Руку Оливрии он выпустил сразу, едва показались прислужники… а может, она сама разжала пальцы. Когда света стало больше, чем от единственной свечи, он не рискнул разгневать Сиагрия… и, что еще важнее, разгневать Ливания.
И тут в его голове проснулась дворцовая расчетливость. А не специально ли подсунул Ливаний свою дочь наследнику престола?
Не стремится ли он обрести влияние через их брачное ложе?
Фостий отложил эти мысли, чтобы подумать на это тему позднее.
Но каковы бы ни были намерения Ливания, ладонь Оливрии стала для него на протяжении всей фанасиотской храмовой службы единственным источником тепла как физического, так и духовного.
Ему казалось, что в храме холодно, и это действительно было так. Но в нем несколько сотен тесно столпившихся людей хотя бы немного, но согревали друг друга. Зато на погруженных во мрак улицах Эчмиадзина, пронзаемых кинжальными порывами ледяного горного ветра, Фостий заново обнаружил, что есть настоящий холод.
Его плотный шерстяной плащ продувало насквозь, точно он был кружевным.
Даже Сиагрий раздраженно зашипел, когда его ударил ветер.
– Клянусь благим богом, – пробормотал он, – сегодня я не отказался бы прыгнуть через костер, а то и в огонь, лишь бы согреться.
– Ты прав, – вырвалось у Фостия прежде, чем он вспомнил, что собирался ни в чем не соглашаться с Сиагрием.
– Костры и празднества не в обычаях тех, кто идет по светлому пути, сказала Оливрия. – Я тоже помню их с тех лет, когда мой отец еще не избрал путь фанасиотов. Он мне тогда сказал, что лучше обезопасить свою душу, чем беспокоиться о том, что случится с твоим телом.
Священник в храме говорил о том же, и его слова глубоко запали в сердце Фостия. Те же слова, но сказанные Ливанием, пусть даже переданные через Оливрию, не прозвучали для Фостия столь же убедительно. Ересиарх произносил лозунги фанасиотов, но жил ли он в соответствии с ними? Насколько Фостий успел заметить, он был бодр, не голодал и не нищенствовал.
Лицемер. Слово прогремело у него в голове, словно тревожный колокол на скалистом побережье. Лицемерие было тем самым преступлением, в котором Фостий мысленно обвинял отца, большинство столичных вельмож, вселенского патриарха и почти все духовенство. Именно поиски неприукрашенной истины толкнули его к фанасиотам. И тот факт, что Ливаний оказался не без греха, заставил его усомниться в безупречности светлого пути.
– Я не отказался бы видеть день солнцеворота событием не только скорбным, но и радостным. В конце концов, после него нам обеспечен еще год жизни.
– Но жизнь в этом мире означает жизнь среди порожденных Скотосом вещей, – заметила Оливрия. – Где же тут повод для радости?
– Если бы не существовало материальных вещей, жизнь подошла бы к концу, а вместе с ней и человечество, – возразил Фостий. – Неужели ты хочешь именно этого: умереть и исчезнуть?
– Нет, сама я этого не хочу. – Оливрия вздрогнула, но ее дрожь, как и дрожь Фостия в храме, была вызвана не погодой. Но есть и такие, кто хочет именно этого. Думаю, ты скоро увидишь некоторых из них.
– А по-моему, все они слабоумные, – вставил Сиагрий, хотя в его голосе не прозвучала обычная для него резкость. – Мы живем в этом мире и продолжим жить в следующем.
Оливрия тут же оспорила его слова. Существовало занятие, которому видессиане могли предаваться по поводу и без повода – теологические споры.
Фостий помалкивал и не вмешивался, отчасти по той причине, что склонялся на сторону Сиагрия и не желал обижать Оливрию, высказывая свои мысли вслух.
Воспоминание о руке Оливрии отпечаталось в его сознании и, в свою очередь, вызвало другое воспоминание – о том, как она лежала в подземной комнатке где-то под храмом Дигена в столице. Оно вполне соответствовало сегодняшнему празднику – по крайней мере такому, каким он его знал прежде. Это было время веселья, и даже определенных вольностей. Как говорилось:
«В день солнцеворота может случиться всякое».
Окажись это привычный ему праздник, он мог бы – а где-то внутри себя, там, где даже не рождались слова, он знал, что так и поступил бы, – попытаться сойтись с ней ближе. И Фостий подозревал, что она пошла бы с ним, пусть даже на одну эту ночь.
Но здесь, в Эчмиадзине, в день Зимнего солнцеворота, нельзя было даже задумываться о поиске плотских удовольствий. Самой мягкой реакцией на его предложение стал бы отказ, а вероятнее всего, его подвергли бы какому-нибудь варианту умерщвления плоти. И хотя он испытывал все нарастающее уважение к аскетизму светлого пути, его плоть не так давно уже подвергалась немалому, по его понятиям, умерщвлению.
Кстати, если он впутается в подобные неприятности, Сиагрий с превеликим удовольствием может превратить его в евнуха.
Сиагрий завершил свой спор с Оливрией словами:
– Думайте, как вам больше нравится, госпожа. Вы знаете об этих штучках поболее меня, уж это точно. Зато я знаю, что мой бедный сломанный нос обязательно отмерзнет и отвалится, если мы не найдем где-нибудь местечко возле огня.
– Здесь я не могу не согласиться с тобой, – сказала Оливрия.
– Тогда давайте вернемся в крепость, – предложил Сиагрий. – Уж там будет тепло, по крайней мере, теплее, чем здесь. А заодно я смогу запихать его величество в его роскошную каморку и немного отдохнуть.
В лед тебя, Сиагрий. Эта мысль мгновенно овладела сознанием Фостия, и он едва сдержался, чтобы не выкрикнуть эти слова. Его удержала лишь забота о выживании. Он пока еще весьма несовершенный фанасиот. Подобно Оливрии, Фостий любил телесную оболочку своей души, не задумываясь о ее происхождении.
Узкие грязные улицы Эчмиадзина были погружены почти в первозданный мрак. В столице те, кто вечером или ночью выходил по делу, покидали дома в сопровождении факельщиков и охранников. Одни лишь грабители радовались темноте.
Но сегодня ночью в Эчмиадзине никто не ходил с факелом и не боялся стать жертвой грабителей. К темному небу из разных мест возносились крики, но то были лишь молитвы и пожелания Фосу.
Заслонявший звезды силуэт крепости помог им отыскать дорогу от храма. Даже над воротами факелы были погашены – Ливаний согласился пожертвовать безопасностью, лишь бы соблюсти обычаи фанасиотов.
– Не нравится мне это, – пробормотал Сиагрий. – Любой сможет пробраться в крепость, а когда дураку перережут глотку, он от этого не поумнеет.
– Да в городе никого нет, кроме нас и нескольких васпуракан, – возразила Оливрия. – У них свои обычаи, и к нам они не лезут.
– Пусть лучше не пробуют, – буркнул Сиагрий. – Нас в городе больше.
Внутри крепости они наконец увидели свет. Облаченный в кафтан советник Ливания сидел за столом и обгладывал жареную куриную ножку, весело насвистывая при этом какую-то незнакомую Фостию песенку. Если он и слышал приказ о посте и покаянии, то весьма умело делал вид, что ничего про это не знает.
Сиагрий зажег свечу от торчащего из стены факела, взял в другую руку нож и подтолкнул Фостия к спиральной лестнице.
– Топай к себе, – велел он. Фостий едва успел кивнуть на прощание Оливрии, прежде чем она скрылась за поворотом лестницы.
Коридор, ведущий к его каморке, был погружен в чернильный мрак. Фостий повернулся к Сиагрию и показал на свечу:
– Можно мне зажечь лампу в своей комнате?
– Только не сегодня. Ты будешь дрыхнуть, а мне придется тебя караулить. А что мне за радость, коли тебе будет приятнее, чем мне?
Войдя к себе, Фостий снял плащ и положил его поверх одеяла на тюфяк. Затем забрался под одеяло одетым и сжался в комочек, пытаясь как можно быстрее согреться. Потом взглянул на дверь, за которой наверняка бродил Сиагрий.
– Дрыхнуть, говоришь? – прошептал Фостий. Может, он и плохой фанасиот, зато знает другого, который еще хуже.
Глава 7
Глаза мужчины шевельнулись в глазницах, и Фостий содрогнулся.
Слабым, но спокойным голосом лежащий сказал:
– Я плохо тебя вижу, но это дело обычное. Через несколько дней пройдет.
Так мне говорили те, кто прошел по этому пути до меня.
– Вот и х-хорошо, – пробормотал Фостий дрогнувшим голосом. Он устыдился собственной слабости, но ничего не мог с ней поделать.
– Не бойся, – произнес мужчина, которого, как сказали Фостию, звали Страбон, и улыбнулся. – Я знаю, что скоро сольюсь с владыкой благим и премудрым и отброшу груз своей плоти, столь долго тянувший меня вниз.
Фостию подумалось, что Страбон уже избавился почти от всей своей плоти.
Его голова превратилась в обтянутый кожей череп, а шея стала чуть толще ручки факела. Руки напоминали кривые иссохшие ветки, а пальцы – когти. На его костях не осталось не только жира, но и мускулов. Человек стал похож на скрепленный сухожилиями скелет, обтянутый кожей, но его слепые глаза сияли от радости.
– Скоро, – повторил он. – Скоро исполнится шесть недель с того дня, когда я в последний раз осквернил свою душу пищей.
Лишь один человек протянул более восьми недель, но он был толст, а я никогда не был чревоугодником. Скоро я вознесусь к солнцу и узрю лик самого Фоса. Скоро.
– А вам… не больно? – спросил Фостий. Рядом с ним спокойно сидела Оливрия. Она уже видела такие живые скелеты, и достаточно часто, чтобы не содрогаться при виде Страбона.
Сиагрий не стал заходить в хижину; Фостий слышал, как он расхаживает за дверью.
– Нет, мальчик, нет; я ведь сказал тебе – не бойся. Да, не стану лгать – в первые дни мне сводило живот, когда та часть меня, что принадлежала Скотосу, поняла, что я решился отсечь от нее свою душу. Нет, ныне я не испытываю боли, а лишь страстно желаю обрести свободу. – Он вновь улыбнулся. Его губы настолько утратили окраску, что стали почти невидимыми.
– Но умирать такой долгой смертью… – Фостий потряс головой, хотя знал, что Страбон все равно не мог его видеть, и пробормотал:
– Но разве не могли вы отказаться и от воды, чтобы конец наступил быстрее?
Уголки рта Страбона опустились:
– Некоторые из нас, самые святые, так и поступают. А у меня, грешника, на такое не хватило решительности.
Фостий не сводил с него глаз. В своей прежней комфортабельной жизни во дворце он даже представить не мог, что ему доведется разговаривать с человеком, сознательно решившим уморить себя голодом, да еще незадолго до его смерти. Но даже если бы и представил, то разве смог бы вообразить, что такой человек станет упрекать себя в недостатке решительности? Нет, невозможно.
Веки Страбона опустились на подрагивающие глаза; казалось, он задремал.
– Разве он не чудо набожности? – прошептала Оливрия.
– Да, пожалуй, – отозвался Фостий и почесал макушку. В столице он презирал храмовую иерархию за то, что они носят расшитые драгоценностями одеяния и поклоняются Фосу в храмах, построенных на богатства, взятые – украденные – у крестьян.
Насколько лучше, думалось ему, стала бы простая но крепкая вера, зарождающаяся внутри человека и не требующая ничего, кроме искренней набожности.
И вот он увидел своими глазами персонифицированный и доведенный до невообразимого прежде предела пример такой веры. Он не мог не уважать религиозный импульс, заставивший Страбона превратить себя в кучку прутиков и веточек, но признать такую веру идеалом оказалось выше его сил.
Тем не менее, подобное самоуничтожение было вплетено в саму фанасиотскую доктрину и становилось естественным для тех, у кого хватало мужества сделать последний, логически вытекающий из нее шаг. Если мир ощущений есть не более чем порождение Скотоса, то разве не логично будет взять и вытащить свою драгоценную и бессмертную душу из гниющего болота зла?
Фостий немного неуверенно повернулся к Оливрии:
– Каким бы он ни был святым, я не собираюсь ему подражать.
Пусть мир не столь хорош, каким он мог быть, но покидать его таким способом мне противно как… даже не знаю… как если бы я убежал с поля битвы, где сражаются со злом, а не присоединился бы к сражающимся.
– Да, но тело само по себе есть зло, мальчик, – произнес Страбон. Выходит, он все-таки не спал. – Поэтому любое сражение с ним обречено на поражение. – Его глаза вновь закрылись.
– Многие согласились бы с тем, что в твоих словах много правды, Фостий, тихо сказала Оливрия. – Я тебе уже говорила прежде, что у меня не хватит храбрости поступить так, как поступил Страбон. Но я подумала, что тебе следует увидеть его, чтобы возрадоваться и восхититься тем, на какие подвиги способна душа.
– Да, я его увидел, и это воистину чудо, – согласился Фостий. – Но есть ли здесь чему радоваться? В этом я не уверен.
Оливрия бросила на него суровый взгляд. Если бы она стояла, то наверняка уперла бы руки в бока, но сейчас лишь возмущенно выдохнула:
– Даже та догма, с которой ты вырос, оставляет место для аскетизма и умерщвления плоти.
– Верно. Когда кое-кто слишком любит этот мир, появятся толстые самодовольные священники, не имеющие права так называться. Но сейчас, увидев Страбона, я понял, что этот мир можно любить и недостаточно сильно. – Его голос упал до шепота, потому что Фостий не желал потревожить спящие мощи. На сей раз Страбон не отозвался.
Фостий с удивлением прислушался к собственным словам. «Я говорю совсем как отец», – подумал он. Сколько раз за свою жизнь во дворце он наблюдал и прислушивался к тому, как Крисп выруливает корабль империи на середину между схемами, которые могли привести к впечатляющему успеху или к еще более впечатляющему провалу? Сколько раз он презрительно фыркал, мысленно упрекая отца за подобную умеренность?
– То, что он делает, влияет только на него самого, – сказал Оливрия, – и обязательно подарит ему вечное блаженство в слиянии с Фосом.
– И это верно, – согласился Фостий. – То, что он делает с собой, затрагивает только его. Но если, скажем, один мужчина и одна женщина из четырех решат пройти светлый путь по его стопам, то это весьма повлияет на тех, кто отклонит подобный выбор. А к выбору Страбона, если я правильно понимаю, доктрина фанасиотов относится весьма благосклонно.
– Для тех, кому хватает силы духа последовать его примеру – да, – ответила Оливрия. Фостий перевел взгляд на Страбона, потом вновь на Оливрию и попытался представить ее обглоданное истощением лицо и ее ныне ясные глаза, бессмысленно и слепо шевелящиеся в глазницах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62