Ему давно хотелось улечься на койку, но когда он это сделал, то долго не мог уснуть.

* * *
«Болван», – медленно проплыло в голове Фостия. Перед глазами было темно, и на какое-то мгновение ему почудилось, что он все еще возле отхожей канавы.
Потом до него дошло, что на глазах у него повязка. Он захотел ее сорвать, но лишь обнаружил, что руки у него умело связаны за спиной, а ноги – в коленях и лодыжках.
Фостий застонал. Звук получился глухой – ко всему прочему, рот у него тоже был завязан. Тем не менее, он застонал вновь, потому что собственная голова показалась ему наковальней, на которой кузнец ростом со столичный Собор ковал нечто железное и фигуристое. Он лежал на чем-то твердом – на досках, обнаружил Фостий, когда в щеку между повязкой и кляпом вонзилась заноза.
Мучительную боль внутри черепа усугубляли толчки и скрип. «Я в фургоне или в коляске», – догадался он, изумившись тому, что его бедные измученные мозги еще работают, и снова застонал.
– Очухивается понемногу, – услышал Фостий впереди и выше себя мужской голос. Незнакомец громко и зловеще расхохотался.
– Надолго же он вырубился, ей-ей.
– Может, позволим ему видеть, куда он едет? – спросил другой голос, теперь уже женский. Фостий его сразу узнал: Оливрия. В бессильной ярости он стиснул зубы; стонать ему сразу расхотелось.
Мужчина – возница? – ответил:
– Не-а. Нам велели первую часть пути проехать так, чтоб он не знал, как его везут. Так приказал твой папа Ливаний, так мы и делаем. Так что не вздумай его развязывать, слышь?
– Слышу, Сиагрий, слышу, – отозвалась Оливрия. – Жаль. Нам всем стало бы лучше, если бы он смог хоть немного почиститься.
– Когда я разбрасывал на полях навоз, вонища была и похлеще, – ответил Сиагрий. – Ничего, он от вони не помрет, да и ты тоже.
Фостий, придя в себя, тоже ощутил неприятный запах, но только теперь понял, что он исходит от него. Выходит, он обгадился уже после того, как предложенная Оливрией настойка – та, что должна была утихомирить его разбушевавшийся желудок – лишила его чувств. «Я за это отомщу, клянусь благим богом, – подумал он. – Я…» Фостий сдался, потому что никак не мог придумать достойный способ мести.
– Жаль, что он не подошел ко мне и не поговорил, когда увидел меня в обозе, – сказал Оливрия. – Он ведь меня узнал, я это точно знаю. Думаю, я смогла бы уговорить его отправиться с нами добровольно. Я знаю, что он встал на светлый путь Фанасия.
Пусть не окончательно, но встал.
Сиагрий громко и скептически хмыкнул.
– С чего это ты взяла?
– Он не возлег со мной, когда ему представилась такая возможность.
Сиагрий вновь хмыкнул, но уже несколько иначе.
– Что ж, может быть. Но все равно. Нам велели связать его покрепче, и мы это сделали. Ливаний будет нами доволен.
– Значит, будет, – отозвалась Оливрия.
Они с Сиагрием продолжили разговор, но Фостий перестал их слушать. Сам он не сумел догадаться – хотя, пожалуй, должен был, – что его похитители оказались фанасиотами. Иронией судьбы оказалось и то, что это сделала Оливрия, и сам факт ее участия причинил Фостию боль. Если бы у него имелся хоть какой-то выбор, он избрал бы другой способ присоединиться к ним. Но выбора ему не предоставили.
Ухватив губами повязку, он попытался втянуть в рот кусочек ткани. После нескольких неудачных попыток ему удалось зажать ее между передними зубами. Он попробовал перегрызть повязку, но через некоторое время решил, что это легче сказать, чем сделать и направил усилия на то, чтобы освободить рот, сдвинув повязку на подбородок. Ему уже начало казаться, что успех придет не раньше, чем они доберутся до места, где их ждет Ливаний, и тут край повязки соскользнул с верхней губы. Теперь он не только мог при желании заговорить, но и дышать стало гораздо легче.
Говорить он пока не стал, опасаясь, что похитители снова и еще надежнее завяжут ему рот, но его предало собственное тело, причем самым непредвиденным образом. Вытерпев, сколько было сил, Фостий не выдержал и сказал:
– Не могли бы вы ненадолго остановиться, а то мне надо отлить.
Сиагрий от неожиданности подскочил так, что содрогнулся весь фургон.
– О лед! Да как он ухитрился освободить рот? – Обернувшись, он прорычал: А нам-то какое дело? Ты и так воняешь.
– Мы не просто его похитили, Сиагрий, мы везем его к себе, – возразила Оливрия. – На дороге никого нет. Кто нам мешает поставить его на ноги и дать справить нужду? Это же быстро.
– С какой стати? Не ты его укладывала в фургон, и не тебе его вытаскивать.
– Поворчав еще немного, Сиагрий буркнул:
– Ладно, будь по-твоему.
Он натянул вожжи. Фургон остановился, побрякивание упряжи стихло. Фостий ощутил, как его поднимают руки, по толщине и силе не уступающие халогайским.
Ощутив пятками землю, он прислонился к стенке фургона и выпрямился на подгибающихся ногах.
– Давай, валяй, – услышал он голос Сиагрия. – И побыстрее.
– Ему это непросто сделать, сам понимаешь, – сказала Оливрия. – Подожди, я помогу.
Фургон за спиной Фостия качнулся – Оливрия слезла. Он услышал, как она подошла и встала рядом, потом задрала ему тунику, чтобы он ее не замочил. И, словно этого унижения было мало, помогла ему рукой и сказала:
– Давай. Теперь хоть сапоги не зальешь.
Сиагрий хрипло расхохотался.
– Если будешь держать его слишком долго, он станет чересчур твердый, чтобы ссать.
Этот аспект ситуации даже не приходил Фостию в голову; в голове у него гремел голос отца – ему вспомнилось, как он спросил в Наколее, неужели он ожидает похвалы всякий раз, когда облегчается, не замочив сапог. В тот момент такая похвала пришлась бы как раз кстати. Он сделал дело как можно быстрее; никогда прежде эта фраза не наполнялась для него столь реальным смыслом.
Вырвавшийся у Фостия вздох облегчения был невольным, но искренним.
Его связанные лодыжки вновь прикрыла туника. Сиагрий подхватил Фостия, и, кряхтя, уложил в фургон. Мужик разговаривал, как завзятый злодей, и пахло от него далеко не духами, но грубой силы ему было не занимать. Плюхнув Фостия на дощатый пол фургона, он вновь уселся на козлы и тронул лошадей.
– Хочешь снова завязать ему рот? – спросил он Оливрию.
– Нет, – сказал Фостий – негромко, чтобы они поняли, что завязывать ему рот нет необходимости, и добавил слово, совершенно непривычное для сына Автократора:
– Пожалуйста.
– Думаю, так будет надежнее, – сказала Оливрия после короткого раздумья, слезла с козел и забралась в фургон. Фостий услышал, как она остановилась рядом и присела. – Извини, – проговорила Оливрия, обматывая его рот повязкой и завязывая концы на шее, – но пока мы тебе доверять не можем.
Пальцы у нее были гладкие, теплые и ловкие; предоставь Оливрия такой шанс, он прокусил бы их до кости. Но шанса он не получил.
Он уже успел обнаружить, что она умеет гораздо больше, чем лежать на постели, демонстрируя соблазнительную наготу.
Его братьев это открытие удивило бы еще больше. Эврип и Катаколон были убеждены, что женщины годны лишь для того, чтобы лежать обнаженными в постели.
А Фостию, не ожидавшему встретить здесь своих братьев, оказалось легче представить, что женщины умеют не только это. Но даже он не мог себе вообразить, что встретит женщину, которая окажется столь ловкой похитительницей.
Оливрия вернулась на свое место рядом с Сиагрием и произнесла, словно невзначай:
– Если снимет и эту повязку, то пожалеет.
– Я сам заставлю его об этом пожалеть, – поддакнул Сиагрий. Судя по тону, ему не терпелось подтвердить угрозу действиями. Фостий, уже начавший избавляться от новой повязки, сразу передумал. Скорее всего, в словах Оливрии таился намек.
Этот день в жизни Фостия оказался самым долгим, жарким, голодным и унизительным. Через несколько бесконечных часов тряски просачивающаяся сквозь повязку на глазах серость сменилась настоящей чернотой. Воздух стал прохладным, почти холодным. «Ночь», – подумал он. Неужели Сиагрий собирается ехать всю ночь до рассвета? Если это так, то Фостий засомневался, доживет ли он до того часа, когда сквозь повязку вновь пробьется серый дневной свет.
Но вскоре после наступления темноты Сиагрий остановил фургон.
Он поднял Фостия, прислонил его к стенке фургона, потом слез сам и перебросил его через плечо, словно мешок с фасолью.
Оливрия медленно шла сзади, ведя в поводу лошадей.
Спереди послышался металлический визг ржавых петель, затем скрип чего-то тяжелого, передвигаемого по земле и гравию.
Фостий догадался, что открываются какие-то ворота.
– Быстрее, – произнес незнакомый мужской голос.
– Уже идем, – отозвался Сиагрий и ускорил шаги. За его спиной копыта тоже застучали чаще. Едва лошади остановились, ворота со скрежетом и скрипом закрылись. Хлопнула запорная балка.
– Прекрасно, – сказал Сиагрий. – Как думаешь, можно его теперь развязать и снять повязку с глаз?
– Почему бы и нет? – ответил другой. – Если он сумеет отсюда убежать, то получит заслуженную свободу, клянусь благим богом.
А это правда, что он и сам наполовину вступил на светлый путь?
– Да, я тоже про это слышал, – расхохотался Сиагрий. – Только я не дожил бы до своих лет, коли верил бы во все, что мне говорят.
– Опусти его, мне будет легче разрезать веревки, – сказала Оливрия.
Сиагрий положил Фостия на землю – поаккуратнее мешка с фасолью, но ненамного.
Кто-то, скорее всего Оливрия, разрезал его путы и снял с глаз повязку.
Фостий заморгал, глаза его наполнились слезами. После суток в вынужденной темноте даже свет факела показался ему мучительно ярким. Когда же он попробовал встать, руки и ноги отказались ему повиноваться. Боль восстанавливающегося кровообращения заставила его стиснуть зубы. Сравнение с иголками и булавками показалось ему слишком мягким; скорее, его кололи гвоздями и шилами. С каждой секундой боль становилась сильнее, пока ему не почудилось, что руки и ноги вот-вот отвалятся.
– Скоро полегчает, – заверила его Оливрия.
Интересно, откуда она это знает? Ее разве возили, связанную, словно молочного поросенка по дороге на рынок? Но она оказалась права. Вскоре он снова попробовал встать, и это ему удалось, хотя его шатало, словно дерево в бурю.
– Видок у него неважный, – заметил тип, что вошел вместе с ними на… ферму, как предположил Фостий, хотя мужчина – худощавый, бледный и пронырливый, больше походил на грабителя, чем на фермера.
– Просто он устал и жрать хочет, – пояснил Сиагрий, оказавшийся примерно таким головорезом, каким его и представлял Фостий. Ростом он был даже ниже среднего видессианина, зато шириной плеч не уступал любому халогаю, а руки так и бугрились мускулами. Когда-то, в неведомом прошлом, его нос пересек траекторию стула или другого, не менее увесистого аргумента.
В мочке левого уха Сиагрия по-пиратски болталась крупная золотая серьга.
– А я думал, что люди, вступившие на светлый путь, не носят подобных украшений, – заметил Фостий, показав на серьгу.
Сиагрий на мгновение удивился, но тут же оскалился.
– Не твое собачье дело, что я ношу, а что нет… – начал он, сжав кулак.
– Подожди, – остановила его Оливрия. – Это ему нужно знать. Она повернулась к Фостию:
– Ты и прав, и не прав. Иногда, когда мы не находимся среди единомышленников, отсутствие украшений может нас выдать.
Поэтому у нас есть право маскироваться, а также отрицать символ нашей веры ради собственного спасения.
Последняя ее фраза Фостию очень не понравилась. Видесская вера была его драгоценнейшим достоянием; многие люди предпочли принести себя в жертву, но не отречься от нее. И разрешение на притворство в момент опасности противоречило всему, чему его учили… зато с практической точки зрения выглядело вполне разумно.
– В таком случае, – медленно произнес он, – моему отцу будет трудно распознать тех, кто следует учению Фанасия.
Да, на таких людей Крисп не станет обращать внимание. Обычно еретики, считая себя ортодоксами, во весь голос проповедовали свои доктрины и тем самым делали себя легкой мишенью. Но подавление фанасиотов может превратиться в бой с дымом, который рассеивается под ударами, но остается самим собой.
– Верно, – согласилась Оливрия. – Мы доставим имперской армии больше неприятностей, чем им по силам справиться. А очень скоро та же участь постигнет и всю империю. – Ее глаза радостно блеснули.
Сиагрий повернулся к типу, впустившему их за ворота.
– А где жратва? – гаркнул он, хлопая себя ладонью по животу.
Несмотря на слова Оливрии, Фостий с трудом представлял Сиагрия в роли аскета.
– Сейчас принесу, – буркнул тощий и вошел в дом.
– Фостию еда нужна больше, чем тебе, – сказала Оливрия Сиагрию.
– Ну и что? – огрызнулся тот. – Из всех нас только у меня хватило ума про нее напомнить. Правда, наш друг вряд ли прислушался бы к просьбам еретика.
Фостий решил, что Сиагрий специально не называет своего сообщника по имени, и это доказывало, что его похититель умнее, чем кажется на первый взгляд. Если Фостию удастся сбежать… но хочет ли он бежать? Изумившись, Фостий покачал головой – он сам не знал, чего хочет.
Он действительно этого не знал… пока похожий на грабителя тип не вышел из дома с буханкой черного хлеба, куском желтого сыра и кувшином из тех, в которые обычно разливали дешевое вино. При виде подобного изобилия рот Фостия наполнился слюной, а желудок высказал свои желания громким бурчанием.
Наследник престола накинулся на еду с жадностью умирающего от голода бродяги. Вино согрело ему желудок и ударило в голову.
Вскоре он почти почувствовал себя человеком – впервые с тех пор, как его опоила Оливрия… но лишь почти.
– У вас есть тряпка или губка и вода? Я хотел бы вымыться.
Может, найдется и чистая одежда?
Тощий тип взглянул на Сиагрия, а тот, несмотря на всю свою спесь, вопросительно посмотрел на Оливрию. Та кивнула.
– Ты примерно моего роста и сложения, – сказал тощий Фостию. Можешь надеть мою старую тунику, я ее сейчас принесу. А кувшин с водой и губка на колышке есть в нужнике.
Фостий дождался, пока ему принесли грубую тунику из некрашенного домотканого полотна, и направился в нужник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62