Никто не вынес столов с угощеньем. Городские власти не объявили праздника, кроткие священники не пригласили в церковь, набожные вдовицы не опустились на колени, чтобы получить благословение монсеньора. Не будет ни зрелищных судов с казнями, ни женщин для зверского изнасилования, ни проповедей о конце света, ни возможности все дочиста разграбить. Будет только холод ночей и нескончаемая пустота дней. Глубокий вздох разочарования пронесся по толпе крестоносцев: вперед – невозможно, отступить – значит претерпеть неимоверные тяготы.
Крестоносцы, топтавшиеся перед монолитной стеной, увидели, как на гребне появляются и прохаживаются какие-то люди. Все – женщины. Это Долорес, Консуэло и остальные городские шлюхи явились, чтобы поиздеваться над несчастными чужаками. Шлюхи в своих самых ярких нарядных платьях прогуливались взад-вперед по стене и корчили рожи, будто школьницы. Они тыкали в воздух средним пальцем, показывали нос, высовывали язык и пронзительно выкрикивали непотребства с оскорблениями.
– А ну-ка, подруги! – скомандовала Долорес, и шеренга шлюх задрала юбки, продемонстрировав взбешенным и униженным крестоносцам отсутствие нижнего белья.
Толпа охранников заволновалась, когда к былым подругам по оружию присоединилась Фелисидад. Она прохаживалась по стене, сладострастно оглаживая груди и облизывая рот быстрым язычком. Дыхание останавливалось, стоило представить, какие восхитительные штучки вытворяют эти губы! Фелисидад повернулась боком, отбросила на спину длинные черные волосы, надула губки и прелестно изобразила красотку с обложки мужского журнала. Потом нагнулась, провела руками по ногам и приподняла подол до точки, когда просишь: подними еще! Потом Фелисидад с такой искусной похотливостью посылала насмешливые и пренебрежительные поцелуи, что все свидетели потом признавались: душа скрючилась, как улитка в ракушке.
Фелисидад повернулась спиной, и воителям со священниками показалось, будто солнце померкло и закатилось от этих бросающих в дрожь смуглых прелестей, а звезды погасли. Застенчиво, как опытная искусительница, Фелисидад медленно подняла юбку и выставила попку. Такую кругленькую, такую дерзкую, такую совершенную, с такой бархатистой медовой кожей, такую голенькую, какой еще не бывало в истории человечества. Фелисидад медленно ею вращала, вскидывала и оглаживала изящными руками, глядя через плечо с выражением такого желания, от которого растаяли бы свечи и сами собой воспламенились фитили во всех женских монастырях страны.
– Господи! – благоговейно выговорил один крестоносец, чувствуя, как пересохло во рту. – Вот это кочегарка! Хоть бы разок в нее влезть – и помереть не жалко!
Но монсеньор Рехин Анкиляр не вынес бессердечного зрелища недосягаемого бесовского блаженства. Вне себя от унижения мужской чести и достоинства, ибо смертельно оскорблены были престиж и положение, он выхватил ружье у охранника, вскинул к плечу и выстрелил.
Монсеньор промахнулся, но первый выстрел в Кочадебахо де лос Гатос прогремел, и теперь ничто не могло ни вернуть его, ни предотвратить пожара войны.
58, в которой заседает военный совет, а калека искупает свою вину
В тот вечер, когда прелестная попка Фелисидад едва избежала трагической судьбы, в борделе собрался военный совет.
– Меня теперь не пошлешь перезаразить их триппером, – заявила Фелисидад. – Во-первых, у меня его больше нет, во-вторых, тот человек, похожий на стервятника, меня пристрелит, а в-третьих, сомневаюсь, что дон Эммануэль не пойдет по бабам, пока меня нет. Так что я остаюсь за стеной.
Хекторо, поглаживая конкистадорскую бороду, проговорил:
– У нас же есть два пулемета, что мы забрали тогда у солдат. Нужно установить их на стене и отстрелить чужакам яйца, только и всего. – Щелкнув пальцами, он изобразил дуло и курок.
Долорес грохнула по столу стаканом, расплескав ром:
– Так вы же, тупоголовые мужики, на обрядах и праздниках все патроны израсходовали! Забирались в горы и палили в белый свет, как ненормальные! – Она сплюнула, подчеркивая, насколько незрелы и безответственны мужчины вообще.
Хекторо скользнул по ней взглядом и ответил:
– Бабья болтовня в расчет не принимается. – Заметив, как сверкнули глаза Ремедиос, он прибавил: – Кроме Ремедиос, она любому мужчине не уступит.
Мисаэль потер лоб и примирительно сказал:
– Дело в том, друзья, что у нас вообще очень мало боеприпасов. Большую часть мы истратили, когда перебрались сюда и охотой добывали пропитание, а пополнить было нечем. Придется очень бережно расходовать остатки.
– А где генерал Фуэрте и капитан Папагато? – спросила Ремедиос. – Они все же бывшие военные, могут присоветовать что-нибудь дельное. Никто за ними не сходит?
Охотник Педро поднялся.
– Я схожу, – сказал он, давая понять Хекторо, что внимание к женщине мужчину не унижает. Очень высокий, в звериных шкурах, что свидетельствуют об отваге, Педро держался с таким достоинством – даже Хекторо никогда его не подначивал и не спорил с ним.
– У меня есть просьба, – продолжила Ремедиос, когда Педро ушел. – Пожалуйста, не говорите графу Помпейо, что эти маньяки – инквизиторы. Он бледнеет при одном упоминании – помнит, как в его время проводились конфискации и как неотвратимы были обвинения. Ради графа я прошу вас называть этих людей «англичане», тогда он будет драться, как лев.
– «Англичане», – повторяли собравшиеся, перекатывая во рту словечки «Los Ingleses», пока к ним ни привыкли.
– Так что нам делать, друзья, чтобы разбить англичан? – прокуренно засипела шлюха Консуэло.
– Надо атаковать их и порубить на куски, – сказал Хекторо.
– Нет, не надо их трогать. У них начнется голод, они отчаются и сами уйдут, – выступил Мисаэль. – До нас им не добраться, а съестного на нашем плато столько, что и подъемником не перетаскать. Никаких проблем.
Все закивали, явно довольные такой стратегией, поскольку она не требовала усилий и не нарушала сиесту. Но Ремедиос энергично замотала головой – будто отхлестала себя по лицу длинными волосами, завязанными в тяжелый конский хвост.
– Послушайте, – сказала она, – вы помните, как в Чиригуане мы травили солдат и бросали в Мулу дохлых животных? А еще дон Эммануэль велел нам испражняться в реку, и все солдаты заболели, помните? Рано или поздно англичане додумаются проделать то же самое с нами, а значит, надо их прогнать.
– И еще, – добавил Хекторо. – Несправедливо оставлять их в покое, да и нам от того никакой радости.
– Мы могли бы просто покинуть город и вернуться к себе на равнину, там теперь не опасно. Спустили бы все на подъемнике учителя Луиса, и когда все будут внизу, перережем веревки, чтобы чужаки не бросились в погоню. Никакого кровопролития, вернемся домой, многие ведь этого хотели, а англичане останутся с носом, – говорил Мисаэль. Он казался беззубым, потому что еще не стер маскировочную сажу. – Стали бы работать на дона Эммануэля и донну Констанцу, как раньше, и все бы вернулось на круги своя.
– Донна Констанца не захочет возвращаться к мужу от такого любовника, как Гонзаго, – возразила Ремедиос.
– И потом, на равнинах слишком жарко, да и всего там как-то чересчур, – сказал Хекторо. – В дождь живем, как водяные, сухо – от пыли не продохнуть. Будет урожай, не будет – неизвестно, полно гадюк и аспидов, жара порой такая, что всю сиесту сидишь в реке, а здесь-то – красота, а не жизнь. На плато – никаких тебе крайностей, и здесь, наверху, ночью тепло, как днем. Я, например, де хочу отсюда уезжать. Тем более на старом месте все заросло и занесено илом, рассказывали же ребята, что за тракторами ездили. Это что ж, все заново начинать?
Ремедиос кивнула.
– Кроме того, – сказала она, – здесь вопрос принципа: мы имеем право верить, во что захотим, и жить, как нам заблагорассудится. Не для того я столько лет сражалась в «Народном Авангарде», чтобы в результате меня угнетали. Свобода или смерть!
Страстное выступление Ремедиос вызвало овацию завсегдатаев и обитательниц борделя. Хекторо вскочил и воскликнул:
– Ну, Ремедиос! Ну, конь с яйцами! Да здравствует Ремедиос! – Потом тяжело сел, засмущавшись своей необычной несдержанности.
Педро привел генерала Фуэрте с капитаном Папагато, и те сели по обе стороны от призрака Хосе, который после своей безвременной кончины каждый вечер в одно и то же время выходил из-под пола и неподвижно сидел за столом, где при жизни заигрывал с девушками, вдребезги напивался и играл в карты.
– Что будем делать? – спросил генерал.
– Мы надеялись, вы нам об этом скажете, – приподняв бровь, хмыкнула Ремедиос – дескать, от вас ждали большего.
– На мой взгляд, – начал генерал Фуэрте, – нельзя победить противника, который верит в то, за что сражается, и у которого потому высокий моральный дух. Мы должны изыскать способы полностью деморализовать неприятеля и убедить его, что нет иного выхода, кроме отступления или капитуляции. И вот тут нам следует использовать тактику партизанской войны: удар в спину здесь, укол там. А пока этим занимаемся, разработаем главную стратегию. Мы не должны атаковать в лоб и повторять героические ошибки Чакской войны или гражданской в Испании.
– Есть одна сложность, – вмешался капитан Папагато. – Стена закрывает нас от противника, но так же защищает и его от нас, что ограничивает наши действия.
– Генерал прав, – сказала Ремедиос, – и капитан тоже. Я как-то не подумала, что стена будет для нас препятствием.
Мисаэль хлопнул в ладоши и вскочил:
– Я знаю, что нужно делать, друзья! Кто у нас мастак в подколах и подначках? Кто своим штучками может всех привести в бешенство и рассмешить? Кто дал мексиканцу песенки, которые сплошь оказались похабщиной, и тот получил втык от агента из Мехико? – Мисаэль поднял стакан. – Да здравствует дон Эммануэль! С его помощью мы победим англичан!
– Ладно, завтра с ним переговорим, – согласилась Ремедиос. – Кто в карауле на стене?
– Француз Антуан, мексиканец и донна Констанца, – ответил Педро.
– Надеюсь, Гонзаго там нет, – сказал Мисаэль. – Если он там, донна Констанца не караулит, а выискивает местечко, где бы перепихнуться.
Пока городское руководство обсуждало ситуацию, разыгралась маленькая драма, о которой так никто и не узнал, кроме главного героя и его жертв.
Между постами Антуана и донны Констанцы калека отыскал место, где можно перелезть через стену, привязал веревку к железному кольцу, проверил, надежно ли закреплен на поясе нож, и спустился в ледяную воду крепостного рва. Стиснув зубы от холода и чувствуя, как сводит судорогой увечную ногу, он поплыл через ров, гребя руками и помогая себе здоровой ногой. Выбравшись из воды, он сел, обхватил руками колени и, дрожа от холода, подумал, не вернуться ли назад. Посмотрел на звезды и припомнил сон, в котором они с Сибилой ненадолго перенеслись в Древнюю Грецию. Потом вспомнились ужасное зрелище ее мук и беда от его малодушной трусости; слезы капали ему на руки, и он будто видел в них отражение ее лица. Поцеловал капельки. Соленые. «Если после смерти ничего нет, – сказал калека ее отражению, – скоро я буду с тобой в этом «ничто», а если царствие небесное существует, то приду к тебе. Там, наверное, моя нога исцелится, а ты простишь меня».
Он крался к лагерю крестоносцев, припадая к земле, подтягиваясь на руках и беспомощно волоча увечную ногу. Задохнувшись, остановился, разглядел в отсветах костров двигавшиеся фигуры и решил, что стервятник расположился в шатре в центре лагеря. Внезапно пришла мысль: прячась, он только привлекает к себе внимание. Калека поднялся.
– Пойду, будто я свой, – сказал он себе и медленно двинулся к большой палатке; монсеньор Рехин Анкиляр принимал в ней священников, облачался в пурпур для оглашения приговоров и спал по ночам.
– Эй, приятель! – обратился калека к сидевшему у костра человеку. – Сигаретки не найдется?
– У меня только три штуки осталось, а потом курева не достанешь в этой проклятой богом дыре, – ответил тот.
– Ладно, не надо.
Стараясь, чтобы не замечалась хромота, калека кружил вокруг своей добычи, подбираясь все ближе. Вдруг замер от огорчения – перед входом в шатер стоял часовой. Чтобы не вызывать подозрений, калека двинулся дальше и почти миновал часового, но вернулся, будто вспомнив, что хотел спросить. Подражая охраннику у костра, он проговорил:
– В этой проклятой богом дыре закурить, конечно, не найдется?
Часовой приложил к губам палец и показал на шатер – дескать, монсеньор там, говори тише. Калека приблизился, наклонился к охраннику, делая вид, что хочет переспросить шепотом, и резко воткнул в него снизу нож; изогнутое лезвие прошло меж ребер и пронзило сердце.
Часовой, хватаясь за воздух, стал заваливаться набок, точно от удара в лицо, а калека отбросил брезент и вошел. В палатке было темно, хоть глаз выколи; на мгновенье растерявшегося калеку парализовал страх: он не мог сообразить, куда двинуться. Но тут сбоку раздался каркающий голос, который ни с чем не спутаешь:
– Кто здесь? Валентино, это ты?
– Я, – ответил калека, стараясь подражать голосу священника, казавшегося таким простачком. – Вы где? Ничего не вижу.
– Я здесь, – сказал монсеньор, нашаривая спички, чтобы зажечь лампу у кровати.
В неверном свете вспыхнувшей спички будущая жертва увидела изуродованное лицо: как будто знакомое, но чье – не вспомнишь. Мгновенье они смотрели друг другу в глаза, а потом монсеньор заметил нож, с которого капала кровь. Анкиляр вскочил с койки, схватил подушку и, съежившись, прикрылся ею в надежде, что она отразит удары ножа.
Глаза привыкли к сырому мраку шатра, и калека крепче стиснул в руке нож.
– Помнишь Сибилу? – спросил он.
– Какую Сибилу?!
– Ты мучил ее, а потом сжег, помнишь?
– Как я могу помнить?!
– Ах да! У тебя ведь много таких было.
Выставив нож, калека приближался к Анкиляру и почти навис над своей жертвой. В один миг монсеньор постиг беспредельный ужас неотвратимой смерти; вытаращив глаза и откинув голову, он подвывал от страха и защищался подушкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53