У него не было широкого лезвия и длинной рукояти, как у оружия палача, но пустивший его в ход великан был достаточно силен, чтобы разница оказалась несущественной. Крисп отвернулся, не желая смотреть на конвульсии обезглавленного тела. Фостий, не успевший это сделать, позеленел. Казнь – зрелище более жестокое, чем смерть в бою.
К сожалению, иногда они бывают необходимы. Крисп перевел взгляд на Артапана:
– Если бы у тебя оказались свободными руки, сударь, ты наверняка попытался бы высосать магическую силу из его смертных мук.
– Попытался бы. – Артапан скривил уголки губ. – Но у тебя сильный маг, император. Если он станет мне мешать, у меня, наверное, ничего не получится.
– А Царь царей Рабиаб знал, что ты пьешь силу смерти, когда посылал тебя помогать нашим еретикам? – спросил Крисп.
– О, еще как знал. – Губы макуранского мага вновь дернулись, но на сей раз иначе, насмешливо. – Мобедхам-мобедх – это по-вашему «верховный патриарх» – уже вынес мне смертный приговор, когда Царь царей вытащил меня из темницы и сказал, что от меня требуется. Мне нечего было терять. Ему тоже.
– Верно, – согласился Крисп. Если Артапан провалит порученную ему Рабиабом миссию, он умрет – но он и так был приговорен к смерти. А если добьется успеха, то принесет Макурану больше пользы, чем себе. Рабиаб всегда был злейшим врагом Видесса, но подобное двойное коварство поразило даже Криспа.
Он вновь кивнул Трюгве. Артапан внезапно вырвался и попытался убежать, но со связанными за спиной руками и таким количеством преследователей он не сделал и нескольких шагов. Его последний вопль оборвал смачный удар топора.
– Глупо, – пробасил Трюгве, вытирая топор о кафтан макуранца. – Коли все равно умирать, лучше умереть хорошо. Ливаний все сделал правильно, Катаколон показал на двух оставшихся фанасиотов, угрюмо и потрясенно взиравших на происходящее:
– Ты им тоже отрубишь головы, отец? Крисп уже собрался было спросить, не откажутся ли они от своей ереси, но вовремя вспомнил, что любому их ответу верить нельзя: фанасиоты не считали зазорным лгать, спасая свои шкуры, а веру свою могли сохранять в тайне. Тогда Автократор обратился к Фостию:
– Нам попалась крупная рыба?
– Средняя, – ответил Фостий. – Они офицеры, но не из числа приближенных Ливания.
– В таком случае отведите их к остальным пленным, – приказал Крисп стоящим рядом охранникам. – Что с ними делать, я решу потом.
– Я никогда не видел – даже представить не мог – такого количества пленных. – Катаколон показал на длинные ряды фанасиотов, каждый из которых был привязан к стоящему впереди веревкой, охватывающей запястья и шею: тот, кто попытался бы бежать, лишь задушил бы стоящего рядом. – Что ты с ними сделаешь?
– С ними я тоже разберусь потом, – ответил Крисп. Его память вернулась на два десятилетия в прошлое, и он вспомнил жуткое зрелище множества пленных, убитых Арвашем. С тех самых пор он переполнился отвращением к бессмысленным убийствам, потому что не мог представить более короткой дороги в вечный лед.
– Ты ведь не можешь просто отпустить их по домам, в свои деревни, – сказал Фостий. – Я неплохо узнал фанасиотов, пока находился в их руках. Сейчас они пообещают тебе что угодно, а через год, два или три найдут себе другого предводителя и начнут новые набеги.
– Я это знаю, – подтвердил Крисп. – И рад, что ты тоже это понимаешь.
К ним подъехал Саркис. Несмотря на несколько окровавленных повязок, генерал пребывал в прекрасном настроении.
– Мы их разгромили и рассеяли, ваше величество, – прогудел он.
– Верно, – отозвался Крисп, но не столь радостно. Он научился мыслить более крупными категориями, чем одна битва или даже кампания. И от этой победы он желал получить больше, чем двухлетнюю передышку, о которой говорил Фостий.
Император почесал кончик носа – не столь внушительного, как у Саркиса, но все же превышающего видесское понятие о норме. – Клянусь благим богом… – вдруг тихо произнес он.
– Что такое? – встрепенулся Катаколон.
– Мой отец – в честь которого назвали тебя, Фостий, – всегда говорил, что в нас есть васпураканская кровь, хотя мы все время жили вдали от этих мест, вблизи прежней границы с Кубратом, а иногда даже за ней. И мне пришло в голову, что наших предков переселили туда из-за какого-то давнего преступления.
– Весьма возможно, – поддакнул Саркис, словно этим можно гордиться.
– И с фанасиотами мы можем поступить так же, – решил Крисп. – Если мы выкорчуем деревни, где ересь расцвела наиболее пышно, и переселим их жителей на дальний восток, скажем, к Опсикиону и выше, к Истру – в бывшем Кубрате и сейчас не хватает людей для обработки земли, – то через одно-два поколения фанасиоты, скорее всего, утратят свою веру, окруженные таким количеством крестьян-ортодоксов, как щепотка соли растворяется в кувшине с водой.
– Может получиться, – согласился Саркис. – В Видессе подобное уже проделывалось и прежде – иначе, как вы сами сказали, ваше величество, ваши предки не очутились бы там, где вы родились.
– Да, я читал про такое, – подтвердил Крисп. – Можно даже сделать переселение двусторонним и заткнуть крестьянами-ортодоксами бреши, которые появятся после высылки фанасиотов из окрестностей Эчмиадзина. Работа потребуется огромная, но если благой бог пожелает, мы таким способом разделаемся с фанасиотами раз и навсегда.
– Перемещать целые деревни – тысячи, а то и десятки тысяч человек – с одного конца империи на другой? И еще тысячи в обратном направлении? – спросил Фостий. – Не говоря уже об одной работе, подумай, сколько трудностей ты сам себе создашь!
Крисп раздраженно выдохнул:
– Вспомни – люди, которых мы только что победили, недавно разграбили и сожгли Кизик и Гарсавру, в прошлом году Питиос, и лишь владыка благой и премудрый знает, сколько поселений поменьше. Сколько забот и трудностей они нам уже доставили? Сколько их еще прибавилось бы, если бы мы их не одолели? А теперь положи их злодеяния на одну чашу весов, переселение деревень на другую и скажи, какая чаша перевесит.
– В Хатрише и Татагуше верят в Равновесие, – ответил Фостий. – Неужели ты справился с одной ересью только для того, чтобы присоединиться к другой?
– Я говорил не о Равновесии Фоса, а о тех весах, которые любой, имеющий хотя бы на драхму воображения, способен себе представить, – раздраженно бросил Крисп и тут заметил, что Фостий над ним смеется. – Ах, паршивец! Я и не думал, что у тебя хватит наглости подшучивать надо мной.
Фостий, что было ему свойственно, быстро стал серьезным вновь:
– Извини. Я проведу это мысленное взвешивание и скажу тебе свое мнение.
– Честное решение, – сказал Крисп. – А извиняться тут не за что – я понимаю шутки, даже над собой. Иначе Саркис провел бы немало лет в камере под зданием чиновной службы – если бы отыскалась такая, куда он поместится.
Генерал напустил на себя оскорбленный вид:
– Если бы меня посадили в тюрьму несколько лет назад, я не наел бы себе такое брюхо. Говорят, заключенных там хреново кормят – по крайней мере, по моим понятиям.
– Гмм-м. – Крисп повернулся к Фостию:
– Итак, куда склонились твои весы?
– Если это надо сделать, значит, надо. – Вид у Фостия был отнюдь не радостный, да и голос тоже, но Крисп его понимал. Он сам был не рад такому решению.
Когда он был еще мальчиком, его вместе с деревней переселяли дважды – один раз это насильно сделали кубраты, а второй – когда империя выкупила их у кочевников, так что ему были прекрасно известны ожидающие крестьян лишения. Но мне очень хотелось бы, чтобы нужды в этом не возникало.
– Мне тоже, – сказал Крисп. Фостий удивленно моргнул, и Крисп фыркнул: Сын, если ты думаешь, что такое решение доставляет мне удовольствие, то ты болван. Но я понимаю, что без этого не обойтись, и не пытаюсь уклониться. Мне бы тоже хотелось, надев красные сапоги, делать только то, что нравится, но приходится делать и то, что нужно, хотя в этом часто нет ничего приятного.
Фостий задумался над сказанным, и процесс этот четко отразился на его лице. Крисп отдал сыну должное; до похищения он, скорее всего, попросту отмахнулся бы от любых слов отца. Наконец, прикусив губу, Фостий кивнул. Крисп, весьма довольный, кивнул в ответ. Наконец-то ему удалось убедить в чем-то своего упрямого сына.
– Давай пошевеливайся! – крикнул солдат тоном человека, который уже раз двадцать кричал одно и то же и знает, что до конца дня ему придется повторить это столько же раз.
Женщина в выцветшем сером платье и с белой шалью на голове бросила на всадника полный ненависти взгляд. Согнувшись под тяжестью переброшенного на спину узла, она побрела прочь от крытой соломой хижины, в которой жила со дня своей свадьбы, и прочь от деревни, где прожили поколения ее предков.
– Благой бог проклянет тебя и пошлет навечно в лед! – прошипела она.
– Если бы мне платили золотой всякий раз, когда меня проклинают, то я за последние две недели стал бы достаточно богат, чтобы купить всю эту провинцию, – отозвался имперский солдат.
– И достаточно бессердечен, чтобы управлять ею! – вскипела крестьянка;
К ее явному ужасу, солдата этот упрек лишь развеселил. Не имея другого выхода – солдат и его товарищи противопоставили крестьянам сабли, натянутые луки и несгибаемую решимость, – женщина побрела дальше. Следом шли трое детей и ее муж, тащивший на спине еще больший тюк и волочивший на веревке двух драных козлов.
На глазах Фостия семья влилась в поток невольных переселенцев, бредущих на восток. Скоро они исчезнут из виду, как исчезает в реке капля воды. Некоторое время он еще слышал блеянье козлов, но вскоре и оно затерялось среди бормотания, жалоб, мычания коров, скрипа телег, на которых ехали крестьяне побогаче, и бесконечного шарканья ног.
Кажется, это уже двенадцатая опустевшая на его глазах деревня. Фостий и сам толком не знал, зачем наблюдает эту душераздирающую картину снова и снова.
Лучший из пришедших к нему ответов сводился к тому, что он отчасти сам виноват в том, что происходит с этими людьми, и потому обязан понять их чувства до конца, каким бы болезненным ни оказался этот процесс.
Вечером того же дня, когда солнце зависло над недалекими горами Васпуракана, он приехал с другим отрядом в очередную деревню. Когда крестьян начали сгонять на рыночную площадь, какая-то женщина завопила:
– Вы не имеете права так с нами обращаться! Мы правоверные, клянусь благим богом. Вот что мы думаем про светлый путь! – Она плюнула в пыль.
– Это так? – с тревогой спросил Фостий командующего отрядом офицера.
– Ваше младшее величество, подождите, пока соберут всех, и сами увидите, ответил капитан.
Крестьян становилось все больше, и наконец рыночная площадь заполнилась.
Фостий нахмурился и сказал офицеру:
– Я не вижу ничего такого, что указывало бы на то, что они ортодоксы или фанасиоты.
– В таком случае вы не знаете, на что надо смотреть, – заметил капитан и махнул рукой на угрюмую толпу. – Кого здесь больше, ваше младшее величество, мужчин или женщин?
Фостий поначалу не обратил на это внимания, но теперь всмотрелся в толпу заново:
– По-моему, женщин больше.
– Согласен, ваше младшее величество, – кивнул капитан. – Отметьте также, как много среди мужчин седых стариков или юнцов, у которых борода только начала расти. А крепких мужчин почти нет. Как по-вашему, почему?
Фостий еще раз оглядел вопящую и потную толпу.
– Да, все верно. Но почему?
Офицер на мгновение воздел глаза к небу – наверное, чтобы не называть наследника престола тупицей.
– Ваше младшее величество, причина в том, что все взрослые мужчины были в армии Ливания, и мы их или убили, или взяли в плен. Так что можете, разумеется, поверить той бабе, будто она правоверная, но я в этом сомневаюсь.
Правоверные или еретики – а Фостий все же счел логику капитана шаткой, но жители и этой деревни, неся и ведя все, что могли, отправились в долгий путь к своим новым домам на дальнем конце империи. Некоторые из солдат разместились в покинутых домах. Фостий отправился вместе с остальными в главный лагерь.
Это место начинало все больше походить на временный городок, чем на лагерь армии на марше. Каждый день из него в разных направлениях выходили отряды солдат, заставляя отправляться на новое жительство крестьян, которые придерживались – или могли придерживаться – веры в светлый путь. Каждый день сюда, громыхая, приезжали фургоны с припасами для армии – правда, время от времени на фуражиров нападали банды уцелевших фанасиотов. Палатки стояли не как попало, но аккуратными рядами, напоминая городские улицы. Фостий без труда отыскал палатку, где он жил вместе с Оливрией.
Когда он вошел, Оливрия лежала поверх спального мешка. Глаза у нее были закрыты, но сразу открылись, едва он вошел, так что вряд ли она спала.
– Как ты сегодня? – вяло спросила она.
– Вымотался, – ответил Фостий. – Одно дело сказать, что нужно переселить крестьян; звучит просто и практично. Но видеть, что это влечет за собой… – Он покачал головой. – Быть правителем – это тяжелая и жестокая работа.
– Наверное, – безразлично отозвалась Оливрия.
– А как ты себя чувствуешь? – спросил Фостий. Узнав о судьбе отца, Оливрия рыдала всю ночь, а в последующие дни вела себя, как сейчас, – была очень спокойной и отстраненной от всего происходящего вокруг. Последний раз Фостий обнимал ее, когда она рыдала той ночью, но с тех пор прикасался к ней лишь случайно.
– Хорошо, – повторила она свой ежедневный ответ – вяло и равнодушно, как говорила все эти дни.
Фостию хотелось встряхнуть ее, заставить вспомнить о жизни, но боялся сделать это. Вместо этого он раскатал свою постель и сел. Под плащом звякнула кольчуга.
– Но как ты на самом деле себя чувствуешь?
– Хорошо, – повторила она с прежним безразличием, но в ее глазах все же зажглись искорки. – Скоро я приду в себя… честно. Просто… моя жизнь за последние несколько недель перевернулась вверх дном. Нет, не правильно. Она сперва перевернулась – я сама ее перевернула, – а затем перевернулась вновь, когда… когда…
Не в силах говорить, она вновь заплакала, как не плакала с того дня, когда Крисп, пощадив чувства Фостия, сам сообщил ей, как приказал поступить с Ливанием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62