Несколько человек с нашего бронепоезда случайно попали на эти танцы и вернулись как пьяные: ну, говорят, братцы, такие девушки, что...— и только переглядываются, головами мотают.
К этому времени капитан Полтавцев не то чтобы простил мне мою невоенную внешность, но доверял целиком и полностью и никуда от себя не отпускал.
Когда нас снимали с фронта и переправляли в тыл для отдыха или ремонта бронепоезда, стало быть, когда выпадали свободные деньки, капитан по очереди освобождал офицеров и солдат: то в кино отпускал, то на танцы, то просто погулять. Если представлялась возможность, он и сам не прочь был развлечься и в таких случаях непременно брал меня с собой.
Я, конечно, не очень-то боек на язык, и образование у меня не ахти какое, но смешить и развлекать людей мне хорошо удается. Самого капитана Полтавцева нередко доводил до такого состояния, что он у меня стонал, хватался за живот и утирал кулаками слезы.
Случалось нам вместе и на танцы ходить. Я, как старшему по чину, уступал капитану самых симпатичных женщин. Да и как не уступить — все равно бы отбил, ведь он был куда представительнее меня, и женщины льнули к нему. И все-таки я замечал, что моя скромность по душе капитану.
Что же до развлечения женского общества, тут второго, как я, ему было не найти!.. Чуть ли не после каждого моего слова они хохотали до слез и падали друг на друга. Чего стоили одни только истории моего папаши, в особенности про то, как мы нашу хромую корову к соседскому бугаю водили...
Стало быть, позицию возле себя мы обжили. Время было тихое, спокойное, и в один из дней Полтавцев отрядил меня на разведку: сходи, мол, узнай, где находимся и что за народ кругом...
Я и пошел пешком по главной улице.
Стоял морозный день, один из последних холодных дней в конце зимы, и все кругом сверкало белизной.
Село (к тому времени уже, кажется, городок) было расположено на высоком берегу реки.
Внизу виднелась замерзшая река. Ее русло выделялось широкой ровной полосой, мягко пролегавшей между двумя взгорьями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46