Только он был чуть-чуть более активным, чтобы довольствоваться районом Палм Спрингз, или Бермудами, или Багамами, или еще каким-то другим местом, где живут равные ему по рождению пэры.
Я ощутила странную усталость от вида мужской слабости. Мужчины всегда терпят крах в самом что ни на есть главном, когда вдруг начинают смотреть вверх или в сторону в тот самый момент, когда им надо проявить хоть чуточку мужества и взглянуть вам прямо в глаза.
– Почему вы все это мне говорите? – задала я ему вопрос, для него просто ужасный. Что могло быть хуже этого – попросить человека объяснить мотивы его поведения? По правде говоря, я очень на Барри разозлилась и стала говорить ужасные вещи. Ужасные не своей вульгарностью, но по сути; то, что его не могло не уколоть. Такие вещи, которые он, наверняка, запомнит надолго, может, даже на многие месяцы.
Тем не менее, Барри мне не возражал, изо всех сил цепляясь за свои манеры, и сказал, что попробует все выяснить сам. А потом предложил вместе пообедать. Его застенчивые прекрасные манеры привели меня в еще большую ярость. И я, верная своим абсолютно скверным манерам, четким шагом вышла из его кабинета и направилась к секретарше Эйба.
Ее звали Ванда. Судя по своим собственным финансовым возможностям, я считала ее самой элегантной во всей студии. Ванда была седовласой незамужней дамой, всю свою жизнь прожившей в Калифорнии. Она прошла все и вся. Наверное, я ей нравилась, потому что она чувствовала, что и я тоже, в не очень-то отдаленном будущем, пройду через все и вся, учитывая, с какой скоростью я выматываюсь сейчас. Ванда непрерывно курила, пила ночи напролет, спала с кем ни попадя – одному Богу известно с кем; раз в несколько месяцев она регулярно красила волосы, каждый раз в новый цвет. В последнее время Ванда жила с одной своей подругой, такой же поседевшей, как и она сама. Эта ее подруга работала исполнительным секретарем на студии «Метрополитен». Чтобы хоть как-то убежать от всей этой жизни, подруги раз в год вместе ездили в круизы.
Я почувствовала, что все же какую-то толику правды я от Ванды могу получить. На самом-то деле она была сотрудницей самого мистера Монда, а не Эйба. И мистер Монд держал ее у себя как раз для того, чтобы следить, чтобы Эйб не совершил ничего слишком дикого. Наверное, Эйб Ванду люто ненавидел, но уволить ее не осмеливался.
Когда я вошла, Ванда сидела за машинкой, окутанная клубами дыма. Из пишущей машинки выползла превосходно отпечатанная страничка.
– Что они сделали с Сэмми? – спросила я. Ванда подернула плечами.
– А вы не заходили в студийный буфет? – спросила она.
– Б. Г. Э. говорит, что его послали в Дуранго.
– Барри очень красивый, но он никогда не отличит жабы от фиги, – сказала Ванда. – Дело в том, что вас вот-вот собираются уволить.
– И мистер Монд в самом деле разрешил бы им меня уволить? – спросила я. – Вы с ним говорили?
– Нет, уже неделю как не говорила, – сказала Ванда. – А обычно мы с ним разговариваем каждые десять минут. Думаю, меня тоже вот-вот уволят. Похоже, старик сдается. Знаете, умер Хирам, – добавила она. – Думаю, в этом причина всего.
Хирам был одним из друзей мистера Монда еще с юношеских лет, пожалуй, последним из всех его старых друзей. Это был пожилой банкир, проживший на Майами лет тридцать, если не больше. Мало того, что они дружили еще с тех давних пор, когда вместе жили в Нью-Йорке – Хирам оказывал мистеру Монду всяческую финансовую поддержку в первые годы его работы на студии. Они часами разговаривали по телефону каждый божий день.
– Умер с месяц тому назад, – сказала Ванда. – Хирам, сами знаете, был для него последней зацепкой. У всех есть свои зацепки – даже у него. Думаю, нам всем лучше заранее подготовиться к тому, что отсюда придется уйти.
Я пришла в полное замешательство. Ведь я совершенно слепо рассчитывала на поддержку мистера Монда. Если Ванда права и старому Монду теперь все стало безразлично, нельзя даже и предсказать, что может произойти.
– Он вас любил? – спросила Ванда. Мне было очень странно услышать это слово из столь старых уст.
– Мистер Монд – меня?
– Да не мистер Монд, а этот большой парень, – сказала она. – Тот, что с мисс Соляре.
– Да нет, – сказала я. – Нет, я так не думаю.
– Судя по тому, как она изгаляется, он вас любил. Я не стала обсуждать эту тему. Предположение, сделанное Вандой, всколыхнуло во мне слишком много чувств, оно меня смутило и запутало. Я пошла в студийный буфет, но Сэмми там не нашла. Наша монтажная была закрыта. Все это было очень глупо. В конце концов я перестала искать Сэмми и ушла из студии. Ванда все во мне перевернула. Зачем ей понадобилось спрашивать, любил меня Оуэн или нет?
Без всякой цели я какое-то время покружила на машине по Голливуду. Знай я толком, где и что тут можно купить, я бы, возможно, прошлась по магазинам, но в этом отношении я всегда была ужасной неумехой, а уж в теперешнем моем состоянии хождение по магазинам никак не могло мне помочь.
В конце концов я поехала вниз по Западной авеню в один район, который в последнее время стал совсем заброшенным. Здесь находился большой магазин старых книг, и мне нравилось в них покопаться. Магазин назывался «Прошлое время». Он размещался в старом домике, чудом избежавшем сноса. Хозяином был огромный мужчина по имени Таб Макдувел. Думаю, он очаровал меня тем, что был совершенно непохож на всех тех, кого я знала в Голливуде. Таб весил фунтов триста; носил он рабочие брюки и старую фланелевую рубашку. Одни и те же брюки и одну и ту же рубашку, не меняя их месяцами, пока они не становились абсолютно черными от книжной пыли. Такими же черными были у Таба руки, а подчас–и лоб, и подбородок. Таб жил среди своих книг как медведь в пещере. Как-то раз, роясь в книгах на втором этаже в поисках чего-нибудь с описанием костюмов, я и впрямь наткнулась на пещеру – уютное, укромное местечко, в котором Таб спал. На раскладушке лежал матрас и никаких простыней. Возле раскладушки, прямо на ящике из-под виски, стоял телевизор. Матрас тоже был черный. Я бы сказала, просто страшный. Проходили годы. Мы с Табом познакомились поближе, как это бывает между владельцем магазина и более или менее постоянными его посетителями. Мне часто хотелось попросить Таба, чтобы он перевернул этот свой матрас, хоть какое-то время поспал бы на чистой его стороне. А еще лучше было бы, если бы он сжег его дотла и достал себе новый, от какой-нибудь благотворительной организации или еще откуда-нибудь. Но Таб так сильно меня стеснялся, что я не решилась ему об этом сказать.
Нетрудно было догадаться, каким образом его стали называть Таб. У него был чрезвычайно большой живот, который вечно вылезал из брюк, и который никак не могли скрыть фалды рубашки: большая часть его, та, что ниже пупка, всегда была открыта. Иногда в магазин наведывались за милостыней какие-то пьянчужки и бродяги. Но стоящих посетителей я встречала крайне редко. Мне казалось, что Таб книги только покупает, но не продает. Но если и так, его энтузиазма от этого не убывало.
Несмотря на свой громадный живот, Таб не казался мне тучным. Его речь и манеры, его ментальность были очень тонкими. Таб был на редкость деликатным и гораздо более утонченным, чем большинство тех мужчин, с кем я общалась. И хоть руки у него были большие и толстые, с книгами Таб обращался так легко и нежно, словно касался кружев или прекрасного фарфора. К тому же, несмотря на то, что сам он был всегда покрыт пылью и грязью, книги его были в безупречном порядке, без единого пятнышка на страничке, ни в едином из его многочисленных томов. Словно бы Таб каким-то образом умудрился всю грязь этих книг, попавших в его владение, вобрать в себя самого.
Когда на меня наваливались тяжелые стрессы, я иногда забиралась в этот книжный магазин как в тайное убежище для спасения. Таб неизменно оставлял меня одну. Я могла сидеть прямо на полу и читать. Будто в аллее между книжными полками. Тут я чувствовала себя в полной безопасности. Думаю, что и для Таба магазин его был тоже своего рода тайным убежищем, хотя я не имела ни малейшего представления, от чего ему хотелось здесь укрыться. Было еще одно обстоятельство, в силу которого мне так нравился этот книжный магазин. Если мне нужна была какая-нибудь книжка, Таб почти всегда ее у себя находил, не считая тех случаев, когда книжка ему не нравилась. Казалось, он мог правильно оценить любую книжку по любому предмету. Если я спрашивала его о какой-нибудь ерунде, его большое лицо хмурилось, он вытаскивал на середину свой огромный стул и пробирался мимо рядов полок как большой медведь. Через минуту-другую Таб протискивался назад и, счастливо улыбаясь, протягивал мне какую-нибудь книжку, которая, по его мнению, мне на самом-то деле и была нужна.
– Эта гораздо лучше, – обычно говорил он при этом, как бы слегка извиняясь. Иногда я решала эту книгу купить, а делала я это крайне редко и просто потому, что мне было стыдно все у него читать, ничего не платя. В таких случаях Таб обычно хмурился, а потом расплывался в улыбке и всегда умудрялся назвать мне такую цену, которая оказывалась намного ниже той, что стояла на книжке.
– Привет, Таб, – сказала я, входя в магазин.
Таб улыбнулся и застенчиво кивнул мне головой. К этому времени мне почти удалось преодолеть его стеснительность в разговорах со мной. Если я немножко задерживалась, а у него было подходящее настроение, Таб мог запросто рассказывать мне про свою жизнь, большую часть которой он провел на морском флоте. Но сегодня я сама была мало расположена к разговорам и потому сразу же направилась наверх, где стояли книги по костюмам. Проходя мимо, я мельком взглянула на раскладушку – не сменил ли Таб свой матрас. Разумеется, он ничего не изменил.
Я просидела наверху около часа, перелистывая книги и слушая шум автобусов, проезжавших по Западной авеню. А потом спустилась, чтобы выпить чаю. У Таба была еще одна весьма изысканная черта – он очень любил пить чай в любое время дня. Когда я спустилась, у столика с книгами стоял молодой человек с очень длинными волосами. Он показывал Табу какие-то книги. Юноша был ужасно бледный. На нем были джинсы фирмы «Левис» и старая варено-джинсовая рубашка. Меня поразило сердитое напряжение в его лице. Когда я вижу мужчину, я могу сразу же сказать, попытается он со мной заговорить или нет. Этот молодой человек заговаривать со мной не собирался. Он на меня даже не взглянул. Во всей представшей моему взору сцене было что-то монашеское: большой Таб выглядел как старый монах, а этот юноша – как преисполненный к нему почтением послушник. На лице Таба кривилась гримаса, словно его что-то мучило. Перед ним лежали три книжки, которые он разглядывал с таким видом, будто перед ним – настоящие драгоценные камни.
– Думаю, долларов триста, – сказал Таб. Молодой человек тотчас же кивнул. Таб поднялся, живот у него затрясся. Вернувшись, он принес пачку денег. Юноша взял деньги и очень аккуратно их сложил. Потом он кивнул Табу и вышел. Таб передал мне чашку с чаем. Он, видимо, несколько смутился, что я невольно увидела, как он делает бизнес.
– Это был Доуг, – сказал он, как бы объясняя мне то, что я увидела. – Он букскаут.
– Про бойскаутов я слыхала, а про букскаутов – никогда, – сказала я. – Чем он занимается – ставит палатки в книжных магазинах?
– О, он путешествует, – сказал Таб. – Он делает обходы – разные там распродажи недвижимости, лавки со всякой макулатурой, такие места, куда у меня нет времени зайти.
– Можно мне взглянуть? – спросила я, поставив чашку с чаем рядом с принесенными юношей книгами. Таб кивнул. Первая книга, которую я взяла, была в коричневом кожаном переплете.
– Это Маккензи, – сказал Таб так, словно я сразу же должна была понять, о ком идет речь.
Я никогда ни про какого Маккензи ничего не слыхала. На заглавной странице было написано: «Путешествие из Монреаля по реке Святого Лаврентия через континент Северной Америки». В книге была большая карта, но я раскрывать ее не стала. Название реки змейкой вползло в память. Потом моя память продралась через длинные барьеры лет и опыта, как ленточка реки на карте. И добралась до самого источника – до воспоминания об одном из моих возлюбленных, самом добром из всех. Это был мальчик, которого звали Дэнни Дек. Он, бывало, сидел со мною на матрасе в той самой комнате, которую мы с ним какое-то недолгое время снимали в Сан-Франциско. Там мы читали книжки про великие реки. Это воспоминание было таким нежным, особенно после всей грубости, свалившейся на меня в последние несколько недель. И через мгновение я почувствовала, что плачу, даже толком и не осознавая истинной причины своих слез. Я поняла, что плачу только тогда, когда увидела, как забеспокоился Таб Макдувел; правильнее сказать, он просто до смерти испугался.
Я действительно плакала. Слезы капали прямо на книжку. Наверняка в обычной ситуации это привело бы Таба в ужас. Но сейчас он слишком разволновался и ничего не замечал.
– Мы что-нибудь сделали не так? – спросил он, будто задавая этот вопрос себе самому, пытаясь понять, какая социальная ошибка могла вызвать такое несчастье.
– Нет, нет, ничего плохого не случилось, – сказала я, и это была чистая правда. Сейчас я чувствовала себя много лучше.
– Вытрите свою книжку, – сказала я.
Таб обрадовался, что может чем-нибудь себя занять. Хотя, наверное, из-за меня эта книжка стала ему почти противна, как будто она каким-то образом была повинна в моих слезах.
Я плачу мало; слезы не любила никогда. С одной стороны, мужчины при виде их всегда чувствуют себя такими виноватыми и настолько теряют уверенность в себе, что куда легче любые слезы сразу же подавить. И подобные приступы сентиментальности у меня обычно случаются лишь тогда, когда я в полном одиночестве.
Справившись наконец с воспоминанием о Дэнни, я выпила чаю. К моему полному замешательству, по щекам моим все еще текли слезы. У меня было такое чувство, будто слезные железы вышли из-под моего контроля, как моющая часть дворника на ветровом стекле автомобиля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55