Он улыбнулся. – А теперь, Брута, пожалуйста, убери его, – я собираюсь задать тебе несколько вопросов. Ты понял?
Брута кивнул.
– В начале, когда ты попал в мои апартаменты, ты несколько минут провел в приемной. Пожалуйста, опиши ее.
Брута по-лягушачьи уставился на него. Но глубины памяти независимо от его желания ожили, изливая слова на первый план его сознания.
– Это комната примерно три на три метра. С белыми стенами. На полу песок, кроме угла у двери, где видны плиты. На противоположной стене есть окно, около двух метров в высоту. На окне три запора. Стоит трехногий стул. Есть святая икона Пророка Оссорий, вырезанная по афакиевому дереву и отделанная серебром. На нижнем левом углу рамы царапина. Под окном полка. На полке нет ничего, кроме подноса.
Ворбис вытянул свои тонкие длинные пальцы к его носу.
– На подносе? – сказал он.
– Простите, что, господин?
– Что на подносе, сын мой?
Образы промелькнули перед глазами Бруты.
– На подносе был наперсток. Бронзовый. И две иголки. На подносе был отрезок веревки. На веревке были узлы. Три узла. И еще на подносе было девять монет. И еще серебрянная чаша, украшенная узором из листьев афакии. Был еще длинный кинжал, думаю, стальной, с черной ручкой с семью бороздками. На подносе был кусочек черной материи, было стило и грифельная доска…
– Расскажи про монеты, – тихо произнес Ворбис.
– Три из них были центы Цитадели, – сразу сказал Брута. – На двух были изображены Рога, а на одной корона. Четыре монеты были очень маленькие и золотые. На них были надписи, которых я не смог прочесть, но которые, если вы дадите мне стилос, я думаю, я смог бы…
– Это что, розыгрыш? – сказал толстяк.
– Уверяю вас, – сказал Ворбис, – мальчик видел обстановку комнаты не более секунды. Брута, расскажи об оставшихся монетах.
– Оставшиеся монеты были большие. Они были бронзовые. Это были Эфебские дерехмы.
– Как ты определил? Едва ли они часто встречаются в Цитадели.
– Я видел их однажды, лорд.
– Когда это было?
Лицо Бруты сморщилось от напряжения.
– Я не уверен… – сказал он.
Толстяк удовлетворенно улыбнулся Ворбису.
– Ха! – сказал он.
– Кажется… – сказал Брута, – …это было после обеда. Но может быть утром. Около полудня. Третьего Грюня, в год Изумительных насекомых. В нашу деревню завернули несколько торговцев.
– Сколько тебе было лет? – сказал Ворбис.
– За месяц до того, как мне исполнилось три, лорд.
– Я не верю в это, – сказал толстяк.
Рот Бруты пару раз открылся и захлопнулся. Откуда этот толстяк может знать? Его-то там не было!
– Ты можешь ошибаться, сын мой, – сказал Ворбис. – Ты – ладный парень лет… пожалуй… семнадцати-восемнадцати? Нам кажется, ты не можешь помнить случайный образ монеты пятнадцатилетней давности.
– Нам кажется, ты это выдумываешь, – сказал толстяк.
Брута не сказал ничего. Зачем что-то выдумывать? Ведь это прочно сидит в голове.
– Ты все помнишь, что с тобой произошло в жизни? – сказал коренастый, внимательно наблюдавший за Брутой во время разговора. Брута был благодарен за это вмешательство.
– Нет, господин. Большую часть.
– Ты что-нибудь забываешь?
– Ну как… есть вещи, которых я не помню. – Брута слышал о забывчивости, но ему было трудно это себе представить. Но были периоды, особенно в первые несколько лет жизни когда не было ничего. Не стертая память, а большая запертая комната во дворце его воспоминаний. Забытое не более, чем перестает существовать запертая комната, но… запертая.
– Каково твое первое воспоминание, сын мой? – мягко сказал Ворбис.
– Был яркий свет, и потом кто-то ударил меня, – сказал Брута.
Трое мужчин тупо уставились на него. Потом повернулись друг к другу. На глубину его страха долетал шепот.
– …мы теряем?
– Глупость и, возможно, дьявольское…
– …ставки высоки…
– Одна попытка, и они будут ждать нас…
И так далее. Он оглядел комнату. В Цитадели не предавалось большого значения предметам обстановки. Полки, стулья, столы… Среди послушников ходили слухи, что у старших священников, ближе к иерархической верхушке, мебель была из золота, но здесь на это не было даже намека. В этой комнате царила та же жестокая умеренность, как и в комнатах послушников, разве что расцветшая еще более пышным цветом. Это была не вынужденная скудость бедности; это была аскеза, нарочитая и абсолютизированная.
– Сын мой?
Брута поспешно повернулся. Ворбис взглянул на своих коллег. Коренастый кивнул. Толстый пожал плечами.
– Брута, – сказал Ворбис. – Сейчас возвращайся в свою спальню. Прежде, чем ты уйдешь, один из слуг тебя накормит и напоит. К восходу ты явишься к Вратам Рогов и отправишься со мной в Эфеб. Ты знаешь о посольстве в Эфеб?
Брута мотнул головой.
– Пожалуй, нет причин, по которым ты был бы должен, – сказал Ворбис. – Мы собираемся обсуждать политические вопросы с Тираном. Ты понял?
Брута помотал головой.
– Отлично, – сказал Ворбис. – Отлично. Да, и еще вот что… Брута?
– Да, господин?
– Ты забудешь эту встречу. Ты не был в этой комнате. Ты нас не видел. Брута изумленно воззрился на него. Это был нонсенс. Невозможно о чем-то забыть просто захотев. Некоторые вещи забываются сами – те, что в запертых комнатах, но это по какой-то закономерности, которой он не может постичь. Что этот человек имеет в виду?
– Да, господин, – сказал он. Это показалось самым простым.

* * *
Богам некому молиться. Великий Бог Ом опрометью бросился к ближайшей статуе, шея вытянута, неприспособленные лапки изнемогают. Статуя оказалась быком, топчущим неверного, однако уютно тут не было. Это было всего лишь вопросом времени, когда орел перестанет кружить и устремится вниз. Ом был черепахой всего три года, но вместе с формой он унаследовал набор инстинктов, и многие из них были сгруппированы вокруг страха перед одним-единственным диким животным, додумавшимся, как съесть черепаху. Богам некому молиться. Ому очень хотелось, чтобы это было не так. Но каждому нужен хотя бы кто-то.
– Брута!

* * *
У Бруты были некоторые сомнения относительно своего ближайшего будущего. Дьякон Ворбис явно освободил его ото всех послушнических обязанностей, и ему было совершенно нечего делать оставшиеся пол дня. Его потянуло в сад. Здесь была фасоль, которую следовало подвязать, и он обрадовался этому. Ты понимаешь, что ты есть, рядом с фасолью. Она не требует от тебя таких невозможных вещей как забыть. Кроме того, если он собирается куда-то отправляться, надо помульчировать дыни и все объяснить Лу-Цзе.
Лу-Цзе появился вместе с огородами. В любой организации есть кто-то вроде него. Этот кто-то может махать метлой в темном коридоре, прохаживаться среди полок на складе, (где он единственный знает, что где), или быть как-то связанным с котельной. Всякий знает, кто он такой, никто не помнит тех времен, когда его тут не было и не представляет себе, куда он девается, когда его нет там, где он обычно находится. Лишь случайно люди, более заметливые, чем большинство, что на первый взгляд не слишком сложно, останавливаются и удивляются им некоторое время… а потом принимаются за что-нибудь еще.
Весьма странно, но передвигаясь своими легкими шагами от огорода к огороду по всей Цитадели, Лу-Цзе никогда не выказывал никакого интереса к самим растениям. Он занимался почвой, удобрениями, навозом, компостом, суглинком и пылью, и методами транспортировки всего этого. Обычно, он помахивал метлой или ворошил кучу. Но как только кто-то что-то засевал, он терял к этому всякий интерес.
Когда Брута вошел, он подравнивал дорожки. Это у него получалось отлично. Он оставлял рисунки из гребней и легких успокаивающих изгибов. Брута всегда чувствовал сожаление наступая на них. Вряд ли он когда-либо прежде разговаривал с Лу-Цзе, потому, что не играло никакой роли, кто, что и когда говорил Лу-Цзе. Старик в любом случае кивал и улыбался своей однозубой улыбкой.
– Меня тут некоторое время не будет, – сказал Брута громко и отчетливо. – Я надеюсь, что кого-нибудь пошлют присматривать за огородами. Но тут надо кое-что сделать…
Кивок, улыбка. Старик терпеливо следовал за ним вдоль грядок, а Брута рассказывал о фасоли и травах.
– Понял? – спросил Брута через десять минут.
Кивок, улыбка. Кивок, улыбка, знак рукой.
– Что?
Кивок, улыбка, знак рукой. Кивок, улыбка, знак рукой, улыбка.
Лу-Цзе двинулся своей мелкой крабье-монашеской поступью к небольшому участку в дальнем углу обнесенного стеной огорода, где находились его кучи, груды цветочных горшков и вся прочая садовая косметика. Брута подозревал, что старик и спит здесь. Кивок, улыбка, знак рукой. Возле кучи палок для фасоли, на солнце, стоял маленький столик на козлах. На нем был постелен соломенный матрац, а на матраце стояло полдюжины островерхих камней, каждый не более фута высотой. Вокруг них было воздвигнуто тщательно продуманное сооружение из палочек. Некоторые части камней были затенены узкими кусочками дерева. Маленькие зеркала направляли солнечный свет на другие. Бумажные конусы, стоящие под странными углами, были приспособлены для направления струй бриза на строго определенные точки. Брута никогда прежде не слышал ни об искусстве бонсаи, ни о том, как это применимо к горам.
– Они… очаровательны, – сказал он неуверенно.
Кивок, улыбка, взятие маленькой скалы, предложение.
– Ох, я правда не могу…
Предложение, смех, кивок. Брута взял крошечную гору. Она обладала какой-то странной, нереальной тяжестью: для руки она весила что-то около фунта, но для разума это были тысячи очень, очень маленьких тонн.
– Гм… Спасибо. Спасибо большое.
Кивок, улыбка, вежливое подталкивание к выходу.
– Она очень… горная.
Кивок, смех.
– Это не снег на вершине, правда…
– Брута!
Его голова судорожно дернулась. Но голос шел изнутри.
– Только не это, – жалобно подумал он. Он сунул маленькую гору обратно в руки Лу-Цзе.
– Э… Сохранишь ее для меня?
– Брута!
– Все это сон, ведь правда? Все, что было до того, как я был важным и со мной говорили дьяконы?
– Нет! Спасите!

* * *
Молящие бросились врассыпную, когда орел пролетел над Местом Плача. Он описал круг всего в нескольких футах над землей и опустился на статую Великого Ома, топчущего неверных. Это был великолепный экземпляр, коричнево-золотой, с желтыми глазами; он с легким пренебрежением обозревал толпу.
– Не знак ли это? – сказал старик с деревянной ногой.
– Да! Знак! – сказала молодая женщина возле него.
– Знак!
Они столпились вокруг статуи.
– Сукин сын это, – сказал тихий и совершено неслышный голос откуда-то около их ног.
– Но знак чего? – сказал пожилой человек, стоявший лагерем на этой площади уже три дня кряду.
– Как это «чего»? Это знак! – сказал одноногий. – Он не обязан быть знаком чего-то. Это очень подозрительный вопрос, «чего».
– Он должен быть знаком чего-то, – сказал пожилой. – Это относительное указательное. Родительный падеж. Знаком падежа.
Тощая фигура, двигавшаяся тихо, но удивительно быстро, появилась около группы. На ней была джелиба, какую носят жители пустыни, а на шее на ремешке висел поднос. На нем было нечто, содержащее зловещий намек на липкие сладости, покрытые песком.
– Он может быть посланцем самого Великого Бога, – сказала женщина.
– Это всего лишь проклятый орел и ничего больше, – сказал вышеупомянутый голос откуда-то из орнаментального бронзового человекоубийства на цоколе статуи.
– Финики? Фиги? Шербет? Святые реликвии? Очаровательные свежие индульгенции? Ящерицы? Посохи? – с надеждой сказал человек с подносом.
– Ха! – сказал неслышимый голос черепахи.
– Мне всегда было интересно, – сказал молодой послушник позади толпы.
– Лебеди… Знаете? Им слегка не хватает мужественности, правда?
– А чтоб ты окаменел за такое богохульство! – горячо произнесла женщина. – Великий Бог слышит каждое оброненное тобой слово.
– Ха! – из-под статуи.
И человек с подносом просочился еще немного вперед, говоря:
– Клатчанское наслаждение? Осы в меду? Разбирайте, пока холодные!
– Пожалуй, в этом есть смысл, – сказал пожилой каким-то утомляющим, нескончаемым голосом. – Имею в виду, в орле есть что-то очень божественное. Царь птиц, я прав?
– Всего-то красивый индюк, – сказал голос из-под статуи. – Мозг с грецкий орех.
– Благородная птица, этот орел. И умная, к тому же, – сказал пожилой. – Что интересно: орел – единственная птица, сообразившая, как есть черепах. Знаете? Они берут их, взлетают повыше и бросают на камни. Разбивают и вскрывают. Удивительно.
– Однажды, – произнес глухой голос снизу, – я снова буду в форме, и ты будешь очень жалеть, что это сказал. Долго. Возможно, я зайду так далеко, что создам дополнительное Время, чтобы ты мог жалеть подольше. Или… нет, я превращу в черепаху тебя. Посмотрим, как это тебе понравится, а? Свист ветра вокруг панциря и все увеличивающаяся земля. Вот это будет интересно.
– Звучит ужасно, – сказала женщина, поймав свирепый орлиный взор. – Хотела бы я знать, что приходит в голову бедному маленькому созданию, когда его бросают.
– Его панцирь, мадам, – сказал Великий Бог Ом, пытаясь втиснуться поглубже под бронзовый выступ.
Человек с подносом чувствовал себя отверженным.
– Вот что я вам скажу, – сказал он. – Как насчет двух пакетов засахаренных фиников по цене одного? И это – провались я на этом месте.
Женщина взглянула на поднос.
– Э, да у тебя же все в мухах! – сказала она.
– Изюминки, мадам.
– Почему же они только что взлетели? – допытывалась она.
Человек посмотрел вниз. Потом снова поднял глаза и взглянул ей в лицо.
– Чудо! – сказал он театрально размахивая руками. – Наступает время чудес!
Орел тяжело поднялся. Он видел в людях лишь подвижные участки ландшафта, которые во время ягнения среди высоких холмов могли быть связаны с летящими камнями, когда он зависал над новорожденным ягненком, но во всех остальных случаях они были не более важной частью общего расклада, чем кусты и скалы. Но он еще никогда не был в непосредственной близости к такому их количеству.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37