Элоф повернулся и вышел на открытую галерею, а оттуда поднялся по лестнице, ведущей на крышу. К тому времени, когда он оказался на старой черепичной кровле, у него кружилась голова, сердце бешено стучало, а в груди ворочалась знакомая боль; ночные труды исчерпали его силы. Ему пришлось некоторое время постоять, опираясь на рассыпающийся каменный парапет, прежде чем он смог выглянуть наружу.
Город внизу лежал в глубоком сумраке, но тут и там мелькали яркие огоньки факелов. И хотя воздух был неподвижным, как пыльный гобелен, гул голосов заметно приблизился и стал громче. В нем слышались злобные лающие выкрики, заставившие Элофа зябко передернуть плечами.
Он вздрогнул еще сильнее от прикосновения мягкого меха к голой спине и резко обернулся.
– Неудивительно, что ты весь дрожишь, – проворчала Иле. Плотно сложенная, коренастая, она поднялась на цыпочки, чтобы накинуть меховой плащ ему на плечи. – Встал на ноги не больше месяца тому назад и уже разгуливаешь нагишом!
– Со мной все в порядке! – негодующе возразил Элоф. – Там, где я родился, это назвали бы теплым весенним утром.
Тем не менее продел руки в рукава плаща и с удовольствием ощутил тепло меховой подкладки. В городе говорили, что эта зима была самой лютой на памяти живущих, но весну тоже едва ли можно было назвать теплой.
– Вот и хорошо, – твердо сказала она. – В конце концов ты не можешь оправиться от лихорадки за один день!
Элоф улыбнулся, радуясь тому, что она готова подшутить даже над этим. Внезапное исцеление от смертельной раны на короткое время воздвигло некий барьер между ним и его друзьями, которые были свидетелями этого чуда. Иле, несмотря на всю ее привязанность к нему, была встревожена больше других. Лишь приступ лихорадки и последовавшая за ним долгая болезнь, казалось, были свидетельством его принадлежности к человеческому роду и ценой, уплаченной за столь ужасную рану. Сомнения его друзей рассеялись: они помнили, какой клинок нанес удар, и видели в этом причину невероятных событий. Элоф не разубеждал их, но, когда его разум немного прояснился, он понял, что это не так. Однако даже сейчас его мысли начинали блуждать и расплываться, когда он пытался осмыслить случившееся; он сам знал не больше, чем они, ничуть не больше…
– Этот шум разбудил и меня тоже, – пробормотала Иле, вернув Элофа к действительности. – По-моему, люди просто не могут жить спокойно. Что они опять задумали? Судя по звуку, они приближаются сюда.
– Не знаю. Боюсь… слушай!
Они ясно услышали топот бегущих ног по булыжной мостовой, словно человек из последних сил уходил от преследования. И действительно: из-за угла на улицу, пошатываясь, выбежал юноша, почти мальчик – длинноногий и очень худой. На бегу его бросало из стороны в сторону от изнеможения; его смуглое лицо налилось кровью, дыхание с хрипом вырывалось из груди. Он нырнул в проем между домами и остановился, дрожа всем телом, когда увидел каменную стену цитадели, преградившую путь. Потом он повернулся, готовый к бегству, но в страхе отпрянул назад перед волной вопящих людей, нахлынувшей на него и отрезавшей последний путь к отступлению. В одно мгновение его окружили, повалили на мостовую и принялись избивать. Охваченные ужасом наблюдатели увидели веревку, спущенную из-за оконной решетки в стене внизу. Беспомощного юношу, кричащего и брыкающегося, подтащили к веревке.
Иле выругалась и повернулась к лестнице, но остановилась. Улица находилась четырьмя этажами ниже; к тому времени, когда они попадут туда, даже вооруженные, жертве уже ничем нельзя будет помочь. Элоф огляделся по сторонам. Многие тяжелые черепицы из глазурованной обожженной глины вывалились наружу, а другие расшатались; он потянул один кусок, и тот остался у него в руке. Снизу донесся взрыв лающего смеха – кто-то в толпе уже собирался набросить петлю на шею юноше, а другие приготовились тянуть веревку. Элоф прицелился и бросил черепицу.
Точность прицела поразила даже его самого. Черепица с глухим стуком врезалась палачу в затылок, и он без чувств растянулся на мостовой.
– Молодец! – крикнула Иле.
Спустя мгновение еще кусок черепицы попал в руку первому человеку, ухватившемуся за веревку; он согнулся пополам и завопил от боли. Остальные задрали головы и разразились сердитыми криками, но поспешно отступили, прикрываясь руками от града смертоносной черепицы.
Потом на улице раздался перестук подков, запели рожки, послышались новые крики, и внезапно высокий мужчина на белом боевом коне врезался в толпу бунтовщиков, раздавая приказы громовым голосом. У его пояса висел меч в ножнах, но он прокладывал себе дорогу огромным кнутом. Его бронзовые волосы развевались на ветру, а из толпы, подававшейся то в одну, то в другую сторону в стремлении уклониться от ударов копыт и кнута, доносились пронзительные выкрики. За всадником появились люди в доспехах городской стражи и бросились на бунтовщиков, щедро раздавая удары древками копий.
При виде стражников буйство толпы сразу же сменилось паникой. Бунтовщики бросили свою жертву и разбежались, в спешке наступая на несчастного юношу, а всадник и стражники начали разгонять немногих оставшихся. Элоф облегченно вздохнул, но в следующее мгновение увидел, как один из отставших неожиданно повернулся, наклонился над распростертым юношей и хладнокровно всадил ему в живот длинный нож. Последний бросок Элофа лишь скользнул по бедру убийцы, и тот, погрозив кулаком на прощание, исчез в ближайшем проулке. Когда всадник легкой рысью вернулся к месту первой стычки, юноша уже перестал корчиться и лежал неподвижно. По приказу всадника двое стражников подбежали к нему. Один из них склонился над телами палача и жертвы, потом посмотрел на всадника и покачал головой.
К тому времени, когда они наконец спустились вниз, Керморван уже был во внутреннем дворе. Он отвел своего коня на конюшню и на ходу громко распорядился о том, чтобы подали завтрак.
– У меня пропал аппетит, – мрачно сказал Элоф, проследовав за воином в прохладный сумрак малого обеденного зала, где седой старый слуга расставлял на столе несколько простых блюд. Иле, которой самой приходилось убивать людей без малейших колебаний, согласно кивнула.
– Вам нужно подкрепить силы, – сухо отозвался Керморван, оторвав большой кусок от буханки еще горячего пшеничного хлеба, лежавшей перед ним. – Вы, должно быть, сильно утомились, перебросав на улицу половину черепицы с моей крыши.
Он запил хлеб глотком крепкого сидра и улыбнулся уже более сочувственно.
– Знаю, вам ничего не оставалось делать. Но если без шуток, постарайтесь больше не трогать крышу: эта черепица очень старая, и ее замена обойдется недешево. Что касается мальчика, вы правильно сделали, когда отогнали этот сброд, но утешьтесь: несмотря ни на что, они в своем роде вершили правосудие. Этот юноша вместе с двумя сообщниками рано утром ограбил лавочника, пожилого человека, который вполне мог умереть от пережитого потрясения.
На высоких башнях цитадели, обращенных к морю, звонко запели трубы, приветствуя рассвет и возвещая о начале нового дня. Элоф потер щетину на подбородке.
– Но зачем? Ведь это лишь усиливает трения между горожанами и северянами и может привести к новому бунту. Ты уверен, что так оно и было на самом деле?
– Мы взяли одного из сообщников, и он во всем сознался. По его словам, они голодают, и я верю ему – одна кожа да кости. Но они также хотели отомстить за северянина, которого ограбили в пригородах на прошлой неделе. Отомстить! В результате, насколько мне известно, в сегодняшних беспорядках погибли еще двенадцать человек, причем десять из них северяне. А сейчас, наверное, жертв стало еще больше. Стоит ли удивляться, что я настаиваю на немедленном и безжалостном подавлении беспорядков? Если не положить им конец, они будут множиться.
– Да, но будь осторожен, – хмуро сказала Иле. – Ты накличешь беду на себя, если окончательно утратишь популярность среди горожан. Спроси Рока или Ферхаса: они слушают местные сплетни. Повсюду говорят, что ты слишком мягко обходишься с северянами. Они загнали этого юношу и собирались повесить его перед твоими окнами… сделать тебе небольшой подарок, раз уж ты так любишь северян. А ведь ты до сих пор лишь кандидат на должность Стража Границы и еще не имеешь надлежащей власти.
– Начиная с сегодняшнего дня все будет по-другому. И разве я не получил полную поддержку своих действий в Синдикате на ближайшие полгода?
– Брион и его крикливые приспешники вряд ли согласятся с этим, – заметил Элоф.
Керморван пожал плечами.
– Если другие не могут действовать достаточно быстро, я обязан исполнять свой долг, невзирая на Бриона. Даже без провокаций в городе было много бунтов и мелких стычек, Элоф; они начались в середине зимы, когда ты еще был болен и лежал в постели. Сначала мы думали, что это обычная человеческая глупость, первая реакция горожан на приток беженцев с севера, когда мы сами терпим горькую нужду. – Он снова пожал плечами. – Теперь понятно, чем это может кончиться. С каждым днем положение ухудшается, а беженцев становится все больше, пока эквешцы свирепствуют в Норденее. Простолюдины боятся; они не верят, что наша земля сможет прокормить всех. Честно говоря, я и сам начинаю сомневаться. Страх питает ненависть с обеих сторон, ненависть ведет к преступлениям, а преступления – к мятежу.
– И к всеобщему безумию! – фыркнула Иле, встряхнув своими густыми черными кудрями. – Вы, люди, просто сошли с ума, если можете творить подобное насилие над своими сородичами и готовы терпеть насилие в ответ. Посмотрите на нас! Разве мы втроем не прошли через многие опасности и не успели на помощь твоему народу? И какую благодарность мы получили? Конечно, Керморван, тебе они рукоплещут – во всяком случае, многие из них. Они готовы сделать тебя Стражем Границы, и это заслуженная честь. Но мы? Даже твои сторонники в Синдикате указывают пальцами на Элофа как на какого-то северного чародея, возможно, благожелательно настроенного, но недостойного доверия. А меня они называют его любовницей! Я вряд ли смогу выйти в город без сопровождения… и это твои друзья! А что говорят твои враги – этот лунатик Брион со своей сворой…
– Но они просто злобствуют! – запротестовал Элоф. – Совершенно ясно, что Брион стремится лишь свести старые счеты. Не можешь же ты утверждать, что многие, кроме его ближайшего окружения, считают…
– Их больше, чем ты думаешь! – отрезала Иле. Ее темные глаза сверкнули. – Они не хотят верить, что находились на грани поражения и гибели. Кроме того, им не хочется признавать, что они были спасены чужестранцами. И с каждым днем их становится все больше. Что ж, с меня достаточно. Я ухожу, и скоро! Обратно в подгорное царство, а этот город может хоть опуститься на дно морское: мне все равно!
Мужчины вскочили и принялись возражать, но Иле упрямо скрестила руки на груди и с каменным лицом откинулась на спинку стула.
– Не тратьте слов попусту! Я терпела так долго лишь для того, чтобы убедиться, что Элоф выздоровел и мое лечение прошло успешно. Теперь он больше не нуждается во мне. Я приняла решение.
Керморван тяжело вздохнул.
– А ты, Элоф? Что ты будешь делать теперь, когда чувствуешь себя бодрым и здоровым? Надеюсь, хотя бы ты не хочешь уйти. Мой дом принадлежит тебе, пока ты готов жить здесь, а горожане уважают тебя; они видят твою светлую кожу и забывают, что ты пришел с севера…
– Да, но смогу ли я сам забыть об этом?
Керморван вспыхнул от смущения и замешательства.
– Ты меня неправильно понял! Я лишь имел в виду, что ты мог бы помочь им преодолеть глупое недоверие к северянам. Ведь первые люди со смуглой кожей, которых видели здесь, были эквешцами, а твои сородичи похожи на них… даже слишком похожи для тех, кто видел ужасы осады. Но если мы с тобой сможем открыть им глаза на старинное родство, есть шанс…
Элоф покачал головой.
– Мне очень жаль. В твоих словах есть истина, но это не для меня. Моя главная цель была достигнута, и мой самый тяжкий долг был исполнен, когда зло, которое я выпустил на волю, исчезло из этого мира. Теперь меня манит иное обещание, и я должен отправиться в другое место.
Керморван нахмурился.
– В какое место?
– Не знаю. – Элоф выглянул во двор, где первые лучи солнца согревали брусчатку внутреннего двора. – Знаю лишь, в какой стороне оно находится. Я должен идти туда, вслед за рассветом, и обойти хоть весь мир, если придется. Я не могу долго задерживаться здесь – вернее, не смею.
– Понятно, – кивнул Керморван. – Но ты останешься хотя бы на сегодняшнюю церемонию? А ты, Иле? По крайней мере вы можете это сделать, прежде чем принимать окончательное решение. Возможно, вы услышите нечто такое…
– Сомневаюсь, – проворчала Иле.
– Она придет! – с улыбкой заверил Элоф. – Она ни за что на свете не пропустит подобное зрелище, да и я тоже. Ты скажешь то, о чем говорил нам?
Керморван встал из-за стола и потер затекшую поясницу.
– Да… во всяком случае, отчасти. – Он сделал долгий, решительный вдох, и его лицо стало жестким. – Я хочу, чтобы меня услышали. Синдики долго тянули с обсуждением вопроса о северных беженцах. Мы должны решить его, обеспечить нашу безопасность, и поскорее. Любой ценой!
Суровая решимость на его лице неожиданно сменилась улыбкой.
– Вы можете не торопиться с едой, но я должен прибыть в Синдикат заблаговременно. Ферхас, подай мой плащ! Приходите, прошу вас, приходите вдвоем! Если дела пойдут так, как я предполагаю, мне понадобится дружеская помощь.
Он вышел из-за стола и поднялся по широкой лестнице. Ножны длинного меча хлопали по сапогу для верховой езды, словно подчеркивая громогласные призывы, обращенные к оруженосцу. Элоф обвел взглядом сумрачный зал с выцветшими и облезшими фресками на стенах, с многочисленными портретами, потемневшими за века от копоти подвесных ламп.
– Керморван ценит нас, – тихо сказал он. – Да, у него есть почитатели, и сейчас он окружен льстецами. Но у него нет близких…
– Я знаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60