- Вы случайно не ссоритесь, товарищи командиры?
- Нет, мы налаживаем контакты осклабился Жирасов. Прекрасно, так держать, мирно, по товарищески...
Дверь тут же захлопнулась.
- Я, друзья, фронтовик, так уж вы не обессудьте! - с неприкрытой угрозой в голосе произнес Жирасов. с силой швыряя камень в окно.
—- А если попадет в кого-нибудь? - поинтересовался военврач. Да куда ж это я, в конце концов, попал! - вспылил Жирасов.- Что за кляузная публика! Вздохнуть не дадут свободно, ворчат, как старухи. Давайте договоримся: я замечаний не терплю!..
- Ты думаешь, ты один тут фронтовик, а все остальные, по-твоему, из санатория прибыли? - спросил обозленный Лобов.
- А ты взгляни, — Жирасов спустит штаны и показал свежий шрам на бедре.— Если меня не уважаете, то уважайте хотя бы мои раны!
— А ты сюда лучше погляди,— вошедший в азарт Лобов задрал гимнастерку: Шрам на спине был совсем свежий, и только что зарубцевавшаяся рана красноватой полосою тянулась от плеча до самого таза.
— Довольно, не раздевайтесь догола и не ребячьтесь! — попытался образумить спорщиков военврач.
— Ша, медицина! Без нотаций! — огрызнулся Жирасов и тут же как ни в чем не бывало спросил:— Где вы тюфяки брали?
Никто не спешил с ответом, и неловкая пауза тянулась довольно долго. Наконец отозвался Панкратов, оказавшийся жалостливее других:
— Возьми у старшины в соседней комнате чехол, а во дворе через дорогу найдешь стог сена. Набей — и будет тебе тюфяк,— нехотя пробурчал он.
— И откуда этот трепач свалился на нашу голову? — вздохнул Лобов, когда Жирасов вышел.
— Такие крикуны все же лучше тихонь и трусов,— успокоил его Панкратов.— Этот, видать, не из пугливых, таким и должен быть командир огневого взвода!
— Ты думаешь, кто громко орет, тот и герой? — с сомнением спросил Лобов.
Панкратов не ответил, только плечами повел.
Снова стало тихо.
Лежащий на боку доктор углубился в книгу; Колотов, не поднимая головы, писал; широкоплечий белорус артиллерийский техник Ковалев что-то старательно штопал. Остальные дремали или просто молчали, о чем-то думая.
Жирасов вскоре вернулся, волоча за собой набитый соломой мешок. Он долго расправлял его, пыхтя в своем углу. Потом блаженно развалился, громко вздохнул и затих.
— Ну, а теперь — тишина! Я буду спать! — объявил он.
— А вы не скажете, дорогой товарищ, где проживает ваша бабушка? — серьезно спросил Ковалев.
— Это вы скоро узнаете,— огрызнулся Жирасов, поворачиваясь к стене.
Не знаю, требование ли его возымело действие или случайно так получилось, но в комнате стало тихо. Только откуда-то издалека глухо доносилась орудийная канонада.
С первых дней войны я находился на фронте, и теперь непривычная тишина казалась мне чудом. Как только все замолчали, я тотчас заснул.
...Когда я проснулся, был уже вечер. Кто-то опустил маскировочные шторы. Посреди комнаты горела коптилка.
Ребята принесли чайник с кипятком и молча ужинали. Каждый в одиночку ел свой паек.
Я удивился: на фронте мы привыкли есть вместе и никогда не уединялись с едой. Я решил следующим же утром пригласить товарищей позавтракать тем, что у меня было, чтобы, как говорится, укрепить наш коллектив, сплотить людей. Я был уверен, что мое начинание поддержат остальные и мы таким образом теснее сдружимся.
В тот вечер, глядя на других, я тоже поужинал в одиночестве, но как-то неохотно — кусок в горло не шел. Сидишь и жуешь в одиночку, словно ворованное ешь!
Мы молча поужинали и так же молча улеглись спать.
Еще не рассвело, когда я проснулся от невероятного шума. Слышны были крики, гомон, слова команды. Заместитель командира Соловьев кричал, что было силы:
— Тревога, тревога! Выводите бойцов во двор! Быстрее разбирайтесь по подразделениям, быстрее!
Из коридора доносился топот сапог: бойцы выбегали во двор.
В окнах полыхали багряные отблески. Отогнув краешек черной шторы, я увидел, что длинное здание недалеко от школы объято пламенем. Во дворе толпились люди, орали, кричали, бегали как ошалелые. Шум сливался в оглушительный гул.
Я выскочил во двор. Бойцы строились по взводам. Я повел своих ребят к горевшему зданию. Пожар охватил складские помещения местного совхоза. Командир бронепоезда был уже там и отдавал приказания. Бойцы выстроились в два ряда, по которым передавались ведра с водой из протекавшей неподалеку речки.
К пылающему дому приставили лестницу.
Первым по лестнице поднялся Жирасов.
Он, как циркач, добрался по стене до пылающего угла. За ним следовали два бойца. Храброй тройке передавали ведра с водой. Стоявший ближе всех Жирасов выплескивал ведро за ведром в огонь, но это оказалось каплей в море, и спасти горящее здание, увы, было невозможно.
Очевидно, это понял и Жирасов. Оставив солдат заливать горящий угол, он забрался сначала на крышу, затем по крыше перебрался к противоположному углу дома и стал сверху глядеть на пожар. Судя по всему, он обдумывал какой-то план.
За горящим домом, одним из главных помещений совхозного склада, возвышался огромный стог сена. За ним тянулись сараи, а дальше — стоявшие вплотную друг к другу жилые дома рабочих и служащих совхоза.
Стоило огню добраться до сена, как огромный факел разнес бы огонь на весь поселок.
Жирасов верно оценил обстановку и крикнул сверху:
— Надо разобрать стог и перенести его подальше. У огня надо забрать пищу, а это помещение все равно уже не спасти!..
С этими словами он лихо спрыгнул с приличной высоты. То, что он предлагал, было единственным выходом из положения. Поэтому все кинулись к стогу. Ребята хватали, как пушинки огромные спрессованные охапки сена и перетаскивали в безопасное место. Стог таял на глазах...
А огонь разгорался все ярче. Скоро все здание было охвачено пламенем. Но к тому времени мы уже успели разобрать стог.
Усталые, взмокшие, раскрасневшиеся, стояли мы перед горящим домом и с сожалением смотрели, как горят огромные балки, как исчезает в огне крыша, как с треском лопается и скатывается па землю черепица. Деревянные окна и двери пылали, словно лучина, огромные языки пламени то устремлялись вверх, то утомленно стелились понизу. Иногда жаркие языки вздымались буквально до небес. От едкого дыма слезились глаза, першило в горле.
Мы с болью глядели, с какой быстротой уничтожались плоды человеческих трудов и усилий. Однако помочь не могли ничем.
Кто-то сказал, будто поджигатели уже найдены и задержаны.
Но даже эта сенсационная новость не заслонила мужества Жирасова: все только о нем и говорили с нескрываемым восхищением...
«Вот, оказывается, каким обманчивым бывает первое впечатление, - думал я про себя,— какой-нибудь внешний признак пеленой застелет взор, и ты не видишь истинных качеств человека...»
На следующее утро я выложил на газету свой десятидневный паек и пригласил товарищей.
Люблю щедрых людей! - с восторгом провозгласил Жирасов, жадно накидываясь на еду. Он ел с таким аппетитом, словно целый месяц крошки не держал во рту.
Не отставал от него и командир пулеметного взвода Лобов — этот не жевал пищу, а буквально перемалывал ее своими мощными челюстями.
Взводный Колотов и арттехник Ковалев тоже не дремали.
Одним словом, через несколько минут от пайка, выданного мне на десять дней, не осталось почти ничего. Ну, может, на легкий ужин!
Вечером, когда после занятий мы собрались в нашей комнате, я снова «накрыл стол» и выложил оставшееся от утреннего пиршества.
И на этот раз никто не жаловался на отсутствие аппетита.
Едва мы успели поужинать, как нас подняли по тревоге и отправили на станцию. За какие-нибудь два часа мы погрузились в товарные вагоны и двинулись в путь. Но куда - никто еще не знал. Однако, судя по тому, что мы ехали по Октябрьской железной дороге, можно было заключить, что везли нас в сторону Ленинграда.
В эшелоне кроме нас находилась кавалерийская часть и конно-артиллерийский дивизион. Два паровоза с трудом тащили огромный состав.
Наш старый пульмановский вагон качало из стороны в сторону, словно детскую люльку, и в ту ночь мы почти не спали. От жестких скрипучих нар болели бока.
Едва рассвело, ребята отодвинули широкую дверь вагона и, высунувшись наружу, молча глядели на села, леса, поля, которые в зависимости от скорости движения то быстро пролетали мимо, то подолгу стояли перед глазами. Нам не терпелось испробовать свои силы в деле. Взволнованные, возбужденные, мы подолгу глядели на них, как бы стараясь запечатлеть в памяти, будто навсегда прощаясь с ними.,.
Паровозы с трудом волокли состав и после каждой остановки с невероятным усилием сдвигали его с места, а на небольшом подъеме мы ползли как черепахи, любой пеший мог нас догнать и перегнать.
Командный состав и бойцы бронепоезда занимали около десяти вагонов. И багаж с нами был изрядный. В него входили, во-первых, продовольственные запасы, и в том числе так называемый НЗ, во-вторых, военное снаряжение и боевое оружие — счетверенные и крупнокалиберные пулеметы, которые мы должны были установить на бронепоезде, карабины, автоматы, артиллерийский инструмент и еще много такого, из чего состоит имущество всякой воинской части.
Командир равномерно распределил офицеров по вагонам. Сам он вместе с начальником связи расположился в первом вагоне. Комиссар, заместитель командира и еще два офицера находились в хвосте, а я вместе с четырьмя взводными оказался в середине состава. В нашей группе кроме меня оказались Жирасов, Лобов, Колотов и Ковалев.
Вагон был перегорожен пополам. Одну половину доверху набили ящиками, тюками, мешками, пакетами. Во второй половине от стены до стены тянулись нары, на которых мы спали.
Когда подошло время завтракать, честно говоря, я был уверен, что сейчас кто-нибудь развяжет свой вещмешок и пригласит остальных поесть, как это сделал вчера я. Но время шло, и никто не собирался следовать моему примеру.
В томительном ожидании продолжал я стоять у открытой двери и не заметил, как остался один. Товарищи, оказывается, давно уже отошли и расположились на нарах.
Я оглянулся — и что же вижу! Каждый развернул на коленях свой паек и уплетает за обе щеки...
Я почему-то страшно сконфузился и, тотчас же отвернувшись, сделал вид, что увлечен созерцанием окрестностей...
Наверное, сейчас и меня позовут, подумал я. Но прошло достаточно времени, а меня никто не звал.
Мои спутники покончили с едой и снова подошли к дверям. Заметно повеселев после плотного завтрака, они громко обсуждали все, что открывалось их взору. Жирасов демонстрировал свое остроумие и непрерывно подшучивал то над одним, то над другим, вызывая дружный хохот. Только обо мне не говорили ни слова,
А я все сильнее ощущал голод. Привыкший к фронтовому пайку, я страдал от пустоты в желудке.
И все же поначалу, мне кажется, я мучился не столько от голода, сколько от сознания, что либо я допустил в отношении своих товарищей какую-то оплошность, либо они нехорошо поступили со мной.
Из головы не шли мысли о еде. Перед глазами все время стояла та румяная буханка, которою вчера я так щедро угощал своих товарищей.
Я опять улегся на нары: казалось, что так время пройдет быстрее, Почему-то я думал, что уж к обеду меня обязательно позовут и, как вчера я накормил всех, так кто-либо из товарищей накормит сегодня всех остальных.
Наступило время обеда...
Я лежал, укрывшись с головой шинелью, и ждал, когда меня пригласят поесть, но обо мне опять никто не вспомнил!
Утренняя история повторилась: Жирасов, Лобов, Колотов и Ковалев уселись поодиночке, и каждый съел свою долю.
Мне стало стыдно от одной даже мысли, что они могут подумать, будто я дожидаюсь, чтобы они меня накормили. Как назло, поезд шел без остановки, иначе бы я давно перебрался к своим бойцам.
Но эшелон за весь день так ни разу и не остановился, и я не мог выйти из вагона.
Уже наступил вечер, а я не слезал с нар. Голод давал себя знать все настоятельнее. Мне хотелось встать, но я боялся, что спутники подумают, будто я нарочно торчу у них на виду, чтобы напомнить о себе. Поэтому я завернулся в шинель и попытался заснуть. Но попробуй усни на пустой желудок!
Вечером повторилось то же, что было утром и в обед: все разошлись по своим углам и поужинали в одиночку.
Правда, я их не видел, даже не пытался высунуть голову из-под шинели, но все равно болезненно ощущал, как дружно жуют мои товарищи. Вследствие этого голод становился еще мучительнее: то ли от нервного напряжения, то ли от сильного желания поесть я буквально исходил слюной, челюсти сводило судорогой.
Голод мне доводилось терпеть в жизни не раз, поэтому поначалу я успешно с ним справлялся. Но меня не на шутку тревожило другое. Могло же так случиться, что в пути придется пробыть еще несколько суток, положим, двое или трое, что тогда?! Ведь тогда пришлось бы голодать еще трое суток! И кроме того, мы же не на свадьбу ехали! Кто знает, сколько еще километров придется проделать от станции до нашего бронепоезда? А если его отправили куда-то подальше? И как мне быть, если в первый же день придется принять бой? Хорош же я буду после недельной голодовки!..
Чем больше проходило времени, тем больше я сердился на себя и уже откровенно жалел о своей неуместной щедрости. И все же одного я понять не мог: ведь товарищи знали, что у меня с утра маковой росинки во рту не было. Почему же ни один из них со мной не поделится?
Нет, я, конечно, не возьму ничего и откажусь наотрез, но малейшее внимание с их стороны облегчило бы мои муки. А теперь? Чем объяснить такое странное поведение, такое равнодушие, такое... у меня не хватало слов для того, чтобы определить их черствость.
Разумеется, я никому ничего не говорил и ничем своей досады не выказывал, но обида переполняла меня настолько, что и при удобном случае я, наверное, не смог бы вымолвить ни слова.
а вагон наш по-прежнему скрипел, трещал, стучал, и среди этого грохота и скрежета я либо лежал, оглушенный шумом и голодом, либо стоял возле открытой двери.
Ночью произошла задержка из-за встречных эшелонов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46