— А вы не бойтесь, ничего страшного не произойдет,— засмеялся ака Махсум.— Насколько я ее знаю, она не болтунья и прекрасно может сохранить нашу тайну. Да и незачем посвящать ее во все наши дела.
— Мухаррама вообще в курсе моих дел,— сказал Камоледдин,— она очень умна, и я часто советуюсь с ней.
— Ну что ж, господа, тогда я не возражаю,— согласился Исмаил Эфенди.
Вот тогда-то и послал Камоледдин за Мухаррамой Гарч.
Приход гостьи отвлек друзей от шахмат. Посыпались обычные вопросы о здоровье, о жизни, о делах. Мухаррама сердечно приветствовала мужчин и, сев у стола, тяжело перевела дыхание.
— Ну и надымили вы тут своим кальяном, дышать нечем.
— Это не кальян,— иронически заметил ака Махсум,— а волшебный дым ароматнейших турецких сигар нашего уважаемого друга Эфенди.
— Да уж ясно, турецкие сигары не чета вашему кальяну,— пробормотал Эфенди.
— О, в этом никто не сомневается,— примиряюще сказал хозяин дома,— но сестрица не привыкла к дыму. Мулло Шараф, откройте-ка форточку.
Козлобородый тотчас выполнил приказание. Камоледдин стал усиленно угощать Мухарраму расставленными на дастархане сластями.
— Ну, Махдум, расскажите сестрице, зачем мы ее сюда пригласили,— попросил ака Махсум.
Камоледдин, не зная, видно, с чего начать, старательно возился с чайником: сначала поставил его на край стола и прикрыл стеганой подушкой, потом снял подушку, положил ее рядом и на нее поставил чайник. Наконец налил в пиалу чай и протянул ее Мухарраме.
— Давно я не видел вас, сестрица, и не имел счастья насладиться беседой с вами,— собравшись с духом, начал он.— Вот и решил сегодня просить вас посетить мой скромный дом...
— Ближе к делу, Махдум, ближе к делу,— не выдержал ака Махсум.
Нетерпеливый возглас ака Махсума подстегнул Камоледдина.
— Дело в том, сестрица, что мы хотели с вами посоветоваться насчет новых школ. Ну, вы, наверное, слышали, их еще называют джадид-скими.
— - Помилуйте, Махдум-джан, кто я такая, чтобы вести со мной такие серьезные разговоры? Вы со мной о банях посоветуйтесь, о красивых
девушках, о том, как устроить той, вот здесь я не ударю в грязь лицом, а о школах...
— Это все так,— прервал ее Камоледдин,— но мы знаем, что вы из тех, кто широко открывает сердце всему новому, всегда готовы сделать доброе дело, всегда готовы помочь.
— Помочь вам, да что я говорю — служить вам — моя единственная радость. Ведь вы сын моего возлюбленного хозяина, ишана Судура...
— Ясно же,— вставил свое любимое словечко Исмаил Эфенди,— ясно же, не интересуют нас ни ваши бани, ни пиры. Нам необходимо узнать, что думают в Арке о новометодных джадидских школах.
— Если бы там, наверху, не изволили возражать, мы бы хотели официально открыть несколько новометодных школ, дать образование детям своих соотечественников,— вставил Камоледдин Махдум.
— Видите ли, сестрица,— пояснил ака Махсум,— вы встречаетесь с родными и близкими людьми эмира и других высокопоставленных лиц, бываете у них. Не может быть, чтобы вы не слышали, что там говорят о новометодных школах или о самих джадидах. Вот и расскажите нам обо всем, что знаете, нам это очень важно.
Мухаррама задумалась, лицо ее стало серьезным.
— Сказали бы вы мне раньше, я бы уж что-нибудь пронюхала,— сказала она.— А то что я могу знать обо всех этих ваших школах и медресе, я от них, сказать вам по правде, стараюсь держаться подальше, уж больно не люблю я мулл, добра от них не жди... Поди-ка догадайся, что таким красивым мужчинам не девушки спать не дают, а какие-то школы...
Мужчины засмеялись, Исмаил Эфенди оборвал их смех.
— Пеки,— по-турецки сказал он,— пеки, а что там говорят о джадидах, что говорят о людях, получивших образование в Турции, как, например, я, что думают о них, ясно же, в высших сферах?
— Что думают о них, ясно же, в высших сферах,— полунасмешливо-полусерьезно повторила Мухаррама,— мне не докладывали, но сдается мне, что среди джадидов есть такие, которых очень не любят, даже сажают в тюрьмы. Вам следует быть поосторожней, Махдум-джан,— повернулась она к Камоледдину.— Вчера я собственными глазами видела, как охранники миршаба гнали по улице трех молодых людей, изодранных, избитых, с руками за спиной. Один из них на вас смахивал, видно сын каких-нибудь благородных родителей или учащийся медресе, а двое других, похоже, из дехкан или ремесленников. А за ними бежали какие-то муллы в огромных чалмах, били их кулаками по голове, по плечам, по спинам, всячески поносили, обзывали кяфирами. Что за времена пришли, не приведи бог!
— Ну что ж, это не удивительно,— задумчиво произнес ака Махсум,— чаша человеческого терпения переполнена, как говорится — нож дошел до кости. Россия вот уже три года кровью заливается в этой проклятой войне с Германией, русский царь всю свою казну, весь народ, все богатства бросил на эту кровавую бойню. И нашему эмиру тоже понадобилось лезть в свалку. Не обойдется, видите ли, без него Николай. А мы — что глупые дети: весело играем в горящем доме!
— Ясно же,— вступил в разговор Исмаил Эфенди,— что сложившееся положение, с одной стороны, даже выгодно нам: Россия в этой войне ослабела, и именно сейчас наступил тот момент, когда мы можем добиться независимости и дать Бухаре твердую власть. Но наш эмир слишком труслив, он не рискнет использовать эту возможность. Нам, младо-бухарцам, надо, употребив свое влияние при дворе, заставить эмира обратиться за помощью к турецкому правительству. Оно, ясно же, не откажет нам в помощи. А когда Энвер-паша вместе с войском и артиллерией вступит в Бухару, то русские ничего поделать не смогут.
— Мне кажется,— сказал Камоледдин,— что сначала следует поднять культуру народа, образование. Если бы его высочество изволили выпустить манифест и создали бы минимальные условия для просвещения народа, разрешили бы нам издавать литературу!
О большем нам пока и мечтать не следовало бы.
— Вот мы, младобухарцы, всегда так,— с горечью сказал ака Мах-сум,— свою шею из воротника не высунем. Ни целей у нас ясных, ни планов, возимся, как слепые котята. Если мы хотим освободить свою родину, нам надо искать помощи у какого-нибудь могущественного государства. Но поверьте же, кроме русского народа, нам никто не сможет помочь. Я долго жил в России, видел этот народ, хорошо узнал его. Среди русских есть такие мужественные и даровитые люди, что я не сомневаюсь: недалек тот день, когда они возьмут власть в России в свои руки, тогда они смогут помочь и нам. Вот вы, Эфенди, говорите — Турция. Но ведь она сама беспомощна. Рассчитывая на Турцию, мы легко можем попасть в лапы Англии. Нет, по-моему, следует ориентироваться только на Россию.
Понимая, что этот разговор неуместен при Мухарраме, Камоледдин решил переменить тему.
— Вы, наверно, соскучились, сестрица,— обратился он к ней.— Выпейте-ка чайку, возьмите конфет, печенья. Мулло Шараф, эй мулло Шараф!
Из коридора показался козлобородый.
— Ну, как у вас там, готово? — спросил Камоледдин.
— Сейчас.
— Нет, что вы,— задумчиво сказала Мухаррама,— я не соскучилась. Мне очень интересно. Я вот сижу, слушаю вас и думаю: какая разница между вами, мужчинами, и нами, женщинами... Вас волнуют чужие горести, вы жалеете людей, хотите улучшить им жизнь... А женщины? Верно говорят, что женщину сотворили из ребра Адама. Нет у нее ни разума, ни мыслей. Ее забота только о доме да о детях, и то пока они маленькие. А жизнью управляют мужчины.
Друзья молчали, не зная, что ответить на эти горькие, но в общем справедливые слова.
- Вы правы, сестра,— сказал ака Махсум, поднимаясь с места.— Но мы сами в этом виноваты. И пока угнетена женщина, народ не избавится ни от темноты, ни от неволи. Вот мы и хотим сделать наших женщин свободными, грамотными. Мы откроем школы и для девочек, чтбы они тоже могли учиться.
Слова ака Махсума вызвали одобрение друзей.
Исмаил Эфенди с пафосом произнес по-турецки какое-то двустишие. Мухаррама растерянно посмотрела на него.
— Вы что, не поняли? — спросил ака Махсум, заметив недоумение на лице женщины.— Это стихи великого турецкого поэта Фикрета. Он говорит, что женщины не должны оставаться в невежестве и угнетении. Тот народ, где женщина несчастна и унижена, вязнет в пороке.
— Вот видите,— повернулся к гостье Камоледдин,— как высоко ставят женщину поэты...
А вы такое говорите о ней!
— Эх, Махдум-джан! — вздохнула Мухаррама.— Если бы все в мире было так, как говорят поэты, мир был бы иным. К сожалению, поэты только пишут стихи, а управляют миром судьи да муллы.
— Кстати,— сказал ака Махсум, обращаясь к Мухарраме,— вы, кажется, бываете в доме у казикалона? Не знаете ли вы, что там говорят о кушбеги Назрулло?
— Думаю, что казикалон не слишком жалует кушбеги.
— Это вполне естественно,— заметил Камоледдин.— Назруллобек — человек умный, порядочный и справедливейший. Это не может нравиться нашему казикалону. Мне кажется, что если новометодные школы до сих пор не вызывали репрессии, то только благодаря Назруллобеку.
— Вы только не переоценивайте его либерализма,— усмехнулся ака Махсум.— Это ваш везирь весьма внимательно следит за чашами весов. Сегодня дела у джадидов идут неплохо, русские чиновники вроде бы не против них, не возражают — вот он и покровительствует школам. Ну а если завтра положение изменится, он первый отдаст приказ закрыть школы и пересажает всех учителей.
В это время мулло Шараф внес блюдо с дымящимся пловом. Гости Камоледдина дружно принялись за еду. После плова Мухаррама начала собираться.
— Обождите минутку,— попросил ее Камоледдин, вставая. Он открыл пакет около Мухаррамы...
— Это вам за ваши хлопоты, сестрица... Вы уж потрудитесь для нас, ведь вы во всех богатых домах бываете, и все жены эмирских чиновников к вам приходят. Кто же лучше вас может узнать, что там говорят о нас, особенно о школах и печати...
Мухаррама долго отказывалась от денег.
— Что вы, Махдум-джан, я никогда не забуду добра, которое сделала „ мне ваша семья, я и так ваша служанка. Поверьте, все, что вы прикажете, все выполню с радостью.
Наконец она все-таки взяла деньги.
После Нового года, приходившегося на 21 марта, в Бухаре начинались праздничные гулянья. Они устраивались около какого-нибудь мазара или другого священного места. Самое большое женское гулянье проходило на просторном кладбище, огороженном высокой стеной, у родника Айюб, недалеко от гробницы Исмаила Саманида.
Айюб — небольшой родничок на поросшем лебедой кладбищенском поле. Над ним возвели специальный купол и родниковую воду объявили священной. Считалось, что даже глина возле родника исцеляет раны и кожные заболевания, широко распространенные в то время в Бухаре.
Отовсюду к источнику сходились больные, с соизволения шейхов и с помощью суфи они совершали омовения, натирали раны глиной и уходили, считая себя исцеленными.
Гуляния у родника Айюб были многолюдными. Женщины и девушки стекались сюда со всего города повеселиться, потанцевать или просто подышать свежим воздухом. В дни гуляний у кладбищенских ворот шумела и толкалась разноголосая толпа продавцов халвы, поджаренных подсоленных фисташек, абрикосовых косточек, лепешек, фруктов, воды, разносчиков галантерейных товаров и пряностей.
Собирались там и актеры-кукольники, и веселые, остроумные масхара-бозы, и прорицатели судьбы, гадальщики, нищие, юродивые. На самом кладбище толкалось, кричало и галдело несметное множество детей и подростков, приезжавших вместе со взрослыми. Окрестности кишели слугами, неизвестно откуда появившимися красивыми юнцами и всяким сбродом. Они крутились поблизости, забирались на стену, подсматривали в щели, а то и, перемахнув через стену, прятались среди могил, чтобы поближе посмотреть на гуляющих женщин. Некоторые устраивали здесь свидания с возлюбленными.
Женщины, которые приезжали лечиться, собирались у родника. Другие бродили по всему кладбищу и судачили о своих женских делах; девушки и молодые женщины танцевали, пели, играли. Кое-где показывали свое искусство сказительницы, рассказчики, певицы и музыкантши; шуты и острословы забавляли народ смешными историями.
Больше всего на гулянье было жен баев, ишанов и ходжей. Они приезжали, чтобы полечиться, выкупаться в священном родничке, отдохнуть, показать своих дочерей.
Мухаррама Гарч, как и обещала приятельницам, приехала еще до того, как разгорелось гулянье. У самого кладбища она отпустила фаэтон и, с трудом протолкавшись со служанкой сквозь разношерстную толпу, вошла в ворота. Не успела она дойти до места гулянья, как из-за высокой гробницы вышел мужчина в белой чалме и преградил ей путь. Мухаррама, которая уже успела скинуть и передать служанке паранджу, прикрыла лицо широким рукавом и с удивлением воскликнула: — Ого, что здесь делает мужчина? Кто вы такой?
— Да вы не узнали меня, что ли? — засмеялся незнакомец. И, подойдя к остолбеневшей Махарраме, добавил: — Посмотрите-ка получше. Я же сын вашего господина.
Вглядевшись, Мухаррама узнала в незнакомце сына казикалона — распутника, известного своими похождениями.
— Ох, как же это я вас сразу не узнала, это же вы, Эшон-джан! — виновато воскликнула Мухаррама.— Но стоять вам здесь нельзя, люди увидят, нехорошо будет. Пройдемте-ка за те деревья, там поговорим.
Эшон-джан, толстенький, низенький, с круглыми черными глазами, окаймленными пышными ресницами, и с густой окладистой бородой, торопливо засеменил за Мухаррамой.
Я молил бога и всех его пророков, чтобы они послали мне вас, сестрица. Слава аллаху, молитва моя дошла.
Вы мне сейчас больше всего на свете нужны. Только вы одна можете мне помочь, только вы одна сможете облегчить мою боль...
— Что еще там за боль, Эшон-джан? — не слишком почтительно рассмеялась Мухаррама.
— Да вы знаете, о чем я говорю, боль моя вам известна. Я узнал, что душенька Магфират собирается направить свои благословенные ножки сюда на гулянье. Не выдержало мое сердце, и я прилетел, чтобы хоть издали на нее полюбоваться. Но когда я увидел ее, страсть моя распалилась еще больше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56