Только об истинном, внутреннем спокойствии говорю вам и его-то желаю вам!Слуга доложил о прибытии полицейских агентов Грилли и Готта. Это обстоятельство было по душе духовнику, разговор с Олимпио тяготил его.— Пригласи их сюда. Только одиннадцать часов, мы имеем еще четверть часа времени!Духовник осушил свой стакан и встал, так как общество агентов оказалось для него неприличным, и он не хотел пить вино в их присутствии, как ни было оно прекрасно и соблазнительно.Шарль Готт и Грилли вошли в комнату. Они были во фраках, белых жилетах и галстуках, как будто собирались на праздник. Валентино говорил с ними от имени императрицы, и они полагали, что во всяком случае будет кстати одеться в бальный костюм.Олимпио взглянул на них со скрытой небрежностью и презрением.— Подойдите ближе, господа, — сказал он, указывая на диван смущенным агентам, которые раскланивались с ним и с духовником императрицы. — Мы имеем четверть часа времени до начала дела, для которого я вас пригласил! Выпейте! Нам предстоит много работы, и потому будет полезно выпить немного вина.Оба агента могли теперь еще менее, чем прежде, объяснить себе, о чем собственно идет речь. Вся сцена имела для них необыкновенный характер. Дон Агуадо был в генеральской форме, серьезен и как-то торжественен. К этому прибавьте его мужественную, представительную фигуру и присутствие духовника императрицы в полном облачении.Грилли и Готт повиновались и заняли места.— Представьте себе, какой удивительный вопрос пришел мне в голову прошлой ночью, — начал Олимпио, опершись о спинку кресла. — Вы будете смеяться, но когда не спится ночью, то часто представляются такие картины и вопросы, о которых обыкновенно не думаешь! Итак, я думал о том, кто из всех советников, чиновников и слуг, остался бы верен императрице, если бы по волшебству изменились обстоятельства и, как обыкновенно бывает в сказках, государыня сделалась бы скитающейся нищей.Услыхав это, духовник всплеснул руками и вышел в другую комнату, между тем как агенты обменялись вопросительными взглядами.— Я бы хотел знать, — продолжал Олимпио, — стали бы тогда министр Шевро, принц Мюрат и Бонапарт, графини Распони и madame Валентин, графиня Непполи, madame Тюр, генерал Морни и графиня Гажан, барон Давид и господин Себуэ — стали бы эти господа и тогда оказывать ей такое же расположение, как оказывают теперь! Вы, без сомнения, знаете, что все эти господа в настоящее время преданы Наполеоновской фамилии и часто являются свидетельствовать свое почтение! Это странная мысль, вижу я, так как вы не отвечаете мне, но в прошлую ночь она показалась мне очень естественной! Я задавал себе вопрос, останется хотя бы одна из этих личностей в Тюильри. О, число их бесконечно велико, и все они пользовались громадными милостями! Все эти баронессы Кассирон, мадам Виз, графиня Примоли и мадам Ратацци, князь Габриэли и графиня Авенти, сын Жерома Бонапарта, герцог Грамон, господа Руэр и Оливье, духовник императрицы и Гранье, откормленный газетный писака, останется ли хоть один из них при императрице, внезапно превратившейся в нищую? Об императоре я не говорю, у него есть маршалы Базен, Мак-Магон, Канробер, он имеет генерала Лебефа, Фальи, Винуа, но императрица? Вы молчите? Я желал бы знать, есть ли у нее один человек, который служил бы не из корыстных целей, а из любви? Вы никого не можете назвать? О, тогда императрица очень бедна, и нужно, чтобы она хоть раз увидела истинное лицо этих тунеядцев и прихлебателей и узнала бы их получше!.. Однако, господа, пора. Потрудитесь сесть со мной в экипаж.Олимпио потешался смущением, в которое привел духовника и обоих слуг двора: но те почли Олимпио за странного человека, который говорит о вещах невозможных, значение которых им непонятно.Они сошли вниз, где ожидал уже экипаж.Олимпио принудил духовника занять в нем место; потом на задней скамейке сели Грилли и Готт; последним вошел Олимпио и сел возле достопочтенного отца.Агенты надеялись теперь узнать о цели поездки, но ошиблись, так как кучеру заранее было сказано, куда ехать.Четверка прекрасных жеребцов быстро помчала карету. Олимпио молчал и казался еще серьезнее, чем прежде. Экипаж повернул на улицу Баньоле.Грилли и дядя д'Ор переглянулись: они начали понимать, в чем дело, когда экипаж остановился у дома Гейдемана и хозяин со свечой в руках вышел их встречать.— Это обещает что-то торжественное, — шепнул Грилли, когда Олимпио и духовник вышли из экипажа.— Покойник будет, — отвечал тихо дядя д'Ор, которому от всего этого становилось жутко.Палач встретил поклоном генерала и духовника, затем также поклонился обоим полицейским агентам.Фигура Гейдемана, освещенная пылавшей свечой, производила неприятное впечатление. Он походил в эту минуту на средневекового палача.— Приговоренный на месте? — спросил Олимпио, входя с духовником в дом палача.— Он доставлен мне четверть часа тому назад, — глухим голосом отвечал Гейдеман. В это время часы на церковной башне пробили двенадцать.— Где агент Мараньон? — спросил Олимпио так громко, чтобы могли расслышать Грилли и Готт.— В заднем строении, у слуг.— А эшафот готов?— Как приказано, благородный господин, смотрите!Палач открыл заднюю дверь, которая вела на большой, обнесенный высокими стенами двор.Олимпио со своими спутниками подошел к двери; они увидели посередине двора черный эшафот, наверху которого возвышалась гильотина.Валентино и Леон стояли возле, с факелами в руках, между тем как служители Гейдемана оканчивали убирать помост.Грилли со страхом смотрел на приготовления; дядя д'Ор угрюмо посматривал вверх на гильотину.— Теперь, господа, позвольте представить вам приказ, вследствие которого казнь должна состояться в эту ночь, — сказал Олимпио таким твердым и серьезным тоном, что никто не осмелился возражать. — Вы получили приказ? — обратился он к Гейдеману.— Он у меня, — ответил палач и отворил дверь в другую комнату, из которой его несчастная дочь, жертва Персиньи, утащила некогда ключ, чтобы спасти Камерата. — Войдите!Четыре господина повиновались приглашению. На столе посредине комнаты горела лампа; Гейдеман достал бумагу и положил ее на стол.— Достопочтенный отец, — обратился Олимпио, — вот бумага.— Проводите меня к осужденному, — обратился духовник к палачу, который со свечой в руках пошел вперед.Оба они оставили комнату.— Вы, господа, будете свидетелями казни, которая совершится в эту ночь! Приглашаю вас взглянуть на повеление о казни. В нем говорится, что преступник — Эндемо, который, как полицейский агент, присвоил себе имя Мараньона. Число преступлений его бесконечно. Вы должны быть свидетелями его показаний.Шарль Готт и Грилли посмотрели на документ и признали его подлинность.— Духовник императрицы приготовляет осужденного к смерти, — проговорил Олимпио. — Последуйте за мной во двор, где приготовлен эшафот!Оба полицейских агента повиновались; они со страхом и ужасом смотрели на могучую фигуру, которая умела повелевать; невольно следовали они за ним по деревянной лестнице во двор.Между тем как Леон продолжал неподвижно стоять с факелом возле эшафота, Валентино приблизился к своему господину.— В три четверти двенадцатого доставили мы мнимого герцога к палачу, — доносил он тихо.— Где вы его нашли?— В постели! Мы принудили его одеться, стащили в экипаж и привезли сюда!— Знает он свою участь?— Он узнал ее, как только увидел меня!— Сопротивлялся он?— Вначале. Но потом, как все трусливые грешники, совершенно пал духом! Он дрожал, зубы его судорожно стучали, холодный пот катился со лба, когда мы сдали его здесь палачу.— Я думаю, негодяй притворяется.— Это ему мало поможет, дон Агуадо, — заметил Валентино, — там наверху умолкнет притворство!Он указал на гильотину.Грилли и дядя д'Ор воспользовались этим временем, чтобы отойти несколько в сторону.— Если бы не было здесь духовника императрицы, — сказал первый тихо, — то я принял бы все это за обман!— Нет, — возразил дядя д'Ор, — разве вы не знаете этого Олимпио Агуадо?— Я знаю только, что Бачиоки его ненавидит и что…— Все это миновало, — перебил его тихо Шарль Готт. — Слово его сильно. Рассказывают удивительные вещи.— Скажите, что же рассказывают?— Что он всесилен и что императрица делает все, что он приказывает! Письменный документ в наилучшем порядке! Дон платит Мараньону за его дела его собственной кровью!— Ого, надо, значит, чертовски беречься этого генерала Агуадо! Он теперь не узнает, что мы…— Именно потому что он нас знает, он и взял нас свидетелями, дабы мы видели, какие последствия грозят тому, кто служит его врагам и вредит ему.— Мараньон действительно поступал ужасно, — проговорил Грилли, бросив удивленный взгляд на Олимпио.— Он исполнял только повеления Бачиоки, следовательно, и приказания императрицы.— А теперь же по их приказанию будет сам казнен.— Это всегда так, разве вы этого не знаете? Он наказывает Евгению, убивая ее оружие, но тише, дверь заскрипела…Грилли и дядя д'Ор посмотрели на неприветливое строение позади двора.Около двери виднелись две темные фигуры — это, без сомнения, вели приговоренного.Олимпио взял с собой указ и держал его в одной руке, в другую он взял факел.Он взошел на ступени эшафота; его высокая, мощная фигура производила при красноватом освещении ужасное впечатление; он походил на рыцаря тайного Вестфальского суда или северного богатыря, исполняющего Божий приговор; было что-то сверхъестественное в его неподвижно стоявшей геркулесовской фигуре, так что стоявшие подле него два помощника палача не могли скрыть своего удивления.Темные фигуры обозначались теперь яснее, двое слуг несли впереди два больших фонаря, позади них двое других вели приговоренного, который неистово сопротивлялся.Гейдеман следовал за ним.Последним шел, опустив голову и сложив руки, духовник, напутствие и утешение которого преступник отверг с ругательством и оскорбительным презрением.— Это убийство! — кричал он теперь. — Постыдное убийство! Все вы наемники моих врагов! Проклятие вам! Неужели здесь нет никого, кто согласился бы исполнить еще одно мое поручение? Предлагаю золото, много золота, только до завтра повремените казнью; вы все обмануты, я не должен умирать! Если я иду на эшафот, то со мной должны идти тысячи, которые были моими соучастниками.Слуги, державшие Эндемо, повалили его на землю. Он заметил обоих агентов.— Помогите мне, Грилли и Готт! Защитите меня! Спасите меня! Разве вы не видите, что со мной хотят сделать!Эндемо смотрел на них, широко раскрыв глаза; лицо его было ужасно бледно, оно выражало предсмертный страх; волосы ниспадали на лоб, с которого струился пот; губы были бескровны.— А, и вы не поможете мне, вы хотите видеть, как меня убьют, — кричал он, скрежеща зубами. — Тогда и вы должны идти со мной, вы не лучше меня!Слуги доволокли Эндемо до самых ступеней эшафота, который тускло освещался факелами Олимпио и Леона.Гейдеман взошел на ступени, Олимпио и духовник последовали за ним; двое слуг с большими фонарями встали по обе стороны гильотины.Леон и Валентино, равно как и оба полицейских агента, остались внизу.Когда Эндемо, которого подняли наверх сильные помощники палача, увидел Олимпио, стоявшего с факелом возле Гейдемана, его лицо исказилось еще ужаснее, и яростный вой вырвался из его уст.— Смерть ничто, я сто раз пренебрегал ею, но мое падение и торжество вот этого приводят меня в бешенство, не дают мне умереть!Эндемо хотел вырваться и броситься на Олимпио, который неподвижно стоял, но один из прислужников палача набросил ему на голову плотный черный платок и так сильно стянул, что негодяй захрипел.Олимпио передал палачу бумагу.— Вяжите его, — приказал Гейдеман.Слуги связали ремнем руки и ноги Эндемо и сняли платок с его головы; он увидел теперь, что ярость его бессильна, а смерть неизбежна.— « Именем императора, — читал палач громким голосом, держа в руках документ, на который падал свет факела, — мы признали справедливым и повелеваем, бывшего полицейского агента, Мараньона, называемого Эндемо, за повторение преступлений против жизни других, наказать смертной казнью через гильотину. Дано в Тюильри, за императорской подписью и печатью». Эндемо захохотал с отчаянием и ужасом. Палач откинул свой длинный, черный плащ. Олимпио приблизился на один шаг.— Ты стоишь на пороге смерти, — сказал он громким и торжественным голосом, — исчисли ряд своих преступлений! Только один раз ты можешь умереть, хотя заслужил это сто раз! Признайся же в своих злодеяниях, чтобы тебе легче было сложить свою голову!— Да, — вскричал Эндемо, с отвратительно торжествующим выражением, — да, я перечислю их; это доставит мне наслаждение, и только одно оплакиваю я, только одно не дает мне умереть: что вы и Долорес остаетесь вместе жить!— Признавайся, — сказал Олимпио.— Сельский старшина из Медины был первый, кто пал от моей руки; потом последовал старый Кортино, которого я убил при помощи одного матроса, Долорес знает это! Я, Эндемо, был тот, который засыпал подземный ход в Севастополе в надежде, что вы погибнете там, как пойманные крысы! Я пытался умертвить вас при помощи камышинской красавицы, но и здесь вы увернулись! Тогда я принес, чтобы погубить вас, бомбы в ваш дом и отравленное вино в вашу камеру, — о, я знаю, кто выдал меня, я знаю все, и Маргарита была бы наказана смертью, если бы вы не помешали мне! Ее мать, Габриэль Беланже, пала от моей руки, равно как и принц Камерата! Это я в Фонтенбло нанес ему смертельный удар!Эндемо с возрастающей яростью и злобой, от которой задыхался, перечислял свои злодеяния; он умолк на мгновение.— А Хуан, мертвую руку которого ты показывал? — спросил Олимпио.— Я нанял в Каире двух греков, потому что сам не мог исполнить этого! — вскричал с торжеством Эндемо. — Хуан любил Маргариту, поэтому я принес ей в подарок мертвую руку!Духовник и свидетели ужаснулись от такого зверства; даже палач, который видел и слышал многих преступников, с удивлением посмотрел на Эндемо, которого он не мог не оценить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69