Мирбако понял, что разговаривать с ней бесполезно. Да и прогнать
ее будет нелегко, эта тварь пойдет на все. Он вышел из комнаты.
Пододвинув чилим, Магфират зажгла спичку, положила табак и сделала несколько глубоких затяжек. Комната наполнилась дымом.
— Эх, грехи,— сказала она мужу вслед.— Хозяин нищ, так и вору ничего не достанется. Ты стал моим мужем, а что ты мне дал? Богатство в дом принесла я. Почет и славу — тоже я. И уют, и порядок, и все в доме — от меня. Чего же тебе еще надо? А ты только и знаешь, что пять раз на дню делать намазы, а за меня ни одного раза не помолишься! И еще приходишь и устраиваешь скандалы...
Мирбако вернулся в комнату, молча совершил ритуальное омовение, не обращая внимания на Магфират, надел халат, накрутил на голову чалму и вышел на улицу.
Целый день его не было. Он возвратился только после вечернего намаза.
Магфират была со служанками в нижних комнатах. Мирбако снял халат и вышел. У входа стояло несколько кувшинов с узким горлышком и небольшой глиняный кувшин для питьевой воды.
Оглянувшись, он вынул из кармана бумажку и высыпал из нее в кувшин какой-то порошок. Он хорошо знал, что Магфират часто мучает жажда, она пьет даже по ночам.
Мирбако сидел, перебирая в руках четки. Он с утра ничего не ел, но не чувствовал голода. Как кот, стерегущий мышь, он молча сидел в углу на одеяле и с бьющимся сердцем ждал... Наконец пришла Магфират и приказала служанке стелить постели.
Служанка постелила для Магфират в переднем углу, а Мирбако у дверей.
— Не вздумайте завтра торчать дома, отправляйтесь пораньше в Арк, ко мне придут подруги,— вызывающе бросила Магфират мужу.
Мирбако молча разделся, залез под одеяло и натянул его на голову.
— Потушите лампу,— сердито сказала Магфират. Но, видя, что муж молчит, поднялась сама и, прежде чем задуть огонь, налила себе из кувшина воды и поставила у изголовья.
...Магфират мучилась три дня. Единственно, о чем, умирая, она молила отца,— это чтобы мужа и обеих служанок бросили в темницу. Старый Оллоёр-би, который уже почти не двигался, тяжело переживал смерть единственной дочери. Надев на шею черный шарф1, он пришел к кушбеги и потребовал, чтобы убийцы его дочери были казнены. Но выяснить, кто именно дал яд, было невозможно. Решили разделить наказание между Мирбако и обеими служанками. Мирбако сослали в Бадахшан, назначив правителем Вахана, а служанок завязали в мешки и били до тех пор, пока не сломалась связка юлгуновых ветвей.
В годину бедствий к нам, друзья, относится сердечно Одно вино, хотя оно, к несчастью, быстротечно. Несовершенен этот свет, где служит правде лишь поэт, Где только здание Любви крепко и безупречно.
У окна, выходящего в сад, на высокой подставке стоял граммофон. Из огромной сверкающей трубы лился голос неизвестного певца, снова и снова повторявшего эти строки Хафиза. Слушали двое. Мухаррама Гарч сидела в переднем углу на шелковых и бархатных одеялах, положенных одно на другое. Мушаррафа стояла у окна, любуясь буйством красок в цветнике за окном. Пластинка кончилась.
— Как хорошо поет,— вздохнула она, снимая пластинку. Мухаррама пододвинула к ней пуховые подушки и сказала:
— И верно, нет ничего в мире лучше вина да любовных наслаждений... Она поднялась и налила из чайника в пиалы самодельного вина. Подруги с удовольствием выпили и закусили жареным мясом.
— Эх, грехи,— вздохнула Мухаррама,— до чего все непрочно в мире! Всего два месяца тому назад бедняжка Магфират сидела здесь с нами, а теперь она уже в земле.
— Да,— вздохнула Мушаррафа,— спаси и помилуй ее господь. Но покойная не была безгрешна. Говорят, что скандал с мужем у нее вышел из-за водоноса Асо... вы его знаете, он работал у нас... будто бы муж к нему приревновал. Да и про джадидов, по-моему, она сама рассказала Асо, а тот им передал. Ведь больше я никому словечка об этом не сказала. А знаете, как после этого муж меня мучил, не приведи господь. Бил, грозился убить.
С тех пор злится, ничего не рассказывает.
— И не говорите, душенька, одни неприятности от этих джадидов. Теперь вот они бежали, а достойные люди, вроде вашего мужа, должны, не зная покоя, их разыскивать. Он вам, наверное, жаловался?
— Нет. Я как-то попыталась спросить у него: отчего так много в городе русских войск, почему они стоят с винтовками у ворот Кавола? Так он только искоса посмотрел на меня и говорит: Не твое дело. Я говорю: Конечно, мне дела нет, но за вас сердце болит. Неужели наш эмир каким-то русским солдатам доверяет 0ольше, чем своим преданным слугам? Муж смягчился и сказал: Они скоро уйдут. И Каган тоже скоро перейдет к нам. А потом засмеялся: Вот, говорит, выловим джадидов и такой той устроим... Я обрадовалась, давно уже тоя не было.
— Дай бог, дай бог, чтоб было на что посмотреть и что выпить... Обе женщины задумались, Мушаррафа — о предстоящем пире, а Мухаррама — о джадидах и их судьбе. Время настало смутное — убийства, драки... Хорошо, что она успела предупредить ака Махсума, иначе бы его схватили и арестовали. Камоледдин не выходит из дома. Муллы пока не трогают его, чтят память отца. Но долго это не продлится... Она перестала заходить к Камоледдину Махдуму и ака Махсуму. Пожалуй, лучше ей держаться подальше от них от всех. Хватит лезть в эти дела, надо жить спокойней, наслаждаться тем, что посылает ей бог...
— Выпьем-ка еще за ваше здоровье, за будущий той,— сказала Мухаррама, наливая вино.
— За той, за ваше здоровье и за ваше счастье,— ответила Мушаррафа и одним духом выпила всю пиалу. Она потянулась к закуске, но Мухаррама предупредительно сняла с палочки кусочек шашлыка и сама положила ей в рот.
Внезапно с грохотом растворилась дверь, и в комнату ворвался За-монбек.
— А, попались, чертовы дети!
Лицо у него было бледное, перекошенное, он весь дрожал от злости.
Мушаррафа испуганно вскочила с места и выбежала в сад, но Мухаррама даже не шевельнулась. Спокойно взглянув в налитые кровью глаза Замонбека, она насмешливо протянула:
— По-моему, мой дорогой господин, прозвище чертовы дети всегда относилось к потомству Абдурахманбека, это, кажется, всем хорошо известно. Ну, так в чем же мы провинились?
Замонбек остолбенел. Перед ним трепетали самые отпетые преступники, а эта женщина сидит как ни в чем не бывало и еще смеется над ним.
Он даже растерялся.
— Ну, чего ты молчишь, чего уставился на меня? Может, у меня на лице луну увидел? — тем же издевательски спокойным тоном продолжала Мухаррама.
Замонбек, который от растерянности даже несколько поостыл, после этой насмешки снова вскипел и разразился бранью.
— Знаю я тебя, змея, нечего тут невинной горлинкой прикидываться! Мало тебе грязи да предательства, так теперь еще за мою жену взялась, ее с пути сбиваешь?!
— А может, это твоя жена меня с пути сбивает,— ехидно усмехнулась Мухаррама.
— Замолчи! — не помня себя, заорал Замонбек, рассекая воздух хлыстом.— В тюрьме сгною! Будешь у меня знать, как государственные тайны разглашать!
— Не родился еще тот человек, который может посадить меня в тюрьму, сынок,— ответила Мухаррама.— Гони-ка лучше отсюда своего ишака подобру-поздорову. А не то, смотри, позову людей да расскажу обо всех твоих похождениях, развратник проклятый. Уж я-то тебя как облупленного знаю. Я всех твоих братцев, младших и старших, по пальцам могу пересчитать. Мне все о тебе известно, и за что ты место свое получил, тоже могу кое-что рассказать...
— Заткни свою глотку, старая мерзавка! — закричал взбешенный Замонбек, и в трясущейся руке его блеснул пистолет.
Упираясь одной рукой в нишу за спиной, а другой о колено, чтобы подняться, Мухаррама громко сказала:
— Один твой мерзкий голос услышишь и то стошнит. Замонбек нажал курок. Раздался оглушительный выстрел, зазвенели
окна. Мухаррама лежала на боку. Одну руку она прижимала к груди, из которой лилась кровь, другая рука все так же опиралась о нишу. Она пыталась приподняться, но не могла.
— Ты... ты еще захлебнешься в своей крови... как я...
Эти хриплые слова, тихо слетевшие с губ раненой, потрясли Замон-бека. Он бросил пистолет и, схватившись за голову, кинулся к двери.
Староста водоносов Абдулкаюм сидел на суфе на берегу хауза Мирдустим. Он уставился на воду невидящими глазами и, как безумный, разговаривал сам с собой.
Одна у него в доме была радость, одна отрада — дочь.
Как же будет он жить без нее? Кто теперь откроет ему ворота, кто накроет дастархан, когда он, усталый, вернется с работы, кто разломит лепешку, заварит чай, кто скажет ему ласковое слово, утешит в трудную минуту, пожалеет в горе? Пуст и одинок его дом, только эхо раздается в комнатах...
Вчера ночью вломились к нему стражники миршаба и, не слушая его криков и стонов, схватили дочь, скрутили ей руки, бросили в арбу. Ее повезли в Арк, принесли в жертву мимолетной утехе его высочества... А потом выбросят, как выжатый гранат, отдадут кому-нибудь в услужение, или всю жизнь будет блекнуть в застенках гарема.
Куда он пойдет? Кто поможет ему? Кто закроет ему глаза после смерти? Ему уже за шестьдесят. Силы покинули его, поясница согнулась под тяжестью трудной работы.
Так сидел Абдулкаюм на берегу хауза Мирдустим и задавал себе вопросы, на которые никто не мог ему дать ответа. А вокруг деревья купались в солнечных лучах, солнце играло в воде, переливаясь мелкой россыпью алмазов, и над хаузом, то приникая к воде, то взмывая ввысь, носились ласточки.
Но горе было не только у Абдулкаюма.
Оно растекалось по всей Бухаре. В каждом квартале, на каждой улице, почти в каждом доме жило горе.
Бедняки плакали, но слез их не было видно, они кричали в отчаянии, но голоса их не достигали высоких дворцовых башен.
Не о них ли писал в свое время Саади из Шираза:
Не каждый, у кого дела пошли на спад, Стенает и кричит,— что небеса дрожат Иные из людей рыданий прячут громы, Улыбки-мол ни и даруя всем подряд
В Арке кушбеги устраивал царственный той, в приемном зале мать эмира готовилась к еще более пышному празднеству, а внизу, по улицам города, бродила смерть, повсюду в кварталах бедняков людям смотрела в глаза беда...
Вернувшись с Регистана, Асо отвел Хайдаркула на балахану, поставил перед ним чайник и, извинившись, ушел: надо было таскать воду.
У хауза он увидел несчастного, отчаявшегося Абдулкаюма, сердце его переполнилось жалостью. Он подсел к старику, но тот, погруженный в невеселые мысли, не сразу заметил Асо.
— Ну что, бобо,— осторожно спросил Асо.— Как вы себя чувствуете?
— Ах, это ты! — повернулся к нему Абдулкаюм.— Что слышно? Получится что-нибудь, как ты думаешь? А кто это со мной разговаривал?
Хороший такой человек, сердечный...
— Это мой знакомый из Гиждувана, мулло Шариф,— Асо назвал Хайдаркула вымышленным именем.—Ничего, бобо, даст бог, все будет хорошо. Не отчаивайтесь!
— Что с дочкой? Неужели ее не отпустят?
— Дочка ваша жива-здорова, с ней там Фируза. Вы не волнуйтесь,— утешал старика Асо.— Она вернется домой. Успокойтесь. Давайте я за вас воду отнесу, а вы посидите, отдохните.
Спустившись по ступенькам к хаузу, Асо наполнил бурдюк и ушел. К Абдулкаюму подошли другие водоносы.
— И бога-то они не боятся, и перед людьми не стыдятся,— сказал один.— Дела их — позор, преступление.
— Все имеет свой конец. И это кончится,— заметил другой.
— Вот так мы все терпим, терпим,— и дотерпелись. Выходит, каждый чиновник может у бедняка единственную дочь забрать,— сердито отозвался молодой водонос.
— А что же делать? — повернулся к нему старик.— Сила, власть, оружие — все у них в руках.
— Нельзя им все спускать!
— Эх, парень, молод ты еще, вот у тебя кровь и кипит. С хвостом льва и лезвием меча шутки плохи. Голой рукой за острый меч схватишься — без руки останешься.
К водоносам подошел квартальный аксакал, с ним был джевачи. Водоносы поднялись и уступили им место. Только один Абдулкаюм сидел по-прежнему, обняв колени и глядя на хауз, не обращая внимания на подошедших.
— Не горюй, бобо,— сказал аксакал.— Может, твоей дочери еще посчастливится и ее возьмут молодой хозяйкой в какой-нибудь гарем.
Абдулкаюм ничего не ответил, только веки у него задрожали.
— А мы пришли сюда к вам по делу,— обратился аксакал к водоносам.— Из резиденции его высочества прибыл господин джевачи, просит нас помочь...
Водоносы переглянулись. В это время к ним подошло еще несколько человек, среди них был и Асо.
— Вы знаете,— поднялся с суфы человек, пришедший с аксакалом,— что в последнее время джадиды и неверные подняли меч на его высочество, на безопасность нашего эмирства, на наших близких1. Они привели на нас войной проклятых большевиков, хотели уничтожить нашу религию, наши законы, они посягнули на честь наших дочерей и жен. Но его высочество повелели — и большевистское войско было разбито, а джадиды уничтожены. Наверху, в Арке, за Большой мечетью, много работы. Палачи не могут до конца выкорчевать злые семена этих неверных. Не успевают вывозить трупы... Я пришел сюда, чтобы выбрать из вас нескольких здоровых водоносов и взять с собой в Арк помочь убирать трупы. Надо скорей освободиться от этой нечисти. За это хорошо заплатят. Кроме того, вы сможете снять с трупов все, что вам понравится. Ну, кто согласен пойти на это полезное и богоугодное дело?
Водоносы стояли молча.
— Да вы не стесняйтесь, говорите,— произнес аксакал. Молчание продолжалось.
— Что, вы отказываетесь очищать двор его высочества? — повышая голос, сказал джевачи.
Среди водоносов кто-то кашлянул, кто-то пошевелился, даже убитый горем Абдулкаюм поднял голову. Но никто не произнес ни слова. Когда джевачи обратился к ним в третий раз, староста водоносов выступил вперед.
— Мы приносим людям чистую воду для святого омовения, но не убираем грязь,— сказал он.— Тот, кто развел в Арке эту грязь, пусть сам ее и убирает.
— Что? Что говорит этот дармоед? — задохнулся от злости джевачи.— Сам наживается на воде его высочества, набил себе зоб деньгами, а теперь отлынивает...
— Все, что мы заработали, мы заработали честным трудом,— сказал старик.
— Мы не станем марать свои руки в человеческой крови,— решительно сказал другой старик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56