На его глазах дружный натиск горожан проломил эквешскую стену щитов с криком, похожим на рев штормового моря, и теперь как море растекался через нее и за ней. Раскрашенные щиты опрокидывались и исчезали под ногами атакующих. За какие-то мгновения черные ряды эквешцев растворились и были обращены в ничто гневной силой людей, наконец почувствовавших вкус свободы, когда их поработители утратили поддержку, на которую они опирались до сих пор. Эквешцы оставались храбрыми воинами, но теперь они знали, что преданы всеми, кому они служили. Из сомкнутого строя, управляемого железной дисциплиной, они превратились в разрозненную массу бойцов, сражавшихся лишь для того, чтобы вырваться с площади, и мало-помалу разбегавшихся по окрестным улочкам. Лишь вокруг Бриона Брайхирна, последнего символа своей веры и власти, они давали твердый отпор нападавшим и изо всех сил старались отдалить свой рок, приближавшийся со всех сторон.
Доспехи Бриона холодно сияли в сером утреннем свете, блестящие, как частица самого Льда, а удары его тяжелого боевого топора валили безрассудных смельчаков, бросавших вызов ему самому и всему, что он олицетворял. Но в самый центр этой несгибаемой когорты их враги ударили так же, как стрела бьет в мишень, и на острие этой стрелы находились трое бойцов, перед которыми не мог устоять никто из эквешцев. Последний узел был разрублен и обрывки разлетелись во все стороны. Обезумевшие от отчаяния эквешцы прыгали с площади на нижние террасы, где становились легкой добычей горожан, или продолжали сопротивление, выкрикивая бессмысленные устрашающие кличи. А на открытом участке на ступенях лестницы Керморван с Брионом наконец сошлись лицом к лицу и исполнили свое общее желание.
Хотя оба устали, они сражались как свежие и молодые бойцы. Топор на длинной рукояти со свистом рассекал воздух перед Керморваном, вынуждая его постоянно уворачиваться с риском поскользнуться на стертых каменных ступенях. Но меч в руке Керморвана был подобен лучу света, вонзавшемуся в промежутки между размашистыми ударами Бриона с такой скоростью, что тот был вынужден парировать выпады рукоятью топора, окованной стальными кольцами. При каждом таком столкновении вылетали снопы искр, но Элоф хорошо знал силу серо-золотистого клинка и руки, державшей его, поэтому догадывался, что может произойти в ближайшее время. Видимо, Брион тоже догадывался об этом; при очередном выпаде Керморвана он с поразительным проворством изменил направление собственного удара и позволил инерции движения развернуть свой массивный корпус почти на полный оборот. Керморван потерял равновесие и упал на одно колено на нижней ступеньке за мгновение перед тем, как Брион обрушил топор на незащищенную шею Керморвана. Тот не мог уклониться от этого ужасного рубящего удара – вместо этого он распластался под лезвием топора, у самых ног Бриона. Топор просвистел над его головой, а он вскочил одним пружинистым движением. Стальное лезвие врезалось в камень и разлетелось вдребезги; Брион тяжело перевалился через плечи поднимающегося Керморвана и рухнул на обломки своего оружия. Серый клинок блеснул в первых лучах восходящего солнца, опустился на блестящий нагрудник доспеха и разрубил его с пронзительным металлическим скрежетом, похожим на предсмертный вопль умирающего чудовища. Брион содрогнулся всем телом. Его конечности судорожно дернулись от этого тяжкого удара, и цепь на эмблеме его нагрудника наконец распалась на самом деле. Керморван рывком выдернул меч, не обращая внимания на своего противника, который перекатился на спину как бы в предсмертной агонии. В наступившей тишине Элоф услышал клокочущее дыхание поверженного воина; губы Бриона шевелились, но он не мог разобрать слов. Внезапно Брион сложился пополам, подтянув ноги к подбородку, и в его вытянутой руке появился широкий кинжал, вынутый из ножен на поясе. Последним усилием он встал на колени и взмахнул кинжалом, целясь Керморвану в живот. Меч Керморвана снова опустился вниз и поразил Бриона точно в сочленение между стальным воротником и наплечником доспехов. Тот упал на ступени головой вниз. Обильный поток крови залил его спутанную бороду и собрался в большую лужу у подножия лестницы. Больше он не двигался.
Оглушительный гром приветственных кличей грянул со всех сторон площади, и толпа горожан хлынула вперед. Керморван медленно опустился на ступени, положил свой меч рядом и спрятал лицо в ладонях. Элоф отвернулся, одновременно обрадованный и обессилевший от напряжения, но с внезапным испугом осознал, что забыл о Каре. Он поднял голову и вздрогнул, увидев ее всего лишь в двух шагах от себя. Ее карие глаза были необычно расширены, в прядях спутанных волос блестели кристаллики соли. Она осталась, чтобы посмотреть… на битву или на него? Он неуклюже протянул руку, но она отпрянула, словно дикое животное.
– Кара! – хрипло произнес он. Она отступила еще на шаг.
Элоф шагнул вперед и споткнулся о Гортауэр. Шлем сполз ему на глаза, и он услышал, как ее сбивчивые шаги отдаляются от него. Он сорвал шлем и сунул его под куртку, затем подобрал меч и убрал клинок в ножны. Но Кара продолжала пятиться; ее полные губы дрожали, глаза распахнулись еще шире, чем раньше. Внезапно она повернулась и нырнула в узкий арочный проход, выходивший на галерею. Элоф в панике устремился за ней; если она может принять любой облик, когда скроется из виду, как он тогда найдет ее?
Короткая лестница за дверью вела к верхнему коридору дворца, богато обставленному, но явно запущенному в последние годы: от выцветшей драпировки на стенах заметно тянуло плесенью. Кара ковыляла впереди, шатаясь от стены к стене, и у Элофа защемило сердце от этого зрелища. Почему она так изменилась после тех кратких мгновений, которые они делили вдвоем, когда она откликалась на его любовь? Теперь она как будто боялась его, но он не мог понять почему.
Элоф снова выкрикнул ее имя, когда она свернула за угол и исчезла за широкой дверью. Обогнув массивную колонну у входа, он оказался в просторной спальне с открытым балконом позади. Здесь все еще горела высокая жаровня, разгонявшая ночной холод. На балконе, прижавшись спиной к балюстраде, стояла Кара в своей забрызганной грязью кольчуге и сверлила его тем же диким взглядом загнанного животного.
– Не уходи, Кара! – позвал он. – Не беги от меня! Разве я не поступил так, как ты велела? Я следовал за рассветом, Кара… и вот он, рассвет!
– Я тоже выполнила свое обещание, – тихо промолвила она. – Я сдержала слово, хотя не раз мне приходилось в муках обретать свободу, чтобы сделать это, а потом терпеть наказание. Разве ты не видел мои крылья?
– Видел, и часто, – ответил он. – И я благодарен тебе, хотя твоя боль ранит меня глубже, чем собственная. Но почему ты не могла подойти ближе? То мимолетное видение не принесло мне утешения – лишь страх и дурные предчувствия.
– Страх и дурные предчувствия – удел смертных, которые становятся на пути мировых Сил, – сказала она. – Я хотела избавить тебя от этого.
– Почему? Потому что ты любишь меня?
– Потому что я тоже слишком долго сидела в клетке! – воскликнула она, и он уловил дрожь в ее голосе. – Я больше не потерплю никаких оков и не пожелаю их никому другому…
– Кара, если я что-то узнал за свое долгое путешествие – это то, что все мы связаны узами своей сущности. В этом люди и Силы одинаковы.
– Не приближайся! – выдохнула она. – Ты знаешь меня как Воина Сил и все же осмеливаешься равнять меня с собой? Ты смеешь говорить о том, что любишь меня?
Беззвучный смех вскипел в груди Элофа.
– Да, смею! Я полюбил тебя с тех пор, как увидел впервые. И если ты не из простых смертных, то и я не из обычных людей. Ведь ты – не первая из вашего рода, кому я посмел противостоять! Разве я не разбил волю одной великой Силы в самом сердце ее владений? Разве я не пошел против другой Силы во плоти и не одолел ее тоже? Разве силой мастерства, что пылает во мне, я не овладел искусством превращений, едва ли уступающим твоему, и силой, превзошедшей твою в час испытания? Хотя я хорошо видел, что в любом облике ты не стремилась причинить мне вред. Ты любишь меня, Кара, как и я тебя. И я не стал бы хвалиться ни одним из моих дел, даже кровью Вайды, что течет в моих жилах – ничто не сделало бы меня достойным тебя, если бы не эта простая истина! Мне говорили, что люди и раньше питали любовь к Силам, Кара, но и эти Силы тоже должны были любить людей.
Он подошел ближе, потом еще ближе, пока не оказался рядом с ней на балконе. Она замерла и напряглась всем телом, но не сделала попытки к бегству. Серебряная цепь звякнула на ее лодыжках, и Элоф с ненавистью посмотрел туда.
– У меня нет ни молота, ни наковальни! Но давай посмотрим…
С этими словами он поднял руку в латной рукавице и поднес ее к жаровне. Танцующие языки пламени мгновенно сникли, угли растрескались и потускнели, а на остывшей бронзовой поверхности жаровни выступили холодные капли влаги.
– Я своей рукой низвергнул того, кто сковал эту цепь, – пробормотал он. – Та, кто велела создать ее, бежала от меня! Неужели простой металл выстоит против моей воли? Я видел, как солнечное тепло растапливает даже толщу Льда!
Элоф стиснул кулак, поднес руку к оковам и резким движением разжал пальцы. Какое-то мгновение цепь словно впитывала в себя жар огня, а потом внезапно распалась. У Кары подкосились ноги, и он поддержал ее, выпрямившись рядом с нею. Стряхнув латную рукавицу, он дрожащими руками обнял ее за плечи, обтянутые холодной кольчугой.
– Уничтожишь ли ты меня? – с тихим отчаянием спросила она. – Разобьешь ли мое ясное отражение на темной воде?
Он с бесконечной нежностью покачал головой.
– Я лишь напьюсь из этих вод, Кара, и утолю свою жажду, пока она не иссушила меня. Ведь я словно весь в огне! Но, даже если мне суждено утонуть, я не стану просить большего.
Он наклонился, поцеловал ее и улыбнулся про себя, ощутив вкус соли на ее губах. Потом он вздрогнул, как от ожога, и теснее привлек ее к себе. Его руки соскользнули с ее плеч по гладкой кольчуге на спине, и он почувствовал, как она ахнула, когда ее твердые груди прижались к нему.
– Здесь тоже есть пламя! – прошептала она. Ее глаза были двумя озерами бездонной черноты на запрокинутом лице. – Всей силой моего существа я могу сокрушить тебя в своих объятиях, упиться тобой, поглотить тебя! Элоф, хочешь ли ты этого? Осмелишься ли ты? Разве ты не боишься безумия, которое овладевает мной?
Он откинул голову и рассмеялся.
– С каких это пор кузнецу пристало бояться огня?
Внезапно его смех оборвался, сменившись потрясенным возгласом. Кольчуга, которую он гладил и прижимал к себе, провалилась вовнутрь и превратилась в мертвый груз в его руках. Ошеломленный, он выпустил ее и отступил назад, глядя на бесформенную груду. От плаща Кары с подбоем из птичьих перьев не осталось и следа. Небо над головой было пустым, а комната… ее плащ лежал на кровати, раскинутый наподобие покрывала. Подавив внезапную дрожь предчувствия, он откинул полу плаща, но там не было ничего, кроме простыни из кремового шелка. Какое-то время он пристально смотрел на ткань, пока не увидел слабое сияние, переливавшееся и перетекавшее внутри, как в творении истинного кузнечного мастерства. Тогда он снова рассмеялся, сбросил с себя грязную куртку, штаны и рубаху и вытянулся во весь рост на простыне. Ткань заволновалась и вздыбилась под ним, наполнилась живой плотью, и в его ушах зазвучал тихий ответный смех Кары.
– Шелк тебе не к лицу, – сказал он. – Твоя кожа гораздо нежнее…
Она глубоко вздохнула, когда он провел губами от пульсирующей жилки на горле до вздрагивающей груди, а затем привлек ее к себе.
– Но даже если бы это было чистейшим безрассудством, – прошептал он, лаская ее, – даже если бы я был недостоин тебя, если бы это означало для меня смерть и вечное проклятие, я бы все равно сделал это и с радостью погрузился во тьму!
– С радостью, – прошептала она в ответ, направляя кончики его пальцев, поверяя его прикосновение своим, – с радостью во тьму!
Потом она прижала губы к его губам и пришла к нему.
Уже перевалило за полдень, когда они вместе спустились по лестницам и коридорам дворца и вышли через разбитые двери. Тела убитых убрали с площади и городских улиц, хотя камни мостовой были еще темны от крови. Такими, как сказано в более поздних Хрониках, они и остались, ибо кровь впиталась так глубоко, что столетия дождей не могли смыть ее, и площадь с тех пор называлась Плен Курау, или Площадь Пролитой Крови.
– Но это эмблема чести! – произнес Керморван. – Более тысячи горожан пали сегодня, но своей жертвой они спасли много тысяч жизней. Из эквешцев же ни один не остался в живых, а их хозяева мертвы или исчезли.
Он обращался к огромной толпе. Почти все жители города собрались на площади, и звук его голоса призвал Элофа из верхних чертогов дворца. Иле и Рок стояли рядом с ним, как и старый Эроэль, вернувший себе звание гофмейстера; они готовы были радостно броситься навстречу Элофу, но замерли в изумлении, увидев его под руку с Карой. Однако Керморван улыбнулся, и на его жестком израненном лице отразилось такое облегчение, какое редко можно было увидеть за все предыдущие годы. Он спокойно кивнул Элофу как человек, увидевший подтверждение своих надежд, и снова повернулся к толпе.
– Новый день настает для Морваннека! – сказал он. – Теперь вы должны держать совет, чтобы этот день стал началом вашего исцеления и процветания…
– Нам не нужен совет! – выкрикнул звучный голос из задних рядов, голос, который Элоф почти узнал. – Лорд Запада, ты доказал свое право и взял то, что уже принадлежит тебе! Ты наш законный правитель!
Толпа отозвалась возбужденным гулом, который, казалось, распространился по всему городу, отдаваясь даже в перезвоне колоколов.
– Король!
– Лорд Керморван с Запада – наш законный король!
– Король Керин снова с нами!
– Слава королю Керину! Слава!
Хотя слова были запечатлены в сердцах людей, никто не помнил, кто произнес их первым, и никто бы не признался в этом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60