– Что это? – спросил Фостий.
– Ложка для извлечения стрел, – ответил Сиагрий. – Проклятую хреновину нельзя просто взять и вытащить, потому что у нее зазубренный наконечник, А теперь держись и помалкивай. Когда я начну ковырять ложкой, будет больно, но все же поменьше, чем если бы я просто вырвал стрелу из раны. Начали…
Несмотря на предупреждение Сиагрия, Фостий застонал. К безучастному темному небу вознеслись не только его крики – налетчики делали что могли для своих раненых товарищей. Сейчас темнота особо не мешала – погружая в рану вдоль древка узкий закругленный конец ложки, Сиагрий действовал практически на ощупь.
Фостий ощутил, как ложка по чему-то чиркнула.
Сиагрий удовлетворенно хмыкнул:
– Вот и готово. Теперь можно вытаскивать. Тебе повезло – неглубоко вошла…
Фостий ощутил вкус крови; он прикусил губу, когда Сиагрий начал извлекать стрелу. Запах крови он тоже чувствовал.
– Если бы мне повезло, – прохрипел Фостий, – стрела пролетела бы мимо.
– Ха, – отозвался Сиагрий. – Тут ты, пожалуй, прав. А теперь держись.
Идет… идет… идет… есть! – Он извлек из раны стрелу вместе с ложкой и вновь хмыкнул, – Кровь не брызжет, только сочится. Думаю, жить будешь.
Вместо фляги у него на поясе болтался мех, и он щедро плеснул вина в рану.
После ковыряния ложкой и извлечения наконечника рассеченная плоть стала такой чувствительной, что Фостию показалось, будто ему налили в рану жидкого огня.
Корчась от боли, он выругался и неуклюже попытался ударить Сиагрия левой рукой.
– Полегче, лед тебя побери, – буркнул Сиагрий. – Лежи и не дергайся. Ежели промыть рану вином, меньше шансов, что она загниет. Тебе что, нужны гной и лихорадка? Имей в виду, ты их все равно можешь подцепить, но разве не лучше подстраховаться?
Он скомкал тряпку, прижал ее к плечу, чтобы она впитывала все еще сочащуюся из раны кровь, и закрепил ее полоской ткани.
– Спасибо, – пробормотал Фостий, только чуть медленнее, чем следовало бы: он еще не освоился с иронией ситуации, когда ему оказывает помощь человек, которого он презирает.
– Не за что. – Сиагрий опустил ладонь на его здоровое плечо. – Мне бы такое и в голову не пришло, но ведь ты и в самом деле хочешь пойти по светлому пути, верно? Того монаха ты зарубил просто здорово, а потом и вовсе кинулся в одиночку сражаться со всеми имперцами разом. Может, ума у тебя оказалось меньше, чем храбрости, но иногда – в лед умников. Я даже не мечтал, что у тебя так здорово получится.
– Иногда – в лед умников, – слабым голосом повторил Фостий. Наконец-то он понял, какой ценой удовлетворил Сиагрия: сперва он оказался слишком труслив, чтобы отказаться от приказанного, а потом выдал дезертирство за храбрость.
Подобная мораль оказалась для него слишком скользкой. Он испустил долгий усталый вздох.
– Да, спи, пока можно, – сказал Сиагрий. – Завтра нам придется много скакать, пока мы не убедимся, что окончательно оторвались от вонючих имперцев.
Но мне придется отвезти тебя в Эчмиадзин.
Теперь-то я уверен, что ты с нами, и ты нам очень даже пригодишься.
Спать? Разве можно спать, когда так больно? И хотя самая мучительная боль кончилась, когда извлекли стрелу, рана ныла, словно гнилой зуб, и пульсировала в такт с ударами сердца. Однако вскоре, когда возбуждение от скачки и схватки угасло, на Фостия широкой черной волной накатила усталость. Жесткая земля, болящая рана – не все ли равно? Он заснул как убитый.
Он проснулся, не досмотрев сон, в котором его попеременно то бил, то кусал волк, и увидел трясущего его Сиагрия. Плечо все еще отчаянно болело, но Фостий сумел кивнуть, когда Сиагрий спросил, сможет ли он ехать верхом.
Впоследствии он изо всех сил старался позабыть возвращение в Эчмиадзин.
Но, несмотря на все старания, не мог забыть мучительную боль, которая пронзала его каждый раз, когда на очередном привале в рану вновь наливали вино. Плечо стало горячим, но лишь вокруг раны, и он предположил, что эта процедура, хотя и мучительная, все же пошла ему на пользу.
Ему хотелось, чтобы на его рану взглянул жрец-целитель, но таковых среди фанасиотов не оказалось. Теологически все было логично: если тело, как и любой материальный предмет, есть порождение Скотоса, то какой смысл особо заботиться о нем? В качестве абстрактного принципа подобное отношение поддержать легко, но когда дело коснулось твоего конкретного тела с твоей конкретной болью, абстрактные принципы быстро показались ерундой.
Фостий с радостью увидел впереди холмы, и не только потому, что Эчмиадзин был домом, который фанасиоты надеялись сделать и домом для Фостия, но еще и потому, что их вид означал, что имперские солдаты не поймают их на дороге и не завершат начатое дело. К тому же, напомнил он себе, в крепости его ждет Оливрия, и лишь ноющая рана не позволила ему насладиться этой мыслью по-настоящему.
Когда отряд приблизился к долине, на дне которой стоял Эчмиадзин, Фемистий подъехал к Сиагрию и сказал:
– Теперь я и мои люди двинемся по светлому пути против материалистов. А вы езжайте по воле Фоса; дальше мы с вами ехать не можем.
– Отсюда я его легко довезу и сам, – ответил Сиагрий, кивнув. – Делай свое дело, Фемистий, и пусть благой бог присмотрит за тобой и твоими парнями.
Спев гимн с фанасиотскими словами, зелоты развернули лошадей и поехали обратно делать «святую» работу – жечь и убивать. Сиагрий и Фостий продолжили путь к крепости Эчмиадзина.
– Мы тебя сперва заштопаем, как полагается, и убедимся, что рука работает нормально, и лишь потом поедем сражаться снова, – пообещал Сиагрий, когда показалась серая каменная громада крепости. – Может, даже и хорошо, что я тоже побуду здесь, а то вдруг придется с чем-то разбираться, пока Ливания нет.
– Как скажешь. – Фостию сейчас хотелось только одного – слезть с коня и не забираться в седло ближайшие лет десять.
Когда они ехали по грязным улочкам к крепости, Эчмиадзин показался им странно просторным. Боль и усталость притупили ум Фостия, и он не сразу догадался о причине. Наконец до него дошло, что солдаты, переполнявшие город всю зиму, отправились прославлять владыку благого и премудрого, уничтожая все, что они считали порождением его злобного врага.
В воротах крепости стояли лишь двое часовых. Внутренний двор опустел, там больше не было солдат, стреляющих из луков, фехтующих или слушающих разглагольствования Ливания. Кажется, все главные приспешники ересиарха покинули город вместе с ним; по крайней мере, никто из них не вышел из башни выслушать доклад Сиагрия.
Фостий вскоре обнаружил, что и башня практически пуста. Шаги его и Сиагрия гулко раздавались в залах, где некогда было тесно от солдат. Но внутри все же осталась жизнь. Из палаты, где Ливаний давал аудиенции, словно Автократор, вышел солдат. Завидев Фостия, опирающегося на плечо Сиагрия, он спросил:
– Что с ним случилось?
– А ты как думаешь? – рявкнул Сиагрий. – Парень только что узнал, что его выбрали патриархом, и теперь даже ходить не может от радости.
– Фанасиот ахнул; Фостий старался не хихикать, наблюдая, как до типа постепенно доходит, что Сиагрий пошутил. Сиагрий указал на окровавленную повязку на плече юноши:
– Его ранили в драке с имперцами – а дрался он хорошо.
– Это понятно, только зачем ты его сюда привез? – поинтересовался солдат.
– Кажется, не так уж сильно он и ранен.
– Он такой грязный, что на вид не скажешь, но это сынок императора, пояснил Сиагрий. – И о нем нужно заботиться чуть побольше, чем об обычном солдате.
– Почему? – Подобно любому видессианину, фанасиот был готов из-за любого повода пуститься в теологический спор. – Мы все равны на светлом пути.
– Верно, да только у Фостия есть особая стоимость. И если мы правильно его используем, то он поможет очень многим людям встать на светлый путь.
Солдат принялся разжевывать сказанное, причем буквально – размышляя, он жевал нижнюю губу. Наконец он неохотно кивнул:
– Тут ты, пожалуй, прав.
Сиагрий повернул голову и прошептал Фостию в ухо:
– Знаешь, что самое забавное: я изрубил бы его в вороний корм, коли он сказал бы мне «нет». – Он вновь повернулся к солдату:
– На кухне остался кто живой? А то мы давно голодаем, да только не специально.
– Кто-то должен быть. – ответил солдат, хотя и нахмурился – ему не понравилась дерзость Сиагрия.
С тех пор как Фостия ранило, есть ему почти не хотелось. Зато теперь при мысли о еде желудок громко заурчал. Быть может, это означало, что ему стало лучше?
Доносящиеся с кухни запахи гороховой каши с луком и хлеба еще раз напомнили юноше, насколько он голоден. В столовой высокими стопками стояли миски – напоминание о едоках, которых здесь сейчас не было. За длинными столами сидела лишь горстка людей. Сердце Фостия встрепенулось – среди Них он увидел Оливрию.
Она обернулась посмотреть на вошедших. Фостий, должно быть, действительно оказался настолько грязен, как и говорил Сиагрий, потому что бандита она узнала первым. Затем ее взгляд переместился с лица Фостия на окровавленную повязку на плече и обратно. Фостий увидел, как глаза ее расширились.
– Что случилось? – тревожно воскликнула она, торопливо подходя к вошедшим.
– Меня ранили стрелой, – ответил Фостий. Стараясь говорить как можно более небрежно, он добавил:
– Наверное, жить буду.
Он не мог сказать больше ни слова, но мимикой постарался дать ей понять, чтобы она не выдала их. Если Сиагрий обнаружит – или хотя бы заподозрит, – что они любовники, то последствия окажутся гораздо фатальнее, чем пущенная в него стрела кавалериста.
Им повезло. Сиагрий, очевидно, ничего не подозревал и поэтому не насторожился, хотя Фостий и Оливрия наверняка хоть в мелочах, да выдали себя.
– Да, он сражался хорошо – даже лучше, чем я мог от него ожидать, госпожа, – пробасил он. – Он скакал навстречу имперцам, и один из них всадил в него стрелу. Я сам ее извлек и промыл рану. Заживает она, кажется, нормально.
Теперь уже Оливрия смотрела на Фостия с таким выражением, словно не знала, что с ним делать. Так оно, скорее всего, и было: ведь, уезжая, он не мечтал сражаться и уж тем более заработать похвалу Сиагрия. Но инстинкт самосохранения вынудил его поднять саблю против монаха с дубиной, а потом Сиагрий решил, что он помчался атаковать имперцев, а не сдаваться им. Мир иногда бывает весьма странным.
– Можно мне немного поесть, пока я не упал от слабости? – жалобно попросил он.
Сиагрий и Оливрия подхватили его под руки и едва не принесли к столу, усадили и поставили перед ним черный хлеб, твердый крошащийся сыр и вино, которое Фостий оценил как достойное лишь промывать солдатские раны. Тем не менее он сразу влил в себя солидную кружку и почувствовал, как оно бросилось ему в голову. Впиваясь зубами попеременно в хлеб и сыр, он рассказал Оливрии тщательно отредактированную версию того, как оказался на кончике стрелы.
– Понятно, – отозвалась девушка, когда он закончил. Фостий не был уверен, что она все поняла, но теперь он и сам не был уверен, какая из версий настоящая. Повернувшись к Сиагрию, она сказала, осторожно подбирая слова и таким тоном, словно Фостий не сидел рядом с ней:
– Когда его приказали взять с собой в набег, то я подумала, что это был план погубить его и тем самым принести горе его отцу.
– Так задумал ваш отец, госпожа, – согласился Сиагрий, также игнорируя Фостия, – но он сомневался, верит ли парень в светлый путь. Поскольку же вера его настоящая, то он стал для нас ценнее живой, чем мертвый. Так мне, по крайней мере, кажется.
– Надеюсь, ты прав, – ответила Оливрия, неплохо, на взгляд Фостия, имитировав безразличие.
Он сидел, дожевывая краюху хлеба, и размышлял. Чем фальшивее он станет себя вести в том, что приписывает ему Сиагрий, тем лучше ему будет. Какой отсюда урок? В том, что Сиагрий настолько злобен, что фальшь перед ним оборачивается добром? Тогда как объяснить то, что он о нем заботился, привез обратно в Эчмиадзин и теперь подливает ему в кружку кислого, но крепкого вина?
Фостий поднял кружку левой рукой:
– Выпьем за… то, чтобы я скоро мог пользоваться и правой рукой.
Все выпили.
Глава 10
Если на карте писать, она портится и становится бесполезной. Если втыкать в нее булавки – тоже. Крисп уговорил Заида создать при помощи магии красные камушки, которые прилипали бы, как магниты, в нужных местах к пергаменту и оставались там, даже если его скручивают. Теперь он пожалел, что выбрал именно такой цвет: когда карту разворачивали, создавалось впечатление, будто она заболела оспой.
И всякий раз, разворачивая ее, он добавлял новые камушки, отмечая места новых вспышек фанасиотского насилия. Большая их часть, как и прошлым летом, располагалась в северо-западном квадранте западных провинций, но далеко не все.
Взглянув на донесения, он положил два камушка в гористом районе юго-восточной части полуострова, в самом центре империи.
Его мало утешало то, что карта лежала на складном столике в императорском шатре, а не на столе во дворцовом кабинете. Некоторым императорам хватило бы самого факта, что кампания началась, чтобы создать у них впечатление оправданное или нет, – будто они делают что-то против религиозных фанатиков.
Но Крисп видел внутренним взором пламя, полыхающее на карте там, где располагались красные камушки, слышал крики торжества и отчаяния. Даже одного такого камушка хватило бы с избытком, а карту усеивали несколько десятков.
Стоящий рядом с ним Катаколон тоже мрачно разглядывал красные камушки.
– Они повсюду, – пробормотал он, покачивая головой.
– Да, впечатление именно такое, верно? – спросил Крисп. Картина понравилась ему не больше, чем сыну.
– Верно, – подтвердил Катаколон, не отрывая глаз от пятнистого листа пергамента. – А какой из них обозначает, где находится Ливаний и его главные силы?
– Хороший вопрос, – признал Крисп. – И империи нужно дать на него правильный ответ. Жаль, что я его не знаю. Беда в том, что ересиарх пользуется этими небольшими налетами как прикрытием для своих главных сил. Они могут оказаться практически где угодно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62