Аурелио, разумеется, еще мог находиться в двух местах одновременно и умел превращаться в орла и улетать, бросив свое недвижимое тело с мертвыми глазами, а Дионисио тоже казался вездесущим благодаря скорости передвижения. Но сегодня ему почему-то захотелось не спеша проехать верхом. Иногда приятно стать обычным человеком.
До Санта Мария Вирген он добирался три дня. По вечерам разводил костер, ожидая, пока ягуары принесут вискачи или морскую свинку, жарил мясо на огне, а потом бросал камешки по склону, чтобы посмотреть, как кошки несутся за ними и устраивают кошачий футбол. Когда становилось прохладно, он уходил к бивуаку на скалах и доставал гитару. Сначала в память о Рамоне и Анике он играл свой «Реквием Ангелико», и временами горное эхо уносило таинственную мелодию в отдаленные Деревушки, где разговоры смолкали, а люди крестились, веря, что слышат песню Бога, особой милостью принесенную на волнах небесного эфира. Потом ночь наполнялась звуками рыданий: старушки вспоминали своих мертворожденных детей, а супружеские пары, годами не касавшиеся друг друга, обнимались, чтобы утешиться пред ликом Красоты.
Потом Дионисио импровизировал свои знаменитые музыкальные палиндромы, одинаково звучавшие от начала к концу и от конца к началу. Он начал сочинять их просто для развлечения ума, но понял, что они обладают завораживающим очарованием, когда в головах слушателей неотвязным эхом билась мысль: это уже было с ними в прошлой жизни. Людей заполняла необъяснимая тревога, исчезавшая только после объяснений Дионисио. Он чувствовал, что музыкальными палиндромами выражает все беспокойство своего поколения, и, кроме того, неплохо на них заработал. Мексиканец-музыковед, живший с Эной и Леной, увлеченно их аранжировал и переправлял в Мехико своему агенту, который распространял их по всему свету.
Холодало, и пальцы уже не слушались, тогда Дионисио закутывался в одеяло и вспоминал прошлое, пока не засыпал. Во сне воспоминания продолжались: он снова был в Ипасуэно, пил вино с Рамоном и любил Анику. Каким-то образом он находился сразу и в прошлом, и в настоящем; Аника поддразнивала его, мол, у него теперь так много женщин, а он отвечал: «Зубастик, им всем не заменить тебя одну», – и она смеялась: «Но я-то по-прежнему здесь», – и он терялся, не зная, что сказать. Однажды она явилась ему в кошмаре мертвая: глаза без век, безгубый рот и кровоточащие дыры вместо отрубленных ушей и носа; Дионисио проснулся, задыхаясь от ужаса. Во сне она печально протягивала ему их первенца, умершего у нее во чреве. Снова и снова он переживал то безумие, ту ярость, что немного стихли, когда на площади в «квартале Заправилы» он убил Пабло Экобандодо.
Утром он просыпался от тяжести красавцев-ягуаров, ищущих тепла; от них сладко пахло сеном и клубникой, и Дионисио с трудом спихивал с себя зверюг. Он завтракал ломтем хлеба и разглядывал клубившийся над долиной туман. Иногда взбирался по склону к облаку, и солнце светило точно в спину, отбрасывая на тучу его тень и венчая небесным нимбом, как у святого. Темная тень, обведенная радужным сиянием, повторяла его движения, и Дионисио начинал понимать, какая наступит жизнь, когда он поселится в мире Аники.
Опасаясь расселин и жалея коня, он обычно ехал ниже снегов. Следил, чтоб не накрыло снежной лавиной и не напала горная болезнь, временами щурился на солнце, надеясь разглядеть кондоров, что парили в теплых потоках, непрестанно выискивая, нет ли где больной овцы или неприглядной падали. Замечая орла, Дионисио махал ему, полагая, что это может быть Аурелио, а спустившись ниже, где начинались заросли кустарника, приветствовал попугая с ястребиной головой, на случай если тот – душа Лазаро.
В полдень Дионисио и ягуары, покрытые белой дорожной пылью, наконец добрались до Санта Мария Вирген. «Привет», – крикнул он старику со старухой и небрежно махнул рукой; у крестьян этот жест означает: все в порядке на белом свете, беспокоиться не о чем. Старики помахали в ответ, ощерившись беззубыми ртами, и Дионисио проехал к домику девушек, что ухаживали за его машиной.
Он привязал коня у крыльца; довольный жеребец ухватил свисавшую с крыши солому, а Дионисио, пригнувшись, вошел в дом. На мгновенье ослепнув со света, окликнул:
– Инес? Агапита?
Из кухни раздался голос:
– Это ты?
– Разумеется, я, кто же еще?
– Зависит от того, кто это «я»? Если это не ты, значит, кто-то другой.
– Это я, Дионисио, – сказал он. – Еду повидаться с родителями.
Из кухни, застенчиво улыбаясь и вытирая руки, появилась Агапита.
– Я сразу поняла, что это ты, – сказала она. – Просто не могла бросить лепешки, сгорят.
– Ты так похорошела, что просто разбиваешь мне сердце! – воскликнул Дионисио. – А как Инес?
Польщенная, Агапита рассмеялась, но при имени сестры по ее лицу пробежала тень:
– Она такую глупость сотворила! Пойдем, посмотришь.
За домом Инес прилаживала к ветровому стеклу перья попугая. Увидев Дионисио и Агапиту, она всхлипнула, стыдливо прикрыла лицо рукой и бросилась прочь, но тут же споткнулась о камень и растянулась на земле. Дионисио взял ее подмышки и поднял, но она все отворачивалась, закрываясь рукой. Дионисио поймал ее запястье и отвел руку.
– Ну-ка, посмотри на меня, – сказал он.
Она медленно-медленно повернулась, и он увидел ее дрожащие губы и полные слез глаза. Потом заметил, что ото лба к шее наискось расползается неровное белое пятно, будто Инес вымазалась известкой, и сначала подумал: «Она подцепила какую-то обезображивающую болезнь». Затем сообразил, в чем дело, и ужасно разозлился:
– Господи, это же осветлитель кожи! Инес, ты что, совсем обалдела?
Взбешенный Дионисио замахнулся на девушку, Но, увидев ее несчастное лицо, опустил руку.
– Всем же известно, это средство – просто жуть какая-то! – Он обернулся к Агапите: – Ну зачем, скажи на милость, она это сделала?
– Ради тебя, – ответила Агапита. – Мечтает, чтоб поскорее начались месячные и она превратилась в девушку, – хочет стать твоей женщиной. Думает, ты сильнее ее полюбишь с белой кожей.
Дионисио оторопел. Он взглянул на девочку, опять с рыданиями повалившуюся на землю. У нее чудесная смуглая кожа, как у всех индианок с примесью негритянской крови, что делает их еще краше; многие белые женщины неделями лежат на солнце, чтобы добиться такого оттенка. Дионисио еще сердился. Он приложил свою руку к ее руке:
– А у меня кожа какая? Моя ведь еще темнее. Ты что, хочешь меня обидеть?
Агапита коснулась его плеча:
– Не ругай ее, она не знала, что так получится.
– У вас еще осталась эта гадость? – спросил Дионисио. – Ну-ка, давай ее сюда.
Агапита сходила в хижину и вернулась с пузырьком. Дионисио прочитал надпись на этикетке, запомнил название фирмы и закинул флакончик подальше. Тот с глухим хлопком разлетелся вдребезги. Дионисио нагнулся, поднял Инес и погладил ее по щеке. Покачал головой:
– Глупенькая, конечно, ты станешь моей женщиной, просто я жду тебя.
У девушки скакнуло сердце, она улыбнулась сквозь слезы. Потом озорно ухмыльнулась:
– А как же Агапита?
Удивленный Дионисио обернулся к старшей сестре:
– Как, и ты тоже?
Девушка пожала плечами:
– Так никого ж нет больше. – Она слегка развела руками. – Все мужчины в город подались.
Дионисио шевельнул бровями и подумал, что судьба, наверное, замыслила назначить его ответственным Дон Жуаном. Он заметил, что ягуары забрались на крышу домика и после зябкой сьерры нежатся на солнышке.
– Больше никаких осветлителей, – сказал Дионисио, и девушки дружно закивали. – Бери пример с них, – он показал Инес на кошек, – и лежи на солнце, пока не вернешь свой цвет.
Агапита, думая о своем, объявила:
– Ты можешь заехать и переспать со мной на обратном пути.
Следующая серия выступлений Дионисио на страницах «Прессы» посвящалась борьбе с осветлителем кожи. Хоть Виво и добился запрета, средство продолжали доставлять контрабандой. Бесчисленные женщины из низов, тратя бешеные деньги, уничтожали бархатистую смуглость кожи в тщетной надежде стать благороднее и желаннее.
Но в Санта Мария Вирген приезжих иногда отводят к месту на склоне, где в незадавние времена Дионисио Виво разбил пузырек с осветлителем кожи, а теперь проросла пурпурная лилия с белыми пятнами – вечное напоминание всем расам: по достоинству цените свою красоту.
31. эротическая симфония
Обитавшие в городских стоках беспризорники исчезали. Священники и монахини, честные обыватели, добропорядочные вдовы, редкие социалисты, готовые перераспределить собственные ценности, – все заметили, что чумазые ребятишки пропадают. Привычные мордашки больше не появлялись у бесплатных столовых, и с каждым днем уменьшалось число оборванных, маленьких рахитичных пугал, побиравшихся у мраморных входов магазинов и торговых центров. Респектабельные домохозяйки и издерганные управляющие магазинов с облегчением вздохнули: «Слава богу, наконец что-то делается. Это же позор был». Владельцы магазинов больше не хватались за бумажники и не ощупывали то и дело оттопыренные задние карманы, где лежали вселявшие уверенность кредитные карты, водительские права и удостоверения. Отпала нужда беседовать чересчур громко, чтобы не слышать: «Помогите, добрый сеньор, хоть немного мелочи», – не приходилось смотреть прямо перед собой, чтобы не видеть жалкие личики с гноящимися глазами и спутанными космами, где кишат клещи и вши.
Таинственному испарению тучи ребятишек сопутствовала еще одна загадка. Зловоние от реки становилось все нестерпимее, и жить с открытыми окнами было уже невыносимо. Набожные вдовицы больше не стояли на берегу реки в ожидании мимолетного благословения кардинала Гусмана, но и тот не испытывал облегчения от их отсутствия, ибо поток вони просачивался даже сквозь оконные рамы дворца. Кардинал заткнул все щели от сквозняков и купил электровентиляторы.
Дело же было в том, что небольшое частное предприятие занялось решением городских социальных проблем. «Отряды бдительности» из представителей среднего класса с правыми взглядами постановили, что бездомные сироты – источник, который питает и пополняет неуклонно растущий класс преступных отщепенцев, отчего жизнь в городе становится просто невозможной. Дети вырастали в вандалов, что ключами царапали машины, становились домушниками, что проникали в дом через окно туалета и удирали, прихватив новые часы; они превращались в головорезов, которые насиловали женщин в нарядных одеждах прямо на лужайках перед их собственным домом, и в разбойников, вырезавших карманы у мужчин и воровавших еще дедушкин серебряный портсигар; они становились глумливыми юнцами, что бесцельно слонялись и оглушали окрестности американской музыкой из магнитофонов, купленных на выручку от продажи краденого. Поначалу блюстители в черных рубашках, поймав их, просто избивали и отправляли обратно к месту обитания в городских стоках.
Но потом хозяева магазинов стали платить блюстителям, чтобы те гоняли подростков от их владений, справедливо рассудив, что покупатели предпочтут вообще не заходить в магазин, нежели пробираться через картонное укрытия и скорченные тела, видя недоуменное отчаяние в огромных карих глазах. Детей, которые спали на трубах центрального отопления или укрывались от дождя в подъездах, изгоняли градом ударов и ливнем оскорблений, сыпавшихся на их разбитые дубинками головы.
Одно к другому, и теперь заблудшие дети города спали вечным сном на дне реки, протекавшей перед кардинальским дворцом. Их ноги были закованы в бетон, а правая рука отрублена – она подтверждала исполнение работ, и заказчик выплачивал премию. Ночная стрельба приписывалась вылазкам террористов и междоусобицам наркодельцов. Полиция все знала, но ничего не делала, поскольку никто бы ей за это спасибо не сказал. Невинные души спали непробудным сном, а уровень преступности оставался прежним; как правило, бандиты погибали юными, но криминальный слой сохранял свои ряды за счет обитателей трущоб и молодежи, недовольной жизнью в деревне и бежавшей от докучного внимания соседей и приходского священника.
Его преосвященство тошнило от запаха с реки, не было сил пошевелиться от зреющей в кишках мучительной боли. Острые, сводящие с ума приступы случались теперь по меньшей мере ежедневно, и кардинал отрыгивал слюной, которая тянулась изо рта длинной ниткой и почему-то никак не вытиралась. Живот разбухал все больше, ел кардинал все меньше, и Консепсион готовила теперь только жидкие супы и прохладное питье. Постоянный страх перед следующим припадком поглощал все внимание, и его преосвященство не мог ни на чем сосредоточиться; бремя управления Церковью все чаще перекладывалось на хрупкие плечи нового секретаря – горячо помолившись, тот приходил к решениям, которые, как он надеялся, принял бы и сам кардинал, не будь так болен.
Словно в увенчание беды и накопившейся за всю жизнь вины его преосвященство теперь беспрестанно находился в окружении отчетливо видимых бесов. Монсеньор Рехин Анкиляр пришел доложить, что собирается объединить все миссии в одну большую организацию крестоносцев, но его преосвященство не мог слушать, потому что под столом Крикуны кусали друг друга за шеи. Непотребный Ишак все обматывал шею монсеньора ослиным членом, а Разрушители с воплями колотили по стенам дубинками, вырезанными из человеческих конечностей, и стены издевательски гудели гонгом. Сутяги спорили так горячо и громко, что кардинал почти не разбирал слов монсеньора, возмущавшегося дурным обращением с проповедниками. Пылающие писали в воздухе огненными буквами названия всех грехов кардинала, а Швырялы как-то умудрялись зацапать его мысли, раньше чем он подумал, и у него выходило только невнятное бормотание. Любая мысль, проскочившая их злобную проверку и казавшаяся кардиналу хорошей и верной, опровергалась Обманщиками. Они сидели перед ним рядком на столе, болтая тощими ножками, – казалось, те сейчас оторвутся от толстых животов с огромными спиралями пупков, – и как-то ухитрялись с безупречной логикой доказать, что Бог – зло, воровать – хорошо, а преисподняя – это эдемский сад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53