Фостий сразу вспомнил мнение отца: «Если ты позволишь этим чернильным душам вести дела, не проверяя их, то как ты узнаешь, когда они начнут надувать тебя? Благой бог свидетель, что без них не обойтись, но он подтвердит и то, что за ними нужен глаз да глаз. Анфим же запустил государственные дела и едва не довел империю до краха».
– Я не стану Анфимом, – возразил Фостий, словно отец и в самом деле произнес эти слова вслух. Оливрия, Эврип и Катаколон удивленно взглянули на него, и Фостий почувствовал, как у него заполыхали щеки.
– Что ж, я тоже, – сказал Эврип. – Если я попробую жить так после смерти отца, то он наверняка выберется из могилы и свернет мне шею костлявыми пальцами. – Он понизил голос и нервно взглянул на Криспа; Фостий предположил, что Эврип шутил лишь наполовину.
– А я только рад, что мне не придется носить красные сапоги, – заявил Катаколон. – Я время от времени люблю от души покутить, а то можно совсем закиснуть.
– Одно дело – покутить всласть время от времени, – заметил Фостий. – Но совсем другое – вовсе не просыхать. Анфим, говорят, никогда не останавливался, даже темпа не сбавлял.
– Жизнь у него оказалась короткая, но веселая, – ухмыльнулся Катаколон.
– Если тебя услышит отец, жизнь твоя тоже окажется короткой, но отнюдь не веселой, – предупредил Фостий. – Любители вспоминать Анфима у него не в почете.
Катаколон немедленно уставился вперед; ему не хотелось пробуждать ярость Криспа. Фостий внезапно осознал еще одну причину, по которой Крисп столь презирал предшественника, чьи трон и жену он сделал своими: все эти годы он, несомненно, гадал, не подбросил ли ему Анфим своего кукушонка?
Из всех троих Фостий, пожалуй, больше всего пошел в Криспа характером, разве что оказался больше склонен к размышлениям, чем к действиям. Эврип отличался по-своему, а зависть из-за утраченного первородства делала его угрюмым. А Катаколон… Катаколон беззаботно поплевывал на всяческие последствия, что ставило его особняком от обоих братьев.
– Когда на твоих ногах окажутся красные сапоги, дашь ли ты мне возможность самостоятельно проявить себя?
– Я же все время об этом твержу, – ответил Фостий. – Может, клятва сделает тебя счастливее?
– Ничто в наших отношениях не сделает меня по-настоящему счастливым, сказал Эврип. – Но кое-что я усвоил: иногда обстоятельства складываются так, что изменить ничего невозможно… а если и возможно, то в худшую сторону. Будь по-твоему, брат. Я стану служить тебе и постараюсь сделать так, чтобы все остальные служили мне не хуже, чем тебе.
Братья торжественно пожали друг другу руки. Оливрия восхищенно вскрикнула; даже Катаколон неожиданно стал серьезен. Ладонь Эврипа оказалась теплой.
Оливрия смотрела на братьев так, будто всем трениям между ними пришел конец.
Фостию хотелось думать так же, но он знал, что, несмотря на любые взаимные обещания, они с братом до конца жизни не станут спускать друг с друга глаз.
Если ты член императорской семьи, то это, к сожалению, неизбежно.
Если бы Эврип произнес сейчас нечто вроде: «Хорошо, что мы покончили с этим раз и навсегда», Фостий стал бы подозревать его даже больше, а не меньше.
Но младший брат лишь бросил на него быстрый взгляд, проверяя, насколько серьезно он воспринял жест примирения. На мгновение их взгляды встретились. Оба улыбнулись, но опять-таки на мгновение. Братья могли не доверять друг другу, но понимали друг друга прекрасно.
Вместе с императорской процессией они проехали через площадь Паламы и вернулись во дворец. После городского шума здесь их незримым покрывалом окунала тишина. Фостий ощутил, что вернулся домой. После событий последних нескольких месяцев этот факт приобрел для него особое значение.
Он всегда использовал свою спальню во дворце как убежище от Криспа.
Теперь, когда он делил ее с Оливрией, иногда казалось, что ему вновь не захочется из нее выходить. Они, разумеется, не занимались любовью постоянно, причина была совсем другой – Фостий открыл в Оливрии собеседницу, с которой ему хотелось разговаривать больше, чем с кем-либо другим.
Подойдя к кровати, Фостий повернулся к ней спиной и рухнул, словно срубленное дерево. Толстый матрац, набитый гусиным пухом, поглотил вес его тела, и Фостию показалось, что он провалился в теплый сухой сугроб. Поскольку он лежал поперек кровати, Оливрия присела в ногах.
– Все это… – она повела рукой, показывая, что имеет в виду не просто комнату или дворец, но и службу в Соборе и торжественное шествие по улицам столицы, – …до сих пор кажется мне нереальным.
– У тебя впереди вся жизнь, чтобы привыкнуть, – ответил Фостий. – Многое покажется тебе глупым и скучным; даже отец так считает. Но церемонии – это клей, скрепляющий Видесс, поэтому он их терпит, а потом ворчит у себя в кабинете, где его никто не подслушает.
– Но это же лицемерие, – нахмурилась Оливрия; подобно Фостию, она еще не избавилась до конца от фанасиотской «правильности».
– Я ему тоже это сказал. Он лишь пожал плечами и ответил, что станет хуже, если не даст людям то, чего они от него ждут. – До похищения он возмущенно закатил бы глаза, но сейчас, коротко поразмыслив, признал:
– Возможно, что-то в этом есть.
– Ну, не знаю. – Оливрия нахмурилась еще больше. – Как можно уважать себя, год за годом совершая поступки, которые презираешь?
– Я не говорил, что отец их презирает. Он поступает так ради блага империи. Я сказал, что церемонии ему не нравятся, а это далеко не одно и то же.
– Достаточно близко для любого, кто не теолог и не привык к уверткам. Оливрия сменила тему, что могло означать, что она признала его правоту. – Я рада, что ты помирился с братом – или он с тобой. Называй как хочешь.
– Я тоже, – сказал Фостий. Не желая раскрывать Оливрии свое мнение об этом перемирии, он добавил:
– Посмотрим, надолго ли его хватит.
Она тут же ухватила смысл его слов.
– А я думала, ты поверил в него больше, – сказала она упавшим голосом.
– Надежда – да. Но вера? – Он пожал плечами и повторил:
– Посмотрим, надолго ли его хватит. Если на то будет воля благого бога, то навсегда. А если нет…
– Если нет, ты сделаешь то, что обязан будешь сделать, – закончила за него Оливрия.
– Да, то, что буду обязан сделать, – подтвердил Фостий. Воспользовавшись этим принципом, он сумел выбраться из Эчмиадзина, но при желании им можно оправдать что угодно. – Ты знаешь, в чем реальная слабость доктрины фанасиотов?
– спросил он, вздохнув.
– В чем же? Вселенский патриарх, не задумываясь, может назвать хоть сотню слабостей.
– Окситий много чего делает, не задумываясь. У него плохо получается думать.
Оливрия хихикнула, смакуя скандальность его утверждения.
– Так что ты хотел сказать? – напомнила она.
– Реальная слабость доктрины фанасиотов, – объявил Фостий, словно выступая перед синодом, – заключается в том, что она представляет мир и жизнь проще, чем они есть на самом деле. Жги, круши и голодай – и мир почему-то станет лучше! Но как быть с людьми, которые не желают, чтобы их сожгли заживо, или с теми, кому нравится набивать брюхо? Как быть с макуранцами, которые начнут захватывать наши земли, если Видесс развалится на куски – а кто пытается его развалить?
Светлый путь совсем не принимает это в расчет. Он лишь направляет всех по дороге, которую считает верной, несмотря на все сложности и противоречия.
– Все это достаточно верно, – признала Оливрия.
– Фактически, – продолжил Фостий, – встать на светлый путь есть почти то же самое, что заново влюбиться – ведь при этом человек замечает лишь все самое доброе и хорошее в том, кого любит, а не его или ее недостатки.
Оливрия взглянул на него как-то странно. Фостию его аналогия настолько понравилась, что он удивлялся, чем встревожена Оливрия, пока она тихо не спросила:
– И что твоя теория говорит о нас?
– Она говорит… э-э… – Обнаружив, что рот его по-дурацки раззявлен, Фостий поспешно его закрыл и напряженно задумался. Наконец, ощущая в себе гораздо меньше уверенности, чем совсем недавно, он ответил:
– Думаю, она говорит, что нам нельзя принимать наши отношения за должное или полагать, что раз мы счастливы сейчас, то будем счастливы всегда. Нам придется трудиться, сохраняя наше счастье. В романах много говорится о счастливой жизни, но не сказано, как ее добиться. Нам это придется выяснять самим.
– Когда же ты перестанешь высмеивать романы? Неужели ты не видишь, что мы стали героями одного из них? – сказала Оливрия и улыбнулась, избавляя сказанное от возможной язвительности. – Впрочем, если забыть про это, ты проявил благоразумие. Кажется, у тебя к нему склонность.
– Спасибо, – серьезно отозвался Фостий и легонько ткнул ее в ребра.
Оливрия взвизгнула и резко обернулась, разметав кудряшки своих пышных волос.
Фостий привлек ее к себе и утопил всяческие протесты в поцелуе. Когда ему пришлось сделать перерыв и вдохнуть, он тихо спросил:
– Как у нас получается?
– Сейчас неплохо. – Теперь она поцеловала его. – А об остальном спроси меня лет через двадцать.
Фостий на секунду поднял голову, проверяя, заперта ли дверь.
– Спрошу, – пообещал он.

* * *
Ощущая на голове тяжесть императорской короны, Крисп сидел на троне в Тронной палате, дожидаясь приближения посла из Хатриша. Перед троном стояли Барсим, Яковизий и Заид. Император надеялся, что этой троицы хватит, чтобы защитить его от едкого сарказма Трибо.
Лохматобородый посол вышагивал по длинному центральному проходу палаты между рядами придворных, бросающих презрительные взгляды на этого варвара и еретика. Трибо, в свою очередь, ухитрялся производить впечатление, что эти взгляды лишь веселят его, что еще больше уязвляло видессиан.
Приблизившись на полагающееся расстояние к трону, он распростерся на полу.
Пока голова Трибо упиралась в полированный мраморный пол, Крисп вел внутренний спор, решая, отдавать ли команду поднимать трон. В конце концов он решил обойтись без театральных эффектов.
Поднявшись, Трибо, как и прежде, первым делом поинтересовался:
– Механизм сломался, ваше величество, или вы решили не утруждаться?
– Решил не утруждаться, – ответил Крисп, подавив вздох. Пожалуй, вскоре придется распрощаться с лелеемой Автократорами надеждой изумлять послов из не столь цивилизованных краев. Он повернул голову к Трибо:
– С того момента когда ты попросил об аудиенции, уважаемый посол, я жду твоих слов с нетерпеливым любопытством.
– Вы хотите сказать, что гадали, как я сыграю на ваших нервах на сей раз.
– Недипломатический язык Трибо вызывал возмущенное бормотание придворных. Судя по лисьей ухмылке посла, он этим просто упивался. Однако, продолжив, он заговорил более формально:
– Блистательный каган Нобад, сын Гумуша, повелел мне принести вашему величеству поздравления Хатриша в честь победы над фанасиотскими еретиками.
– Блистательный каган весьма любезен.
– Блистательный каган, принося свои поздравления, хочет и упрекнуть ваше величество, – продолжил Трибо. – Вы погасили пожар в вашем доме, но его искры перекинулись на соломенную крышу нашего и угрожают ее сжечь. Фанасиоты Хатриша и сейчас доставляют нам немало неприятностей.
– Мне очень жаль это слышать. – Крисп поймал себя на том, что произнес эти слова совершенно искренне. Фанасиоты Видесса распространили ересь на Хатриш, и точно так же зарубежные последователи светлого пути способны когда-нибудь вернуть ее в империю. – Но я не понимаю, каких еще действий ждет от меня каган сверх того, что я уже сделал в собственных владениях?
– Он считает, что несправедливо с вашей стороны экспортировать свои проблемы и забывать о них, когда они перестают вас волновать, – ответил Трибо.
– Но каких действий он от меня ждет? – повторил Крисп. – Быть может, мне отправить в ваши порты десант имперских солдат, чтобы помочь вашим солдатам искоренить ересь? Или прислать священников-ортодоксов для укрепления чистой и истинной доктрины?
Лицо Трибо стало кислым:
– Короче говоря, не настала ли пора Видессу проглотить Хатриш? Спасибо, ваше величество, нет уж. Если я сейчас отвечу вам «да», то мой каган, скорее всего, привяжет меня к лошадям и пустит их галопом в разные стороны… если только не придумает для меня иную воистину интересную и впечатляющую кончину.
Вот уже триста лет Хатриш свободен от ярма империи. Возможно, вы не поймете наших доводов, но мы предпочитаем сохранить подобное положение.
– Воля ваша, – ответил Крисп. – Между нашими странами мир, и я этому рад.
Но если вам не нужны наши солдаты и священники, уважаемый посол, то каких действий относительно фанасиотов в Хатрише вы от нас ждете?
– Вам следует выплатить нам компенсацию за то, что Видесс заразил наши земли своей ересью. Золото поможет нам справиться с проблемой собственными силами.
Крисп покачал головой:
– Если бы мы намеренно заслали к вам фанасиотов, то я счел бы ваше требование справедливым. Но Видесс только что завершил войну с фанасиотами, искореняя их у себя: нам они тоже не нужны. Мне очень жаль, что они пробрались в Хатриш, но нашей вины здесь нет. Быть может, мне следует выставлять блистательному кагану счет всякий раз, когда столь любимая вами ересь «весовщиков» поднимает голову в Видессе?
– Ваше величество, я знаю, что в империи есть поговорка: «Если ты в столице, ешь рыбу». Но до сих пор я и не подозревал, что под вашими роскошными одеяниями скрываются акульи плавники.
– Раз это сказал ты, уважаемый посол, то я сочту твои слова за похвалу, отозвался Крисп, и Трибо еще больше помрачнел. – Велел ли тебе блистательный каган обсудить со мной и другие вопросы?
– Нет, ваше величество. Я передам ему ваш упрямый отказ поступить так, как диктует справедливость, и предупреждаю, что не могу отвечать за последствия.
Из уст макуранского посла эта фраза прозвучала бы объявлением войны. Но Видесс был неизмеримо сильнее Хатриша, и обе страны, несмотря на взаимные дипломатические покусывания, не воевали уже несколько поколений. Поэтому Крисп сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62