Не сомневаюсь, меня считали сумасшедшим, ибо в любую погоду я держал шторки раздвинутыми. Думаю, Алегрия, хоть она и не произнесла ни слова, мысленно ругала свое «везение», кутаясь в меховой плащ так, что были видны только глаза, кончик носа и пальчики, – и это при том, что на дворе стоял Сезон Дождей, а до Сезона Перемен было еще далеко.
Я объяснил Алегрии, что в детстве меня однажды заперли в крохотном чулане и с тех пор я боюсь замкнутых помещений. На самом деле я внимательно смотрел по сторонам, примечая все и вся, что может понадобиться полководцу, ведущему свои войска в эти земли, начиная от глубины бродов и заканчивая тем, где можно будет раздобыть фуражный корм. Мои люди, ехавшие сзади во второй карете, занимались тем же самым. Каждый вечер мы собирались все вместе, якобы для того, чтобы сообща помолиться, и майсирцы, с уважением относящиеся ко всему, связанному с богами, нас не беспокоили. На самом деле мы докладывали капитану Ласте обо всем увиденном, имеющем какое-либо военное значение, а он записывал все сведения мелким почерком в длинный свиток, который прятал в своем кивере. В последних трех экипажах перевозились припасы на чрезвычайный случай и материалы для лагерной стоянки. И то и другое нам приходилось использовать слишком часто.
День за днем мы упрямо ползли на юг. Мне очень хочется сказать, что мы постоянно были в пути, но это было бы слишком далеко от истины. То и дело нам приходилось ждать, пока успокоится вышедшая из берегов река, пока уберут завалы из деревьев, перегородивших дорогу, пока утихнет сильная буря. Дороги в Майсире представляли собой сущий кошмар. Сами майсирцы шутили – и в этой шутке, увы, было чересчур много правды, – что найти дорогу в море грязи очень просто: по выбоинам от колес.
Убогая система сообщений на бескрайних просторах Майсира производила удручающее впечатление. Без хороших дорог наша армия, если ей придется наступать, будет тащиться вперед так медленно, как в прежние времена, когда она была обременена огромными обозами с офицерскими любовницами, бесчисленными слугами и ворохом ненужного барахла.
Мы проезжали через крохотные захудалые городишки, скорее большие деревни, с неровным булыжником мостовой, на котором особенно сильно встряхивало колеса карет, – серые, унылые. Единственными прочными сооружениями были каменные храмы, неизменно самые внушительные постройки. Затем мы снова возвращались в суэби – к серому небу, серой грязи, серому дождю, серым кустам, так что вскоре глаза начинали болеть, требуя отдыха от этого бесконечного однообразия. Единственными яркими красками вокруг были наши мундиры и пестрые наряды Алегрии.
Я ни за что бы не предположил, что мне надоест постоянная сырость, – ведь я родился и вырос в джунглях. Однако серая мгла, мерзкий холод с утра до вечера в вечно сырой одежде, не высыхающей за ночь, – это действовало на всех нас. Я с гордостью смотрел на Алегрию. Возможно, девушка родилась для дворцовой роскоши, но сейчас она стойко переносила все тяготы пути, в трудную минуту подбадривая нас шуткой, каким-нибудь интересным рассказом или преданием о здешних местах, а то просто замечанием о реке или деревеньке, мимо которой проходил караван. Если ночь заставала нас в суэби, вдалеке от населенных мест, Алегрия рассказывала сказку у костра или пела.
Когда мы наконец, готовясь ко сну, забирались в карету, пытаясь согреться под толстыми одеялами, я старался не думать о ней, о том, что нас разделяет всего пара футов и она не станет возражать, если я преодолею это расстояние. Разумеется, с таким же успехом можно просить человека не думать о зеленой свинье. Алегрия была моей зеленой свиньей, и чем дальше на юг мы продвигались, тем зеленее она становилась.
Мы увязли в болоте. Наш кучер, ругаясь, истово хлестал кнутом, лошади недовольно ржали, но экипаж лишь скрипел, раскачиваясь из стороны в сторону. Офицеры приказали солдатам спешиться и вытащить карету из трясины. Выскочив через боковую дверь, я присоединился к ним, в вечерних сумерках превратившись в еще одного ругающегося рядового, с головы до ног перепачканного грязью.
В нескольких футах от увязшего экипажа я заметил группу всадников, невозмутимо глядящих на нас. Я чуть было не крикнул лентяям, чтобы они оторвали свои задницы от седел и размяли мышцы, но тут сообразил, что это были офицеры.
Сквозь крики и ругань до меня отчетливо донесся гнусавый голос шамба Ак-Мехата:
– Если бы только этот немытый варвар и его шлюха, от которой он без ума, перестали трахаться и вылезли бы из кареты...
Слушать дальше я не стал. Схватив Ак-Мехата за обутую в сапог ногу, я выдернул его из седла. Вскрикнув, он пролетел пару метров и шлепнулся лицом в грязь.
– Ах ты... ах ты подлая свинья, мать твою... Да я тебя...
Едва поднявшись с земли, он встретил своей грудью мой сапог и снова рухнул в лужу, поднимая брызги. Перекатившись на бок, Ак-Мехат встал и только тут узнал меня.
– Ах ты ублюдок, как смеешь ты, безродный бастард... как ты смеешь поднимать на меня руку! – прошипел он, выходя из себя и хватаясь за саблю.
Я собрался еще раз отправить его на землю, как вдруг пропела тетива и в живот шамбу впилась стрела. Вскрикнув, Ак-Мехат судорожно схватился за стрелу, пытаясь вырвать ее, но тут ему в грудь вонзились еще три стрелы, причем одна из них пробила насквозь руку. Он в третий раз упал в грязь, на этот раз уже окончательно.
Обернувшись, я увидел мрачного шамба Филарета, за спиной которого стояли лучники. Он без сожаления посмотрел на труп.
– Глупый ублюдок. Считал, что проклятая родословная дает ему право... – Филарет умолк. – Калстор! – крикнул он.
Тотчас же к нам подбежал уоррент-офицер.
– Слушаю и повинуюсь, сэр! – произнес он стандартную фразу.
– Оттащи этот мешок дерьма к ближайшему дереву и вздерни его на ветку. И прикрепи табличку: «Эта собака осмелилась перечить своему господину».
– Слушаю и повинуюсь, сэр! – бесстрастно произнес калстор, словно ему поручили проверить, как девасы начистили к смотру свое снаряжение.
– Этот мерзавец опозорил нас, – сказал Филарет, обращаясь ко мне. – Приношу вам свои искренние извинения. Если вы решите доложить о данном инциденте нашему королю, я отнесусь к этому с пониманием.
– И что будет в этом случае?
– Скорее всего, в подразделении, которым командовал это заносчивый болван, будет казнен каждый десятый человек – рядовой, уоррент-офицер, офицер, – равнодушно произнес Филарет. – В первую очередь наказание понесут офицеры. Вполне вероятно, семейству Ак-Мехат придется смывать вину одного из своих членов кровью. У самого шамба остались сын и дочь; они обречены. Возможно, король решит, что на чашу весов надо будет бросить также жизнь его отца.
Он говорил эти ужасные вещи совершенно спокойно, в точности так же, как до него это делал калстор.
– Шамб Филарет, не вижу смысла возвращаться к этому прискорбному происшествию. Глупости, совершенные дураком, следует забывать как можно скорее.
Я также мог добавить то, о чем думал: что в смерти Ак-Мехата не было никакой необходимости, так как он, не успев обнажить свою саблю, снова отправился бы в грязь, после чего получил бы хорошую взбучку, и это, возможно, послужило бы ему уроком. Но я предпочел промолчать.
Прочитанное мной оказалось истинной правдой: офицеры майсирской армии считали своих подчиненных за скот и обращались с ними соответствующим образом. Шамб Филарет и его младшие офицеры были поражены, увидев, что я каждый раз, перед тем как сесть есть, убеждался, что у моих людей есть все необходимое. Для них рядовые были чем-то вроде слуг. Помню, однажды нам не удалось засветло добраться до какого-либо жилья и пришлось разбивать шатры. Как только офицеры обрели крышу над головой и получили приготовленный для них ужин, быдло-рядовые перестали для них существовать. Не важно, как девасы утоляли голод крупами и холодной солониной, где они собирались спать.
В то же время, храни Иса того несчастного рядового, кто проснется утром, не готовый продолжать путь верхом. Кстати, не имело никакого значения, удалось ли ему хоть раз с прошлого года побывать в бане, промок ли он насквозь, – главное, чтобы на мундире не было никаких следов вчерашнего пути по болотам. Но девасы и калсторы никогда не жаловались – по крайней мере я ничего не слышал.
Один раз мы разбили лагерь неподалеку от торгового каравана, и я перед ужином отправился поболтать с купцами. Подобно всем торговцам на свете, они очень осторожно следили за своими словами даже в простом разговоре с незнакомым человеком, к тому же военным. И все же мне удалось кое-что разузнать о здешних краях, что помогло мне заполнить белые пятна на мысленной карте, которую я составлял у себя в голове. Кроме того, не скрою, мне было приятно провести какое-то время с людьми не в форме. Я вернулся в наш лагерь с маленьким подарком для Алегрии. Это была заколка в виде котенка, пытающегося поймать бабочку, выкованная из различных золотых сплавов. В ней присутствовали все оттенки благородного металла – желтый, красный, белый. Если подержать заколку на ладони, котенок приобретал окраску настоящего животного и начинал прыгать и мяукать, но ему так и не удавалось поймать игривое насекомое, кружащееся у него над головой. Когда я протянул заколку Алегрии, у девушки на глаза навернулись слезы. Я спросил, в чем дело, – подарок был относительно дешевый, а заключенная в нем магия не шла ни в какое сравнение с теми чудесами, которых Алегрия насмотрелась, общаясь с сильными мира сего.
– Это первая вещь, которая будет моей, – сказала девушка. – По-настоящему моей.
– А как же твои наряды, драгоценности?
– Это все принадлежит королю Байрану. Или ордену далриад. Мои они до тех пор, пока я с вами. – Алегрия шмыгнула носом. – Прошу прощения, мой господин. Я не собираюсь все время лить слезы, словно дождевая туча. Но...
Она умолкла.
– По-моему, уже давно пришло время забыть о словах «мой господин», – быстро заметил я. – Как насчет «Дамастеса»?
– Хорошо. Дамастес.
Алегрия собралась было что-то добавить, но осеклась и уставилась на котенка, резвящегося у нее на руках.
Чаще всего мы останавливались на сельских постоялых дворах, что давало мне возможность бродить по улицам и разговаривать с местными жителями. Торговцы, ремесленники и вообще представители среднего сословия встречались в деревнях нечасто; мало было среди крестьян и людей зажиточных. В основной своей массе они были грязными, жизнерадостными, дружелюбными и в высшей степени религиозными. Но солдаты, набиравшиеся преимущественно из крестьян, к своим бывшим собратьям относились с презрительным высокомерием.
Вот два примера этого, оба следствия одного и того же случая. Как-то раз мы были вынуждены искать укрытия от непогоды во дворе одного крестьянина. Мы поставили свои шатры рядом с его убогим сараем. Крестьянин угостил нас свежим молоком и двумя цыплятами, а также горсткой сушеных овощей, из которых мы сварили жидкий суп. На следующее утро радушный крестьянин вышел нас провожать. Я понял, что никто не собирается заплатить ему за ужин, каким бы скромным он ни был. Торопливо выйдя из кареты, я подошел к крестьянину и вручил ему три золотых. Тот забормотал бессвязные слова благодарности, еще больше смутив меня.
Мы тронулись в путь. Не знаю, что подтолкнуло меня на этот поступок, – возможно, я увидел что-то краем глаза и у меня в подсознании поселились подозрения. Так или иначе, после того как мы отъехали от деревни где-то на милю, я крикнул, приказывая каравану остановиться, и попросил у шамба Филарета коня. Мне нужно было возвратиться в деревню, где я кое-что забыл. Филарет предложил отправить туда одного пыдну, но я отказался. Карьян, успевший слишком хорошо меня узнать, скептически усмехнулся, сердясь, что я затеял какую-то глупость и не беру с собой сопровождение. Вернувшись галопом назад, у самой деревни я пустил коня шагом. Приблизившись к дому нашего хозяина, я услышал громкие крики. Бесшумно соскочив на землю, я выхватил меч и побежал вперед.
Три солдата из нашего отряда, один калстор и два деваса, привязали крестьянина к огромному колесу его собственной арбы. Калстор держал в руке импровизированный кнут, сделанный из расплетенной веревки с завязанными на концах узлами.
– Или ты скажешь нам, где твое золото и серебро, или покажешь нам свои кости! – крикнул он.
Снова свистнул кнут.
Наверное, эта троица была назначена в дозор. Негодяи решили, что успеют совершить свое злодеяние и догнать отряд, прежде чем их хватятся. Я пробежал через двор и приблизился к ним, и только тогда они услышали мои шаги. Я ударил калстора по затылку рукояткой меча, и он, обмякнув, рухнул на землю. Два деваса, увидев обнаженное лезвие, закричали от страха.
– Немедленно освободите его!
Солдаты бросились выполнять мое приказание. Разрезав веревки, один из них обернулся, сжимая нож в руке. Прежде чем его мысль успела оформиться в действие, я всадил ему в руку четыре дюйма стали.
– Принесите длинную веревку, – распорядился я.
Девасы притащили кусок длиной около пятидесяти футов. Сделав три петли на расстоянии пять футов друг от друга, я накинул их на шеи солдат. Крестьянин бормотал что-то насчет «милосердного повелителя» и «великого отца», однако это я был перед ним в долгу. Дав бедняге еще несколько золотых, я взял веревку за длинный конец и поспешил вдогонку за караваном. Коня я пустил быстрой рысью, так что негодяям приходилось бежать. Они то и дело спотыкались и падали в раскисшую от дождей колею. Я останавливал коня не сразу, протаскивая извивающихся и брыкающихся людей по земле, и лишь потом давал им возможность подняться на ноги. Когда мы догнали наш маленький отряд, вся троица превратилась в огромные комки грязи.
Филарет захотел знать, в чем дело, но я, не сказав ни слова, лишь бросил ему конец веревки, вернул пыдне его коня и сел в свою карету. Не знаю, что сталось с тремя неудавшимися ворами, но, по-моему, больше я их не видел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81